Владимир
Макаров

В сарае

Сарай. Пригрело. Запах снега,

Растаявшего день назад.

Смотрю сквозь щели: утро, нега

И почек – две на целый сад.

Лицо к доске приблизишь – запах

Угля и высохшей сосны.

Над душевой в шершавых баках

Ржавеет первый день весны.

И громыхнёт в жестянку капля,

Сорвавшаяся наугад.

Прозрачно. На заборе пакля

Вбирает досок аромат.

Не шелохнуться. Не нарушить.

И не пуститься в словеса.

Как будто доски могут слушать,

И есть у воздуха глаза.

Великие Луки

На вокзале – галдёж, суета...

Едут к морю, а я здесь – от скуки.

Я б уехать хотел навсегда

В древний город Великие Луки.

Говорят, там разруха и грязь,

Нищета довела до предела,

Мужики пьют с утра, не стыдясь,

И слоняются днями без дела.

Ну а мне, хоть убей, хорошо,

И сжимается сердце от муки,

Лишь услышу, что поезд пришёл

И ушёл на Великие Луки.

Что мне в имени этом? Бог весть.

Чистота первозданная, что ли...

Та, которая выше, чем крест,

Та, которая больше, чем воля.

Может, блажь, но отрадно мне жить,

Оттого что с собою в разлуке

Дан мне шанс –

бросить всё и купить

Свой билет на Великие Луки.

Вспомнилось…

Где вы, гирлянды и лоскутки

Нашего детства? С лёгкой руки

Белую щепку летний поток

Нёс по бурлящим спинам дорог.

Пенился ливень в крыльях грачей,

Падали стены в скрипе качель.

Взлёт и паденье – вижу, не вижу:

Маму в окошке, мокрую крышу,

Красный, как туфли, велосипед,

Чёрные платья – умер сосед.

Белые лица – руки ко ртам.

Мама! Мне страшно. Это не к нам?

Запах табачный – папин велюр,

Бежевый шарфик и абажур.

Старый – за шкафом – фотоальбом,

Галстук-удавка (мне – на потом)…

Письма всё реже. Женщина ждёт.

Днём молчалива. Ночью поёт.

Ждёт и латает – всё ей с руки –

Детства гирлянды и лоскутки.

* * *

Есть грань, за которой уже непонятны

Простые значения слов.

Слова – только звуки, снежинки из ваты

И буйство тряпичных цветов.

Есть грань, за которой собаки не воют,

А радуют песней луну,

И раки в пруду упиваются тьмою,

Готовя полмира ко сну.

Есть грань, за которой любые дороги

Кончаются ровно в тебе,

И бродят по ним обветшалые боги

В надежде попасть на Тибет.

Но вряд ли поселятся эти бродяги

В моей сумасшедшей душе,

В ней есть полнолунье, собаки и раки,

А прочему место – в клише.

* * *

Жаль, что в юности мы на манжетах

Не писали случайных стихов,

Не признали жрецами поэтов,

Не назвали лжецами жрецов.

Жаль, что мнили себя выше тщеты,

Наблюдая, как рвутся лжецы

Обращать в фарисейство поэтов,

Унижать и вручать им при этом

С канцелярским усердьем венцы.

Мы свой голос, подобно чужбине,

Отдавали на откуп чужим.

Голоса наши стали чужими –

И уж лучше, когда мы молчим.

Но мы всё же едины в надежде:

Общим фронтом идём на лжецов,

Лишь поэтов все меньше и меньше,

Да все больше и больше жрецов.

* * *

Жара – потворница бесстыдства:

Всепоглощающая лень

Меняет надобность трудиться

На тень, спасительную тень.

Уходят в тень дела, доходы

И дерзновенные мечты.

Душа желает непогоды,

Как умирающий – воды.

Но в этой душной, липкой мути

Так трудно пестовать других.

И страх – а вдруг жара, по сути,

Есть отраженье нас самих?

* * *

Когда по планете друзей разметало,

мир стал необъятно большим.

Казалось, что в двориках старых так мало

размаха для вольной души.

Иных уже нет, а их души всё дальше,

и снова расширился мир:

средь свежих оград – ни иллюзий, ни фальши,

лишь неба огромный сапфир.

* * *

Нас сгубит воровство – мы много тратим

На то, чтоб защищаться от других.

Нам кодекс уголовников понятен,

Но нам смешон прекраснодушный миф.

«Не укради!» - И станут эфемерны

Громады войск, полиция, надзор,

Святая ложь, потоки мутной скверны,

Охранники, замки и прокурор.

Но каждый день мы это всё содержим

И прижимаем с гордостью к груди,

И верим в это с яростью невежды.

А нужно-то всего: «Не укради!»

Нас сгубит воровство. Коль не найдётся

В нас воли одолеть дурную страсть,

Жить будем так: с собою же бороться,

Чтобы самих себя не обокрасть.

* * *

Не похмелье. Не приступ сердечный.

Не разрыв с дорогим существом.

Отчего же таким искалеченным

Я себя ощутил этим днём?

То ли эта старуха бездомная,

То ли грязью заляпанный снег,

То ли звуки подъезда бездонного,

Где пропал не один человек.

То ли память моя озадачилась

И запела тоскливо, как альт,

Разрушая привычную значимость,

Как трава разрушает асфальт.

То ли слово, давно уж прощённое,

Шевельнулось осколком в груди,

То ли юность, с мечтой обручённая,

Всё не может невесту найти.

То ли старость, смиряя ребячество,

Показала могучую стать,

И теперь уже не подурачиться –

Только чувствовать, думать и ждать.

* * *

Обычно под конец апреля

Нам отключают батареи,

А до тепла ещё – дней пять.

Сосед в сарай заносит сани,

Разлёгся холод на диване,

Не сесть, не лечь, не загулять.

Есть прелесть в этом межсезонье...

Не брит, не чесан, взгляд бизоний,

Живёшь не нужный никому.

Никто к тебе не ходит в гости

И даже пошлостей не «постит» –

Свобода телу и уму.

И в этой затрапезной воле

Вернётся хлеба вкус и соли

Без всяких кулинарных чуд.

И лук нарезанный вкуснее,

И одиночество острее,

И не пугает божий суд.

* * *

Он видел, как шёл океан во весь рост,

И тара в баркасе чернела пустая,

Как рвётся струной перетянутой трос,

Но чудо спасало у самого края.

Он лбом вышибал ветровое стекло,

Выламывал днища дубовые бочек,

Ему на крутых перевалах везло,

Он знал – где опаснее, там и короче.

Он видел, как сети приносят людей,

А люди несут обветшалые сети,

Как ветры приходят дождями с морей,

И ходят мужчины мочиться на ветер.

Он слышал, как женщины лгут о былом,

Как воют волчицы, предчувствуя выстрел,

Он сердцем узнал, как идут напролом

Подранки-быки и холодные мысли.

Однажды в осенний оконный проём

Себя он увидел в безвременьи пьяном

И понял, что падает жёлтым листом

В тоске по далёким волнам океана.

* * *

Отпылался октябрь, отдымился,

Отгремел водосточной трубой,

Словно кто-то от нас откупился

Щедрой данью листвы золотой.

И ушёл, помахав на прощанье

Паутиной над краешком крыш,

Уподобив Святому Писанью

Потускневшие краски афиш.

Где-то ходит ушедший по свету,

В бесконечные лики рядясь:

То загонит в болота карету,

То невесту закутает в бязь,

Обветшалые чувства – латает,

Безнадёжные – рвёт, и прощай,

Он проходит по самому краю,

Словно тень у огня трепеща.

То растает в морщинах ладони,

По которой гадалка бубнит.

«Помнишь? Помнишь?» –

И кто-то вдруг вспомнит

И ушедшему в спину глядит...

Проплывёт над заборами солнце

Потускневшим последним листом,

Постучится тихонько в оконце

И утонет в реке за мостом.

Посвящение  Бродскому

Вид из окон ужасен, и трасса гудит по ночам.

Умирающей плотью пронизаны стены в подъезде.

Сотней строк вдохновенных открыл он себя стукачам,

А кому ещё нужен он в этом космическом месте?

Не любимой письмо, не молитва, но тяжба с собой

За крупицы души и  за каждое слово для книги.

Обвинитель – тщеславие, главный свидетель - покой,

Обвиняемый – гений, поэт и великий сквалыга.

Он хотел на Васильевский остров придти умирать,

Но решенье суда предписало иные просторы...

Вид из окон ужасен. Стихами балуется знать,

А  на кухнях, как прежде, пустые гудят разговоры.

* * *

Слова вливаются в стихи,

Как бронза – в строгую скульптуру,

Как труд людей – в мануфактуру,

Как страсть – в извечные грехи.

Порядок тайный средь стихий

Прочней смирительной рубахи:

Ум рвётся к подвигам и плахе,

Но, словно раб, плетёт стихи.

Ставрополь

Имя твоё – греческое,

           хватка твоя – купеческая.

Так уж учили жить:

          подороже продать,

                    подешевле купить.

Дома твои из ракушечника

          только с виду игрушечные –

Твёрдо, упёрто стоят

          лет по сто пятьдесят.

Стены толщенные, окна, как бойницы,

Платят священники – строят пропойцы.

Хитрые бестии гильдий купеческих

Спорят о чести!

          Строят Отечество.

Хватит судилищ,

          кто свят, а кто клят –

Станет чистилищем

          Ставрополь-град.

Здесь по священнику –

          каждому ссыльному,

И приобщение к месту могильному.

И аферистам, ждущим наживы,

И декабристам, были бы живы –

Всем по священнику выделит вольница.

Стены толщенные, окна, как бойницы.

Знать, основательны были  строители

И обитатели этой обители,

С вечною злостью в душе к мироедам,

С медным крестом от почившего деда

И многотысячным шёпотом: «Выживем!»

Как же не выжить им? Выживут выжиги!

И будут над ними сиять в полнеба

Храмы, как выстраданная мечта.

Это и есть Ставрополь – город хлеба?

Нет. Это – город  Креста.

Старые дворы

Люблю, когда горят костры,

Когда октябрь полон дымом,

И мы, уже немолодые,

Заходим в старые дворы.

Там запах свежих простыней,

Там спины выгнутых подпорок,

Играют дети у дверей

Вареньем пахнущих каморок.

Там – как давнишняя мечта –

Меж крыш – просвет небесно-синий,

И бабка (Ксения? Аксинья?)

Строга, любезна и мрачна.

Там мать зовёт меня к столу,

Отец  бояться  запрещает,

И духовой оркестр играет

В начале мая на углу.

Люблю стоять, прижавшись лбом

К забору, пахнущему детством,

И как бесценное наследство,

Моей спины коснётся дом.

Минуло время суеты:

Неслись, потом брели, сутулясь,

Но в этом дворике сомкнулись

Времён незримые следы.

Хранит их таинства земля

Клочком, чернеющим за домом,

И к горлу подступают комом

Удары по ветру белья…

* * *

Туман, как дыханье небес

На мёрзлое наше житьё,

На всенепрощенье сердец,

На всенепрощенье моё.

Так дышат на холод стекла,

Чтоб вывести пальцем узор.

Так дышат, когда истекла

Вся жизнь и звучит приговор.

Так дышит отступник в тиши.

Так дышат любовь или страх.

Так дышат во сне малыши,

Забытые в детских домах.

Так дышат в объятьях болот,

Когда невозможно грести,

Так дышат утопшему в рот,

Когда есть надежда спасти.

* * *

Читая Бродского, невозможно

Не пуститься по жизни вспять,

Где на складках души скукоженной

Боль прессуется в благодать.

Что ж ему, тунеядцу хренову,

В одиночке-то не спалось?

Что ни строчка – то шарфик кремовый,

Что ни точка – то в сердце гвоздь.

Вот такая, поймите, вольница

С шейным шарфиком на гвозде:

Хоть повеситься, хоть – к любовнице,

Не в наручниках – так в узде.

Дух свободы – почти отчаянье

Между смертью и фатовством.

Всё заканчивается причалами.

А потом? Что ещё потом?

* * *

Я узнаю людей по тени,

По послевкусию – еду,

Талант – по качественной лени,

Любовь – по взгляду на бегу.