Владимир Лавров

Владимир Лавров

Четвёртое измерение № 27 (123) от 21 сентября 2009 года

Оборванный билет

Не скучай


Март встретил солнцем и безветрием,
А ты всё спишь? Так пусть приснится
Тебе, любимая, тетрадная страница –
Письмо мальчишки на уроке геометрии.

Как он смотрел тогда с последней парты!
Как он любил тебя и как сейчас он любит!
Как невозможен этот воздух марта,
И комната, похожая на кубик,

Тот самый – Рубика, вращает свои грани,
И возникают странные картины:
Пытаюсь отыскать в пустом кармане
Заветный неразменный рубль с полтиной,

Купить тебе мороженое, ладно?
Мы земляничное любили после школы,
Стаканчик вафельный и хруст его весёлый,
Твоя улыбка, сладость губ прохладных…

Я всё запутал, разрывая время,
И нас пытаюсь в нём соединить,
Любимая! Та паутинка-нить
Ещё блестит и паучок не дремлет –

Я всё придумал – в разные года
И в разных городах тогда мы жили,
Но эта первая весенняя вода
С мечты моей смывает шорох пыли,

Я верю, что я знал тебя всегда,
И лишь тобою жил одной на свете,
Мне не забыть теперь о нашем лете,
И эту память я пронёс сквозь холода,

Весна! Ты спишь ещё, любимая? Привет!
А я пишу письмо и жду ответ,
Листок тетрадочный, чуть теплый в кружке чай,
Но ты прочтёшь, я знаю, не скучай!

 

 
Не со мной

 

 
Но если не со мной, то с кем же

Всё это происходит? Жизнь земная…

Ведь знаю – есть другая. Нет, не знаю,

А просто тешу самолюбие надеждой,

Что есть она, где я крылат и светел,

А не обрюзгший дядька в мятой кутке.

Не зря ко мне подходят за окурком

С подбитым глазом Коли, Мити, Пети,

И даже иногда блатные урки.

Зачем-то ем и пью, курю, хожу и еду,

Работаю на идиотской стройке,

О чём-то говорю, устав к обеду,

А к вечеру я вылитый покойник…
 
Ещё ловлю свои обрывки мыслей,

И отдаю их монитору и бумаге.

Всё время кажется, что рядом. В том овраге,

В пугливой темноте они зависли.
 

Мне по плечам подогнаны, как надо,

И ждут меня мои родные крылья,

А там, на небе, чудо-эскадрилья

Готова взять к себе земного гада…

 
Последний звук
 
Звук выпадает, как в расстроенном рояле,
О, этот жёлтый клавиш тишины.
С кем обменялся я в тот день ролями?
Кто автор пьесы? Кто из-за спины

Подсказывает жесты, фразы, чувства,
И занавес приподнимать велит?
Мой зритель! Ты на празднике искусства?

Нет, в балагане! Солнце, как болид,

Сгорело в небе и душа болит…


Я лицедей! Смешны мои попытки

Прожечь глаголом чёрствые сердца!
Я знаю, что пора, собрав пожитки,
Уйти в «бродячие»! За рюмочку винца

Смешить на площади народ, стуча по бубну,
Быть скоморохом, прибаутки петь,
За три копейки притворяться глупым,
За пятачок в сопелку просопеть
Мотивчик плясовой, притопнуть лихо,
Состроить рожу, шлепнуться на зад,
А вечером сидеть в потёмках тихо,
Забравшись незаметно в чей-то сад.


И если сохраню свою удачу,
То дурочка-девчонка прибежит,
Найдём стожок, а как же нам иначе,
Пусть месяц верный нас посторожит!
Весна! Любовь! Какая роль, однако –
Быть с ней неисчерпаемым всю ночь!
А на рассвете старая собака

Пролает в спину: Убирайтесь прочь!


Я лицедей! И гавканье привычно,
Почти аплодисменты для меня,
Прощай, девчонка! Знаю, что вторично
Меня отыщешь в сутолоке дня,
И мы продолжим диалог с природой,
Какой огонь сжигает мне нутро?
Всё будет так, клянусь своей свободой!
Прощай, девчонка! Где у вас метро?
Мне надо съездить за актёрским гримом,
Укрыть глаза от синей духоты,
Сегодня вечером попробую быть мимом

В большом театре города, где ты

Одна сидишь с цветами на галёрке.
Прощай, родная! Помаши мне с горки!
Я непременно возвращусь во сне.
Пока, девчонка! Радуйся весне!

 
Поздно

 

 
Мне бы снова уехать в горы…

Там ведь небо поближе и звёзды.

Только ком застревает в горле –

Поздно…
 

Эта липкость из грязи и снега

Уцепилась, впивается в ногу.

Тонет в ней мечта о побеге

К Богу.
 

А побеги невзрачных растений

Ждут весеннего клича, команды

Возродить под листьями тени

Веранду,
 

На которой приятно грезить

О прошедшем счастье, в котором

Не осталось меня ни Крезом,

Ни вором.
 

И с упором взирает небо

На меня, как врастаю в слякоть.

И так хочется взять и нелепо

Заплакать…

 

 
Титаник

 

 
Я живу неизвестно в которой стране.

Здесь в апреле с утра заметали метели,

В полдень солнце раздвинуло небо, вспотели

Окна в доме напротив, и словно в лорнет

Смотрит женщина, сузив глаза, на дорогу,

Где ямщик Мерседеса сказал ему: трогай!
 

Закрутились колёса, отбросив в кювет

Мотыльковых, липучих снежинок останки.

Почему показалось, что чёрные танки

Давят траками гусениц призрачный свет?

Этот свет из земли, где озябшие души

Миллионов людей, не нашедших приют

В чудо-странной стране, и как страшно мне слушать

Стоны-всхлипы из этих подземных кают…
 

Не страна, а Титаник – холодные воды

Беспощадно сомкнулись, и давят на дне

Наши мысли и чувства, столетья и годы,

Россыпь светлых и звонких непрожитых дней,

Что уже никогда не сумеем прожить.

Только призрачный свет, холодея, дрожит.
 

А на палубах бродят уныло фантомы,

В тёмных впадинах глаз, преломляя вопрос:

Кто я, что я и как мне добраться до дома,

Да и где этот дом, где когда-то я рос?

Но потерян язык поколений и предков,

Только абракадабра хрипит в грудной клетке…
 

Капитанская рубка – глаголет динамик,

Возрождая бравурные марши и тон:

Мы ещё на плаву, не потоплен Титаник!

Всё уже хорошо, всё тип-топ и дин-дон!

Повышаем зарплату и пенсии тоже!

Расширяем свой рынок в сливную трубу!

Но фантомы бледнеют изъеденной кожей,

А над ними старпом проплывает в гробу…

 
Новый сезон

 

 
Над городом дождь, скоро мой день рожденья,

Но кажется – смерти. И в этом резон,

Естественно, есть, ибо тянет на сон,

И так непонятно: и кто я, и где я…

И обувь сносилась в мой новый сезон.
 

Какой ты, сезон сизокрылого неба?

Где пахнет могилой цветущий жасмин,

И дует в кларнет темнокожий джазмен

Из прошлого века, согнувшись нелепо

Во весь монитор, и погашен камин…
 

Сезон за сезоном, но в те промежутки,

Что выпали мне для спокойного сна,

Врывалась бессонница злобно и жутко,

Вливала мне в глотку до боли в желудке

Горючую смесь из тоски и вина…
 

Я умер в тот день, когда вскрикнул в роддоме,

Но тело моё удержали врачи.

Младенец-душа до сих пор ещё в коме,

Но снова запой у Петра, и ключи

Потеряны им в беспробудной ночи…
 

А новый сезон без просвета – безбожье,

А бес-искуситель, бес-сонницы брат,

Сидит под иконой и строит мне рожи,

А небо провисло сырою рогожей,

А город опять сиротлив и горбат.
 

И чужд, как портянка из прошлого века –

Влезает в сапог по команде: «Подъём!»

Всё те же река и фонарь, и аптека,

И жирная муха садится на веко

Горячего трупа, почти человека,

Который не может уснуть даже днём…

 

 
Ощущение полёта

 

 
Разговоры ветра с полем,

С перелеском на пригорке…

Я неизлечимо болен

Запахом сирени горьким,

Пеньем птиц и облаками,

Что зовут в глубокий омут

Поднебесья – взмах руками

И взлетел! Они ведь помнят

Как в прошедшем, невозможном

Были крыльями, и ветер

Наполнял их сладкой дрожью.

Нет прекраснее на свете

Ощущения полёта

Над затерянным пригорком.
 

Дым сирени сладко-горький,

Шёпот ветра, птичий клёкот…

 

 
Подснежник

 

 
С.
 
Увидев Вас, застыл на месте
Собором Спаса на Крови –

Погиб поэт, невольник чести,
Пал возле ног своей любви!
Она (любовь) беспечно пела,
И не глядела на него:
Погиб поэт? Видать – за дело!
А, может, просто – был того...
К чему же мне мирская слава,
Посмертных восхвалений рой,
Ведь всё равно забвений травы
Покроют холмик надо мной.
И только маленький подснежник
Трепаться будет ветерком,
Да захрустит сухой валежник
Под бессердечным каблуком –

Случайно забредя к погосту,
Сорвёте хрупкий первоцвет,
Зевая, молвите: Я в гости
К тебе притопала, поэт!

 
Фарс

 

 
Нервический смех сумасшедшей сирени,

Её бормотанье под всхлипы дождей.

И вспорото небо – холодный нож-день

Пытается вылечить нас от мигрени…
 

Мигранты в своей заполошной стране,

Где слово упало и тут же застыло

Булыжником возле дороги унылой,

Ведущей к смешному параду планет,

Когда друг за другом бредут вереницей

Сатурн и Венера, Юпитер и Марс.

И книг непрочитанных рвутся страницы,

И птичье врастает в безумные лица,

Кромсая им профиль, а так же анфас…
 
И жизнь обращая в понятие – фарс.
 

О чём так грустится в непуганый май?

О чём умолчало бледнющее небо?

Планеты бредут вереницей нелепой

В созвездие Псов, под хрипящий их лай.
 

А в городе в парк возвратился трамвай…

 
Савелыч

 

 
Мы поедем кататься с тобою в метро,

Ты расскажешь про станции и переходы,

Где тебя нарисует Водкин-Петров,

Или кто-то другой, но из той же породы,

Кто шатается здесь, под землёй, натощак –

То ли свистнуть чего, то ли выпросить мелочь.

Наверху тяжелее, и в грязный кулак

Дышит свой перегар недобитый Савелыч.
 

На Савельевском били, а Курский не стал,

Три вокзала по разу, да двинули в харю.

Лучше всех вспоминать Павелецкий вокзал,

Где в буфете ворует добрая Марья.

То подкинет кусок, то стакашку нальёт,

Да в загоне вагонном имеет плацкарту…

На Казанском менты, опрокинув на лёд,

Сапогом февраля докатили до марта…
 

А на Киевском – чудо! Приезжий хохол

Сунул сала шматок и 14 гривен…

И опять в КПЗ посадили на кол,

А потом по затылку стучали игриво…
 

Эх, Савелыч! Летел бы ты на Кавказ!

В Домодедово рейс каждый день на Минводы!

Наворуй, накопи на билет – пить горазд?

Ну тогда не узнаешь ты воздух свободы!

Там в горах этим воздухом дышит весь мир,

Там тепло, там вода придаёт тебе силы.

А вино? Нет, мой милый, пора на кефир

Перейти, а потом добежишь до могилы…

 

 
Сегодня ночью

 

 
Сегодня ночью неслышно присяду на вашу кровать,
осторожно сниму с тебя руки мужа,
и буду нежно и ласково целовать
твоё тело, пока за окном не завьюжит
весенний свет – ворвётся в окно, и вспыхнут в лучах
твои рыжие волосы неопалимою купиною.
Языками огня прикоснуться к изгибу плеча,
юркнуть змейками-сполохами, и где-то там, за спиною,
догореть, притаиться, притихнуть, уже не дыша,
пока ещё только начинают дрожать ресницы,
и, уже просыпаясь, открытая солнцу душа
все ещё думает, что это лишь только снится…

 

 
Сын олигарха

 

 
Мальчишка – президент огромной корпорации.

Он улыбается немножко не от мира,

А белый Мерседес его исполнен грации,

Хотя и грязноват – сегодня сыро.

Сын олигарха скромен, без понтов.

Знакомится со стройкой и конторой.

Конечно, он уедет очень скоро.

Он, это ясно, президент на то,

Чтобы в столице окунаться в пробки,

Свой офис расширять, крутить дела…

Там всё не так, и сажа там бела,

И даже президент немного робкий.
 

Да что я это всё, в конце концов?

Что знаю я из жизни олигархов?

Я вдруг свое внезапное лицо

Увидел в зеркале, и тут же тихо ахнул…

 
Рубикон

 

 
Свою жизнь пережил – Рубикон

Перешёл, нет пути назад.

И печальны глаза икон,

И суха винограда лоза.
 

И бреду босым по камням,

Истираю плоть свою в тень,

И не греют костры меня,

И не знаю, где ночь, где день.
 

Шелестят ещё губы, но

Их не слышит уже земля.

На её ладони лишь тля –

Ей такой быть от Бога дано…

 
Охотник

 

 
Самого себя загоняя в угол,

привыкаешь к азарту. Охотника рог,

возбуждаясь, поёт и впивается в губы,

словно не кровь на них, а грог.

Успеваешь крикнуть: ату – ату его!

рассыпаясь телом на свору собак,

отчаянно лающую в этот латуневый

полурассвет – полумрак.
 

Зайчишка души умирает от ужаса

настигающей тяжести, но не умрёт

ещё долго, петляет и кружится,

а потом затихает в углу и ждёт,

сжимаясь в крошечное сердечко,

задыхаясь в удушье тягучей тоски

перед тем как зеркальный злой человечек

расстреляет его не целясь, навскид.
 

Если жизнь – это грех, как сказал мне Гофайзен,

почему же тогда ожиданье конца

не приносит радости и так безобразен

чёрный ход в пустоту, где сидит у крыльца

маленький злой человечек – охотник,

и так долго целится в собственный лоб,

что собаки устали и спят в подворотне,

а чёрный заяц забился в су-гроб…

 

 
Жрица
 
На метро до станции Царицино –

там наверх, и через старый парк

в светлый храм войду я с юной жрицей, но

почему-то хмур Апостол Марк.

Отрешён Матфей, Лука лукав,

Иоанн взглянул на нас надменно,

и вернулся в пену откровений,

закусив запястье сквозь рукав.
 

Только Матерь Божья смотрит ласково

сквозь свечной лесоповал и дым.

Грешен я, и подхожу с опаскою

к образу, но дым свечей сладим.

И слова, что в горле я сковал,

сами просятся на волю, и молитвою

робко припадают к Одигитрии –

кто её такой здесь написал?
 

Свет небесный озаряет Женщину,

плотская Любовь в её очах.

Не такая ль мне сейчас обещана?

Так гори, гори моя свеча

под иконой Девы, а алтарь

я уже воздвиг в другом убежище.

Я – язычник! и свирепо, словно встарь,

эту жрицу обращаю в Женщину.

В лучшую из всех земных богинь,

и люблю её божественно – аминь!

 
Осенний тир
 
Осень невзрачна в начале рожденья,
как и любой младенец – перебирает ручонками,
пузырит свои губы, таращит глаза в удивленье –
необозрим этот мир, всё расплывчато и нечётко, и
кто же так щедр, что отдал его во владение?

Младенец растёт – сентябрился, вдруг стал октябрём,
разлил свои краски, мазюкает акварелью
и рисует червонцы, бросает их в грязь – потом соберём
в кучи фальшивых монет, предоставим их прели

и тленью, и дыму, который согреет туман,
теплая сырость тонирует стёкла квартиры,
младенец растёт, ноябрится, набравшись ума,
седеет как иней на жухлой траве возле тира.

Кто ходит стрелять в этот длинный кирпичный сарай?
Падают зайцы и мишки, скосив себе шеи.
Скоро родится зима, так давай умирай
занудная осень – стань в этом тире мишенью!
 
Гражданское

 

 
Михаилу Этельзону
 
В стране, где милиция не защищает,

А грабит и бьет своих граждан.

В стране, где готовят окрошку и щавель,

В стране, где почти что каждый

Безмолвно страждет

Уйти в забытьё, напиваясь палёнкой,

И говорит сам с собою, махая

Руками, где скурвленные девчонки

Дымят сигаретами, жизнь свою хая…
 

Глагольная рифма – скажет мне критик,

И усмехнётся – скатился куда ты?

Не знаю, но верю – на острове Крите

Я запишусь, наверно, в солдаты,

Что б защищать древний мир и Элладу,

Просто мне здесь ничего не надо.

В этой стране я давно эмигрант, и

Не вызывает слёз бой курантов!

На заборе написано чётко: Россия

Должна быть для русских! – рядом свастика…

И не хватит даже правительства-ластика,

Чтобы стереть эти строчки косые…

 

 
Един

 

 
Имя тебе – Един

В море тоски бескрайнем.

Очи свои прогляди,

Но не увидишь рая.
 

Сумрачны эти дома,

Изображая город.

Можно сойти с ума,

Вдохом попробовав морок,
 

Марево, гарь и смог –

Сможешь ли выжить после?

Маленький серый ослик

Чешет о столбик бок.
 

Сверху взирает Бог…

 
Жили-были
 
Вот так они и жили,
Было холодно и дождливо.
Топили большую печку,
Окно прижимали к щеке.
А дрозд прилетал за поживой,
Садился на мокрую сливу,
Выкрикивая словечки
На птичьем своём языке.

А в керосиновой лампе
Пламя рождало копоть,
А в чёрных глазах иконы
Таилась мирская печаль.
Садились на хлипкую лавку
Шаркать ногами, топать,
Коврик топтать суконный,
Штопать рваную шаль.

Дед умер, как того ждали,
Слушая птичьи сплетни,
Съезжая щекой небритой
По выцветшему стеклу.
Темнели ближние дали,
В них заблудился летний
Денёк, с песней «Рио-Рита»,
И довоенный клуб.

Пришли хоронить всей деревней:
Сестры-близняшки Сабировы –

Фёкла и Степанида,
И пёс по кличке «Драгун».
Кисель наварили из ревеня,
Картоплю намяли в мундирах, и
Баночка со ставридой,
Да баранье рагу.

Распили графинчик бражки
И вышли на двор к старой сливе,
Где пахнет свежей землицей
Охлопанный бугорок.
Ветер трепал ромашки,
Дождь превратился в ливень,
Но потемневших лиц он
Тоже отмыть не смог.

Дрозд замолчал сиротливо,
Драгун заскулил гнусаво,
Фёкла и Степанида
Пошли, как одна, след в след.
Бабушка возле сливы
Ищет местечка справа –

Слева не будет видно
Окна, за которым дед.

 
Оборванный билет
 
Нескончаемое лето,

Мы выходим из кино.

Все обуты в полукеды

И все любим эскимо.
 

Газировка без сиропа

Продаётся за углом,

И полгода до Европы,

Где заждался новый дом.
 

Но пока ташкентский ветер

Рвёт оборванный билет,

И прекрасней нет на свете

Этих беззаботных лет.
 

Солнце, персики и горы,

Что замкнули горизонт.

Нескончаемые споры,

Дедушкин китайский зонт.
 

Карасу – смешная речка,

Возгордившийся арык.

Ходят берегом узбечки,

И сидит в тени старик.
 

Новое кино в «Юлдузе»,

Значит надо посмотреть.

А на пузе от арбуза

Струйка сока, что на треть
 

Пропиталась бурой пылью,

Как родимое пятно.

Не отмоешь его мылом,

Как и память – всё равно,
 

Стоит только глаз заузить,

Снова будут, как вчера,

Новое кино в «Юлдузе»,

И ташкентская жара.
 
© Владимир Лавров, 2007–2009.
© 45-я параллель, 2009.