Гарнизонный ноябрь.
Офицерши страдают мигренями.
Командирские ставни сечёт ледяная крупа.
Выступают в поход
офицерики с брига «Мингрелия»,
По песчаным колдобинам
с дач, заколоченных загодя,
интендантские фуры везут с барахлом сундуки –
мимо Спасских купален,
где листья притоплены в заводях,
От любви и простуды
перцовой горилкой подлечишься,
и окажется, мичман, тебе этот город – родней:
тут в матросских харчевнях
евреи толкуют по-гречески,
В юном городе, мичман,
Николиным именем названном,
продувном, просквожённом насквозь, от макушки до пят –
завезённые розаны
тырсой укутаны на зиму,
Здесь исполненным долгом
имперское сердце утешится,
подрастив мастеров во главе корабельных ватаг.
Государственный город,
где дальнему дыму Отечества
Давно хочу дойти до сути,
отведать соли океана,
но всё топчу полоску суши
Зовя в моря, трубят турбины!
Но как ни рвут они поводья –
темны и сумрачны глубины...
Итак, проста моя планида:
гребу на зорьке, утром рано,
туда, где плещется ставрида
Не дачи, не добычи лёгкой!..
Судьба, храни такую малость,
чтоб над моей смолёной лодкой
Чтобы душа зашлась от боли
в мешке молочного тумана,
на грани счастья и неволи –
В темноте проступает ограда.
Я не сплю:
я откину брезент –
и в тиши осторожного сада
различу говорок винограда
и акации южный акцент,
хлопотливой петунии лепет,
босоножек по гравию скрип,
всхлипы шлюпок,
и звяканье цепи,
Сквозь живую беседку увижу
невесомое тело луны,
и тумана молочную жижу,
и лимана глубокие сны.
И в ночной огородной пустыне,
где светясь разрежается дым, –
инфракрасное марево дыни,
В меру оснащён и независим,
незаметно убыстряя шаг,
я живу, не получая писем –
Мир со мной общителен и ласков:
ломятся за тридевять земель
деловые отпечатки факсов,
Но живое слово человечье
просится с душой побыть в ладу –
лугом, спотыкаясь о наречья,
Сопричастным вздохом заплетая
мысли нарождающийся путь,
в паузе, где дремлет запятая,
И судьба аукнется, поверьте! -
задохнувшись, прилетит само
в рукописном розовом конверте
(Ожина – по-украински так зовут ежевику.
Впрочем, в Словаре Даля есть и русское слово «ожина»)
В фокусных переплётах
окон, как в фотораме,
пчёлы в небесных сотах –
звёзды над хуторами.
Ноет в калитке тихо
сорванная пружина,
боком шуршит ежиха –
Кто на подворье ступит –
брови Ожина супит,
ловит она на слове,
любит она – до крови.
Было б сполна в коморе
рыбы, вина и хлеба!
Там, где верста до моря,
Трудно в шаланде зыбкой,
даже в мечте ребячьей,
плыть не заветной рыбкой,
а сиротой рыбачьей,
с нежностью притаённой
раннего ждать заката
дочерна прокалённой
Круто моряна солит,
ловко Ожина ранит:
не подпускает – колет,
вцепится – не отстанет.
Плети навскидку мечет,
когти в засаде точит –
болью Ожина лечит,
Может, в избытке
сладкой
ягоды навязалось?
Тот отпускник с палаткой:
что-то в нём – показалось...
Дивным косила оком,
шагом дразнила шатким,
щедро поила соком –
черным, дремучим, сладким.
Нежностью тяжелела,
встречным теплом живилась,
жалила – и жалела,
жалилась - и журилась:
«Было б сполна в коморе
рыбы, вина и хлеба!
Если верста до моря –
Утром смыкала створки,
разом смывала в море –
от интернатской хлорки
до инфернальной хвори!
И в низовой ветрянке
как-то отсохло сдуру
всё, что привил по пьянке
Волосы в узел стянет,
губы до слёз кусая,
выйдет к лиману,
станет
в мокрый песок босая.
Дышит тепло овечье,
ноги в щекотке дафний…
Оспинка на предплечье –
Сизое взморье, соль да колючки,
над островами – тучки, как вата.
На заповедной птичьей толкучке
Будто антенки скрытной расцветки –
в роще маслиновой сизые сетки.
Под камуфляжем – приборы и папки.
Хочешь – лети!
Вас до сих пор лаборанты не трогали,
от ежевики грудка в рубинах,
но и до вас добрались орнитологи,
В ситцевом небе – черные латочки,
а пилотаж – сумасшедшей огранки,
кто же донёс, деревенские ласточки,
Татуированные махаонища
в этом сезоне – вне номинации.
Будто униженная дюймовочка,
восьмиграммовая мухоловочка
Не раболепна, не габаритна –
пулей сквозь пальцы – будь ты неладна!
Но избавленье из лабиринта –
Взвесит в кульке целлулоидном ловко,
птичку поставит – лети, мухоловка!
Визу отметят в пункте конечном.
Сорокопуды, гаги и лыски –
в пункте транзитном, морем разморенном, -
нас миновали пайки и миски.
Вольному – воля. Штампик прописки.
Пусть не гулаги и не шпицрутены,
но, как положено певчим натурам,
гнёздышки наши и наши маршруты,
Косы, озёрца, ходы осетровые...
Что ж меня гложет вина без вины?
Голову вскину – сети шатровые
Ночью шторм лютовал – утром блики гуляют, как тюльки.
Их лиман отдает после каждого шторма как плату,
их придонные струи выносят под каждую хату –
носогрейная глина, черепье, пустышки, бирюльки...
По сыпучей лагуне, по дну, что пружинит, как сито,
по жаровне шипучей, в которую влаги налито,
по Кинбурнской косе, по её мелководному краю –
Слепки вздохов глубинных, чудные сопелки-кривульки –
Сколько было по свету сражений, и сечей, и рубок –
тут осело оно, перемётное кладбище трубок.
Может, выше: в излучинах Буга, Днепра да Ингула –
дым прокуренных лёгких воронка столетий втянула?
Водяной мертвовод, чье туннельное вёрткое тело
Омут штопорной тяги. Бегущий виток мясорубки:
Нескончаемый брод... Примеряю на ощупь следы,
из которых растут родники преисподней воды.
Где ты, время взрывное? Твой выброс песками притушен.
Мёртвой зыбью стоит безголосый эоловый вой...
Лишь торчат чубуки – перископы, свистульки отдушин,
Я тебя выбрал из тысяч, и тысяч, и тысяч –
там, где моряна, солёными космами тычась,
будто старьевщица, вялым круженьем руки
перебирает пустые свои черепки,
там, где на солнце искрит перламутровой крошкой
хрусткий мысок за дощатой артельной сторожкой
и, желтоват, как медовый налив кураги,
Я тебя выбрал из тысяч и тысяч ракушек -
хрупких ледышек, витушек, румяных простушек,
смуглых ладошек, сложённых играть в перстенек…
В солнечной пустоши, где, воспалённые солью,
крепко взялись в хоровод ставниковые колья,
я тебя выбрал из тысяч, и тысяч, и ты –
взвихренным кружевом окаменелого танца
кажешь бесстыдный испод розоватого глянца...
Я люблю этот город, его снеговые холмы,
тесноту переулков с ванильным настоянным бытом,
и лепнину карнизов, и звон ледяной бахромы,
В малом сквере треуглом хрустел подмороженный март,
ранний сумрак таился в еловых негнущихся лапах.
Но троллейбусный свист настигал, как ловецкий азарт,
Над каленой жаровней рождался невидимый чад,
нескончаемый вечер был крепок, и сладок, и чёрен...
Ты сидишь, посмуглев, ты молчишь, потерявшая счёт
Ты навстречу спешила, не слыша хулы и молвы,
ускользала из дому, таясь всё хитрей и коварней,
и над нами неслышно парили крылатые львы –
Я люблю эту площадь, где сквер, и кофейня, и ты...
Я люблю этот город с его снеговыми холмами,
где горит общепита очаг и, доныне чисты,
– О чём, рыбак, твои печали,
ответь суду,
чего ты ищешь на причале?
– Я брата жду.
– Забыв поруку и обычай,
кому ты мстил,
мотню с артельною добычей
Он отвернется от вопроса,
– Погасла, – скажет, – папироса,
я брата жду,
стою над голыми песками,
седая масть,
хмельными левыми кусками
наелся всласть,
ватага срезанные сети
вернёт назад,
а я один на целом свете –
ты слышишь, брат? –
пока я загребал без толку,
родной сынок
в сердцах схватился за двустволку,
деля кусок,
и я сегодня, как заплата,
– А я всё жду!
Того, чьё горло не осипло
по кабакам,
одно лишь солнце щедро липло
к его рукам.
Того, кто видел в лютой качке
кефали свет,
того, которому рыбачки
смотрели вслед –
был ясный парус на лимане
его добром...
Того, что сгинул на Тамани
...Луна на волнах – будто дырка:
черна, кругла.
Неужто брата бескозырка
к нему всплыла?
Из глубины восстала глыба,
открылась дверь:
«Я столько лет молчал как рыба –
спрошу теперь!
Слепая сытость ваши лица
в узлы сплела –
недаром скумбрия-царица
от вас ушла!
Недаром в дедовские днища
вцепился ил –
коль честный парус на горище
Рванулись волны, будто волки! –
водоворот...
Рыбак навскидку из двустволки
по брату бьёт!
Не разумеет он покуда
свою беду!..
«Не подходи, – хрипит, – паскуда,
Глянул с воды – и уже оторваться не в силах:
после бетонных берлог и жилкопов казенных –
сколько изящества в этих окраинных виллах,
Что, показуха, кураж бутафорский? Так нет же:
губы в малине, и тучные грядки в укропе.
Пряничные теремки,
расписные коттеджи –
Сколько величья в спокойных лощёных мужчинах,
чей аппетит осмотрительно уравновешен...
Но не хватает на чистых подворьях мощёных
будок собачьих
Катерине
Сверну ненадолго – затейливая блажь! –
и выйду к берегу, по-зимнему неловок,
где в льдистых надолбах заиндевелый пляж
хранит следы твоих кроссовок,
где грудой свалены на мёрзлом хоздворе
стальные пузыри цепных плавучих ядер,
где хрипло тужит вмёрзший в берег в декабре
Уже не тот ландшафт... Года, как жернова,
размалывают плоть живого материала!..
Любовь моя! Ты всё-таки жива –
ты просто голос потеряла!
Ты песен заказных не можешь петь с листа...
В пространстве ледяном, в покое одиноком
над берегом родным стоит одна звезда –