Владимир Ханан

Владимир Ханан

Все стихи Владимира Ханана

* * *

 

О. Э. М.

 

Быка любившая матрона, браво!

За бабью стать твою и дышащую справно

Тугую плоть – я, грезящий во тьме

Своих времён – оттачиваю жало,

И Рима обмелевшая держава,

Как некий пласт, раскинулась в уме.

 

Мужчина – минибык. Но бык-то уж навряд ли

Мужчина (это ведь не важно, что рога

Есть украшенье общее)… Строга

Наука логика, хотя не дорога, –

Лишь были б внутренние органы в порядке.

А встречи, надо думать, были сладки.

 

И ты, тунику лёгкую задрав

До крепкой белой шеи и склонившись,

Была по своему права, с природой слившись,

И бык – природа был не меньше прав.

 

И семенем накаченная туго,

Патрицианочка, бычачьих чресл супруга,

Глотай бодрящую горячую струю,

Покуда для тебя не вылепили друга,

Что душу даст тебе и выжжет плоть твою.

 

Покуда нежный зверь, собой объявши древо

И свесившись с ветвей, не скажет: «Где ты, Ева?

Вот яблоко тебе…» – «А это вкусно?» – «Да…»

И друга повстречав, с ним яблоко разделит.

И рай  последний раз для них постель постелит,

И выведет из врат, и отошлёт в стада.

 

 

* * *

 

В Петергофе однажды, в году девяносто четвёртом,

В ночь под Новый по старому стилю, под водку и грог,

Я случайно увидел на фото, довольно затёртом,

Старика в филактериях, дувшего в выгнутый рог.

 

«Прадед где-то в Литве, до войны, – объяснился хозяин, –

То ли Каунас, то ли…» Я эти истории знал.

Даже немцы прийти не успели, их местные взяли,

Увели – и убили. Обычный в то время финал.

 

Этот старый еврей дул в шофар, Новый Год отмечая,

В тёплый месяц тишрей, не похожий совсем на январь.

Тщетно звал я на помощь семейную память, смущая

Тени предков погибших, сквозь дым продираясь и гарь.

 

Не такая уж длинная, думал я, эта дорога –

От тогдашних слепых до сегодняшних зрячих времён.

У живых нет ответа, спросить бы у Господа Бога:

Если всё по Закону – зачем этот страшный Закон?

 

…Был обычный январь. Снегопад барабанил по крыше,

По стеклу пробегали пунктиры автобусных фар.

Город медленно спал, и единственный звук, что был слышен –

Мёртвый старый еврей дул в шофар,

дул в шофар,

                 дул в шоф

 

 

Вдруг начал вспоминать

 

Чуть заполночь. Они лежат в постели.

Полураздеты: блузка, лифчик, юбка

Уже на кресле. Последняя преграда

Не снята, но приспущена немного.

Он ей целует груди и живот,

Её живот прелестный и ложбинки,

Открытые приспущенной преградой.

 

Трепещущие груди и живот,

Что отвечают жарким поцелуям.

 

Она боится, может быть, чуть-чуть,

Но он, желая быть великодушным,

Ей говорит: «Не бойся, я не буду…»

И через час везёт в такси до дому.

 

Сейчас, примерно тридцать лет спустя,

Он думает, что был глупцом последним,

Что надо было… Ведь могло потом

По всякому сложиться – и прекрасно

И… В общем, что теперь об этом думать!

 

Но почему-то начал вспоминать

Об этой ночи и о ней всё чаще.

Жалеть, что не?.. Пожалуй, да. Но больше

Ночной – тугой и смуглый полумрак,

И в полумраке – девственного тела

Трепещущие груди и живот,

Что нежным отвечали поцелуям.

 

Забыть не может. Что теперь поделать…

 

28. 07. 2005

 

Вернись домой!

 

Чердачной лестницы считалка, пирамидка.

Замлевшим деревом и яблоком сухим

Как бы очерчена… За умыслом таким

Присохшая паучья нитка.

 

Кто бабочку забыл на чердаке,

Покуда дом хозяином заброшен,

И свет чердачный так раскрошен,

Что не вмещается в зрачке?

 

Куда глядит усохшее окно?

Присвоив дом, я сочиняю вещи:

Пустой сундук, журналы «Нива», клещи,

В стакане муха, а под ним пятно.

 

А почему б и нет? – заглохший сад

Нагляднее абстрактных откровений.

Вот лестница – число её ступеней

Такое ж (или нет?),  как жизнь назад.

…Да жил ли я? – когда блуждал, витал,

И веткой рос, застыв вполоборота,

И воровал сокровища из грота

Словесности… и пел, и перестал?

 

Кто вспомнит нас, когда, вернувшись в дом,

На ощупь мучаемся, путаемся, бьёмся,

И в пустоте не признаёмся,

И смерть в лицо не узнаём?

 


Поэтическая викторина

* * *

 

Воскрешать перед мысленным взором,

Наудачу закинув крючок

В позапрошлое время, в котором

Неожиданный крови толчок

Проведёт тебя той же дорогой

С домино в том же самом дворе…

Что ты спросишь у памяти строгой? –

Вечер, парк, листопад в сентябре,

 

Где с заносчивой той недотрогой,

Полный нежности до немоты…

Что ты спросишь у памяти строгой? –

Милой той недотроги черты,

Вкус черёмухи, влажность сирени,

Воздух осени – светел и чист,

Серых будней размытые тени,

Со стихом перечёркнутый лист?

 

Или ставшее островом детство,

Подростковой любви острия,

Где одно лишь защитное средство –

Беззащитная нежность твоя,

Да одна лишь крутая забота –

Чувств и мыслей сплошной разнобой…

Это ты – или, может быть, кто-то,

Вдруг прозревший и ставший тобой?

 

Не совсем, может быть, умудрённый

Наспех прожитой жизнью своей,

Предзакатным лучом озарённый

Возле полуоткрытых дверей,

Чтоб увидеть особенно ясно,

Бед своих и обид не тая,

Что, должно быть, была не напрасна

Небезгрешная юность твоя.

 

Вдохновенья приливы, отливы,

Озарения мысли немой…

Как, Господь, твои дни торопливы

Между прошлой и будущей тьмой!

Чёрно-белая ласточка вьётся,

Воронья надрывается рать.

Вот и Муза никак не уймётся,

Только слов уже не разобрать.

 

Воспоминанье горькое

 

Стоило, спрашивается, ехать в Петергоф

Из Царского, где и парки да и дворцы получше.

В Петергофе, конечно, фонтаны…

Ну, фонтаны, что в них особенного?

Ведь знал же, что дурацкая эта экскурсия

Закончится плохо (так и случилось – ливнем)

А для меня – вдвойне: ища где укрыться,

Вбежал я под крышу беседки и там их увидел –

Друг к другу, тесно прижавшись, стояли.

Горьки воспоминанья мои о поездке:

Тот ливень проклятый, её запрокинутое лицо

И моё отчаяние, прячущееся за улыбкой…

 

24.06.2005

 

Воспоминанья в Териоках

 

желдоровский посёлок дач

зеленогорск тоска

и я не плачь и ты не плачь

влачи легко пока

 

свинцом и содой свет стоит

острей ножей края

и ледяным лучом летит

улыбочка моя

 

к твоим губам моя душа

летит в слезах спеша

так трудно без тебя дышать

что легче не дышать

 

прорезав время поперёк

я мог бы уберечь

не знавшую юродства речь

а вот не уберёг

 

из плача в плач окину дол

сглотну последний ком

и зубы выложу в рядок

с примёрзшим языком

 

но так представить тяжело

снег дача вороньё

что наше время истекло

и началось моё

 

* * *

 

Вот так – хранителем ворот

От зимней матросни –

Не ко дворцу, наоборот,

Но к площади усни.

На зов, где вздыблен мотылёк

И осенён в крестах,

И где ладонь под козырёк

Нам праздник приберёг.

 

Где неги под ногой торец

Покачивает плеть,

Пожатье плеч во весь дворец

И синей школы медь.

Усни не враз, качни кивком,

Перемешай огни,

И валидол под языком

На память застегни.

 

Всё то, что плечи книзу гнёт,

Всё то, что вяжет рот,

Легко торец перевернёт

И в память переврёт.

Не нашим перьям перешить

Уснувшей школы медь,

Но надо помнить, надо жить,

И надо петь уметь.

 

Лети на фоне кирпича,

Не знающий удил!

Ты много нефти накачал

И желчью расцветил,

Чтоб я, у ворота ворот

Терпя небес плевок,

Примерил множество гаррот,

Но горло уберёг.  

 

* * *

 

Где застряла моя самоходная печь

Где усвоил я звонкую русскую речь,

Что, по слову поэта, чиста, как родник,

По сей день в полынье виден щучий плавник.

 

Им украшено зеркало тусклой воды,

Не посмотришься – жди неминучей беды,

А посмотришься – та же настигнет беда,

Лишь одно про неё неизвестно – когда?

 

Там живут дорогие мои земляки

Возле самой могучей и славной реки,

Ловят щуку, гоняют Конька – Горбунка,

А тому Горбунку что гора, что река.

 

И самим землякам что сума, что тюрьма.

Как два века назад вся беда – от ума,

Татарвы, немчуры,  их зловредных богов,

Косоглазых, чучмеков, и прочих врагов.

 

Да и сам я хорош: мелодический шум

Заглушил мне судьбу, что текла наобум.

Голос крови, романтику, цепи родства

Я отдал за рифмованные слова.

 

Оттого-то, видать, и течёт всё быстрей

Речка жизни моей, а точнее, ручей,

Что стремительно движется к той из сторон,

Где с ладьёй управляется хмурый Харон.

 

Где земля не земля и вода не вода,

Где от века другие не ходят суда,

Где однажды и я, бессловесен и гол,

Протяну перевозчику медный обол.

 

 

Домский собор. Ночь. Рига

 

… а музыка была темна,

Как ночь над крышами собора,

Как те, глухие, времена,

Которых много видел город,

Куда, отвержен и гоним,

Стекался люд со всех окраин

Страны.

Но был необитаем

Ночной собор. И вместе с ним,

Таким торжественно бессонным,

Томилась ночь. И как дурман,

Светился где-то над колонной

Свечой и музыкой орган.

И эта тройственная сила,

Что прямо в душу мне текла,

О чём-то важном говорила

И убеждала и  звала.

И понял я в минуты эти,

Как некую благую весть,

Что есть отчаянье на свете

Но и надежда тоже нет.

 

Дорога в ночь

 

Вчерашним солнцем смазаны черты.

Но, вящей убедительности ради

Сведенные на данные листы,

Гомер все так же слеп, Улисс – хитёр, а ты –

Чиста… Ведь вряд ли при ином раскладе

Помыслить было б можно о награде

За постоянство...

Привкус пустоты

Не в счёт.

Ты помнить – ощупью, без света

по шраму был служанкой узнан грек.

Но мечен всем, чем только метит век,

Я не хочу рассчитывать на это.

 

Есть в этом что-то жуткое: рубцы

Хранят нам верность дольше, чем подруги,

Невесты, жены / углядев дворцы

как не покинуть – в самой честной муке –

недавний рай – шалаш!.. / Оставьте луки,

Моль голопузая! – мы сами не слепцы.

 

Шрам! – вот она где, верность насовсем!

Недаром боль от века шьётся твари.

Но Господи! – плоть вожделеет к паре,

За что же я, как нищий на пожаре,

До тошноты горящий воздух ем!

 

Зной сушит жабры. Жёсткая стерня

Вбирает след, но отпечаток прячет.

Общенье тел не требует огня.

Разлуки тьма, родство искореня,

Роднит вдвойне – и за душой маячит.

 

Ночь. В облаках затёртая луна

Бессмысленно таращится с экрана

Небесного... И всё-таки видна

Тропинка к дому. Справа от окна

Крадётся тень… Покуда ты одна,

Спи за двоих – мы завтра встанем рано.

 

Ночь. У сарая корм жуют волы.

Такой прогон, как будто я в чужое

Забрался время, точно мне малы

Кровать, и ночь, и женщина... Теплы,

Но как-то сухо плечи под рукою.

 

Не кашляй, мальчик. Не балуй, жена,

Целуя нога раненного славой

почти всемирной. Ты была верна,

Чем я отчасти примирен с державой

Причин и следствий. Пусть она темна –

Лишь ты бы в ней казалась величавой.

 

Ночь. За окном шуршанье и возня.

Мозг, сквозь дремоту пробегая список

Издержек, склонен к грубости: херня...

Но знает сам, что врёт. Что до меня –

То хоть и глупо гибнуть за огрызок,

Но все ж милей, чем мастерить коня.

 

Дорога. Ночь. Помятое крыло.

Из зарослей подглядывают рыбы,

Разинув рты. Дома стоят, как глыбы.

Тьма обобщает лодку, пляж, весло,

Сарай, колодец, время и пространство,

Меня, мои гримасу и чело,

Склонённые к часам, молчащим зло

И прочно – ибо мера постоянства

Не время, а подкожное число.

 

Я опоздал, ты – просчиталась... Жив

Лишь отблеск наш – и тот в обличье новом.

Любимая, я не случайно лжив:

Судьба не путь, как кажется, но миф,

Ещё не обрученный с точным словом, -

Но ты его поймёшь поздней других.

 

Не вычисляй. Я выспался... Опять

Мой шрам смердит, и воздух сушит жабры.

И терпкий зной, каким нельзя дышать,

Стреляет в кровь…

Мечта не ищет славы,

Но так влечёт, что приневолит встать.

 

Если сможешь представить…

 

Если сможешь – представить – представь себе эту беду:

Ветошь старого тела, толпу у небесного склада,

Или как через Волгу ходил по сиротскому льду,

Задыхаясь коклюшем – почти до ворот Волголага.

Рядом с хмурым татарином в красной резине галош,

Мужиком на подшипниках в сказочном кресле военном,

И Тарзана с Чапаем представь сквозь тотальную ложь

Кинофильмов и книжек – взросленьем моим постепенным.

 

Если сможешь отметить – отметь каждодневный рояль,

Глинку, Черни с Клименти, и рядышком маму на стуле

С офицерским ремнём, что страшнее вредительской пули…

Раз-два-три, раз-два-три… А за пулю хотя бы медаль.

А в придачу к роялю лихой пионерский отряд

Под моим руководством, со сборами металлолома,

А помимо всего – написание первого тома

Неизбежных стихов… Неизбежных, тебе говорят!

 

Если сможешь забыть – позабудь сабантуй у стола,

Где Ильич на простенке, как мог, заменял Богоматерь,

И густой самогонки струя из бутылки текла,

Чьей-то пьяной рукой опрокинутой прямо на скатерть.

А в соседней квартире компанию тёртых ребят,

Где мне в вену вкатили какую-то дрянь из аптеки,

А ещё одноклассницу в свадебной робе до пят

Не с тобой, а с другим, и как в старом романе – навеки.

 

Если сможешь запомнить – запомни, как школьник, подряд:

Волжский лёд в полыньях, царскосельскую зернь листопада,

Новогодних каникул сухой белоснежный наряд

И в дождливую осень сырые дворы Ленинграда.

Стихотворцев-друзей непризнанием спаянный круг,

Культпоходы в Прибалтику в общем, как воздух, вагоне,

И как фото со вспышкой – кольцо обнимающих рук

Под прощальный гудок на почти опустевшем перроне.

 

* * *

 

Виктору Ерохину

 

Если это провинция, то обязательно дом

С деревянной террасой, чердак, полный разного хлама,

Небольшой огородик, ворота с висячим замком,

Вдоль забора кусты, и сарай, современник Адама.

 

Обязательно парк, если нет, то, как минимум, сквер.

Пара -тройка скамеек в истоме полуденной лени,

Для сугубой эстетики дева с веслом, например,

Или бронзовый Ленин, бывает и гипсовый Ленин.

 

Непременно река, вот уж что непременно – река.

Скажем, матушка-Волга, но не исключаются Кама,

Сетунь, Истра, Тверца, Корожечна, Славянка, Ока…

Плюс пожарная вышка, соперница местного храма.

 

Вспоминается жёлтая осень, сиреневый снег

Под мохнатыми звёздами, печка с певучей трубою.

Так когда-то я прожил дошкольный запасливый век

И уехал, с беспечностью дверь затворив за собою.

 

За вагонным окном побегут облака и мосты,

Полустанки, деревья в клочках паровозного пара.

И прощально помашет рукою мне из темноты

Белокурая девочка с ласковым именем Лара.

 

Запомни эту ночь!

 

Запомни эту ночь!

                       Ты в царскосельском парке

С любимой, но не любящей. Искрясь,

Дорожка лунная пересекает гладь

Большого Пруда (Боже мой, как тихо!)

 

Запомни эту ночь,

                       ведь в ней – уже навеки –

Твоя любовь безмолвная и боль,

Дорожка лунная на чёрной глади,

И юность, обманувшая твои надежды

 

02.09.2005

 

Земли вдохновенные черновики

 

Земли вдохновенные черновики,

Травы зарожденья и перья зимы,

Ручьёв разговоры, ключи и замки, 

Кустов и деревьев нагие умы.

Прозрачна конструкция суммы вещей,

Которую вынул из сумки Кощей,

Учётчик полей и настройщик воды

И снега печать закрепляет труды.

 

Калитку на вечер забыли закрыть.

Морозный узор на оконном стекле

Диктует согреться и дым отворить,

Заплесть мемуары и сжечь на золе.

Следы замести и отвлечься, пока

Метафоры ломятся в лоб и в бока.

Луна обращается диском пилы,

И ночь обнаруживает углы.

 

В обычаях сфер проникать во врага.

Вестимо, и мышь, заползая в стога,

Рискует пропасть, обживал сенцо.

И смерть запорашивает лицо.

От переживаний, от золота слов,

От шелеста строк выпадая в число,

Свиваешься в ключ, пробиваясь к ручью,

И пишешься в книгу, неведомо чью.

 

О, жизни струя и времян решето!

Кто вас разгадает и вычислит кто? –

И ткёшь немоту, и глотаешь божбу,

И тёмное знанье торопит судьбу, –

Чей узник, не вызнанной величины

Терновым венцом обжигая чело

И рад бы остаться – да знаки грозны.

И рад бы уйти – да пути замело.

 

* * *

  

Из дома в холодную осень.

Я вышел в серьёзности лет.

С тех пор меня улица носит,

Уронит, поднимет и спросит:

А где твой, товарищ, билет?

Насыплет железных конфет.

 

Холстом, одичавшим без рамки,

Под крышами бродят дома.

И сходят старухи с ума.

И в чреве беременной мамки

Готовится детям сума,

Закат с тополями, тюрьма.

 

Я всем объясняю причины

Изысканной этой беды:

Бесплодны, как ветер сады,

Бесплотны, как горе, мужчины, 

А я нахватал не по чину

Полнёхонек мозг ерунды,

И выплеснуть бы – но куды?..

 

Бежать бы от этих кошмаров,

От сердца, от правой руки…

Ночные бормочут звонки,

О страхах припомнивши старых…

Бессонная одурь бульваров,

Тоска да пивные ларьки.

 

 

* * *

 

Из пачки соль на стол просыпав,

Что, как известно, на беду…

Куда вы, Жеглин и Архипов,

Как сговорясь, в одном году?

 

Земля, песок, щебёнки малость,

Слепая даль из-под руки…

Она к вам тихо подбиралась,

Петля невидимой реки,

 

Что год за годом, не мелея,

Несёт неспешную волну.

Лицом трагически белея,

В свой срок я тоже утону.

 

Былого не возненавидя,

Не ссорясь с будущим в быту,

В дешёвом (секонд хенд) прикиде,

С железной фиксою во рту

 

Туда, где ждут за поворотом,

Реки перекрывая рёв,

Охапкин, Генделев и кто там…

Галибин, Иру, Шишмарёв.*

 

Успеть бы только наглядеться,

Налюбоваться наяву!

Ау, нерадостное детство,

Шальная молодость – Ау!

___

* Охапкин и Генделев – Известные поэты.

Галибин, Иру, Шишмарёв – одноклассники.

Иру – эстонская фамилия.

 

* * *

 

Какая твёрдая вода!

Какая мрачная погода!

Ты помнишь – в прежние года

Была приветливей природа.

 

На сине-белые снега

Ложился воздух безучастный.

Когда-то слишком дорога,

Прощай, мой первенец напрасный!

 

Живи легко. А мне в пути

Меж той и этой немотою

Свою отверженность нести

Как одиночество простое.

 

И на площадке без перил

В знобящем мира без названья

Жечь смоляные фонари

Раскаянья и упованья.

 

* * *

 

Когда я ночью приходил домой,

Бывало так, что все в квартире спали

Мертвецким сном – и дверь не открывали,

Хоть я шумел, как пьяный домовой.

Я по стене влезал на свой балкон,

Второй этаж не пятый, слава Богу,

И, между кирпичами ставя ногу,

Я без опаски поминал закон

Любителя ранета и наук,

И – он был мой хранитель или градус –

Я цели достигал семье на радость,

Хоть появленьем вызывал испуг.

 

Мой опыт покорителя высот

В дальнейшей жизни помогал мне мало,

Хотя утёс, где тучка ночевала,

И соблазнял обилием красот.

Но как-то так случалось на бегу

От финских скал до пламенной Колхиды,

Что плоские преобладали виды,

Я в памяти их крепче берегу.

 

Ленпетербург, Москва, потом Литва.

Я прорывал границы несвободы,

На что ушли все молодые годы

(И без того у нас шёл год за два

А то и за три). Как считал Страбон,

Для жизни север вообще не годен.

Тем более, когда ты инороден,

И, говоря красиво, уязвлён.

 

Цени, поэт, случайности права!

С попутчицей нечаянную близость…

– Молилась ли ты на ночь? – Не молилась.

Слова, слова… Но только ли слова?

Под стук колёс дивана тонкий скрип,

Взгляд на часы при слабом свете спички,

Локомотивов встречных переклички,

Протяжные, как журавлиный крик.

 

Прощай... Потом, на даче, с головой

Я погружался в стройный распорядок

Хозяйственных забот, осенних грядок,

Деревьев жёлто-красный разнобой.

Грохочет ливень в жестяном тазу,

В окне сентябрь, и в комнате нежарко.

Бывает в кайф под мягкий треск огарка

Взгрустнуть, вздохнуть и уронить слезу.

 

Лето 53-го

 

Пионерлагерь имени Петра

Апостола располагался в церкви,

Закрытой властным росчерком пера.

Внутри и вне бузила детвора

Военных лет. На этом фоне меркли

Особенности здешнего двора.

 

А здешний двор – он был не просто двор,

А сельское просторное кладбище

Одно на пять окрестных деревень.

И, будь ты работяга или вор,

Живи богато, средне или нище –

А в срок бушлат берёзовый надень.

 

Тогдашний «мёртвый час» дневного сна,

Когда башибузуки мирно спали,

Был отведён для скорых похорон.

Пока внутри царила тишина,

Снаружи опускали, засыпали,

И двор наш прирастал со всех сторон.

 

Полусирот разболтанную рать –

Отцы в комплекте были у немногих –

Не так-то просто было напугать.

Мы всё умели: драться, воровать.

Быт пионерский правил был нестрогих.

Но кой о чём придётся рассказать.

 

Была одна курьёзная деталь:

Еды детишкам было впрямь не жаль,

Но требовалось взять в соображенье

Природный, так сказать, круговорот:

И то, что детям попадало в рот,

Предполагало также продолженье.

 

В высоком смысле церковь – целый мир,

Божественным присутствием пропитан.

Но если по-простому, без затей,

То в этой был всего один сортир,

Который был, понятно, не рассчитан

На сотню с лишним взрослых и детей.

 

Но сколь проблема эта ни сложна,

Была она блестяще решена,

Лишь стоило властям напрячь умище.

И к одному сортиру, что внутри,

Добавили ещё аж целых три

Снаружи, то есть прямо на кладбище.

 

А вот теперь представьте: ночь, луна,

Кладбищенская (вправду!) тишина,

Блеснёт оградка, ветер тронет ветки,

А куст во тьме страшней, чем крокодил,

Поэтому не каждый доходил

До цели. Что с них спросишь? – Малолетки!

 

Пусть в прошлое мой взгляд размыт слезой,

А детство далеко, как мезозой,

Я вижу все детали пасторали:

Зелёный рай под сенью тёплых звёзд,

Наш лагерь: церковь а вокруг погост,

Который мы безжалостно засрали.

 

* * *

 

На семейном старом фото

Улыбающийся кто-то –

Щёки видно со спины.

 

Видно, был фотограф мастер,

Был он спец по этой части,

Просто не было цены.

 

Всё бурчал он: «Тише едем…»,

И меня с моим медведем

Папа на колени взял.

 

Сколько лжи во взрослом мире!

И, разинув рот пошире,

Я напрасно птичку ждал.

 

Дни идут, года мелькают,

Птичка всё не вылетает,

Мне, должно быть, на беду.

 

Простучат по крышке комья…

До сих пор с открытым ртом я

Птичку – сволочь эту – жду.

 

Обухово

 

Обухово, на кладбищах твоих

Я буду ждать суда, покоя, мира.

 

Кресты и звёзды, точно души мёртвых,

Разделены дорожным полотном,

И в небе правит полукровка ворон –

Два гноя в нём текут, он сыт и пьян.

 

В чужих гробах лежит моя душа

И сквозь гнилые доски прорастает.

Её глаза – кресты, берёзы, липы,

Простой цветок и  драгоценный мрамор –

Безмолвный или с надписью короткой

На клинописном языке иврит.

 

Два кладбища лежат в душе моей,

Уже не разделённые дорогой.

И нет уже «направо» и «налево»,

Не существует  чисел, направлений,

А только почва… Почва и судьба.

 

Как просто жить на свете фаталистам,

Как в самом деле просто, Боже мой!

Сойти вот так однажды с электрички

И пристально взглянув по сторонам,

Вдруг осознать – легко и беспощадно –

Что ничего другого не осталось,

Как только ждать суда, покоя, мира,

Обухово, на кладбищах твоих.

 

Остановка на ночлег

 

Я остаюсь гостям на зависть

Другим, которым не даны

Ни кофе, крепкий, точно завязь,

Ни ночь с местечком у стены.

 

/ паркет качается сначала,

хозяйка стройная пьяна

и как стрела внутри колчана

торчит природа из окна /

 

Я остаюсь. – Довольно склоки

С асфальтом ночи ножевой,

Когда на улицах широких

Он бьётся плотью неживой.

 

И по зиме уносит пьяниц

В насквозь раскрытые гроба,

И для последних покаяньиц

Одни сугробы нагребал!

 

/ а ночь венчается за шторой,

и пьяной женщины плечо

горит, и длится век, который

нас изуродует ещё! /

 

Пусть нам приснятся как живые,

На нашу бросившись постель,

Асфальта зори ножевые

И дождевая канитель.

 

Чтоб, в эту бестолочь зажатый,

Я видеть мог, как наяву,

Иконостаса лик дощатый

И олимпийскую траву.

 

Любви бездомная морока!

Больного города тоска!

О, время – спящее в берлогах.

Пульсирующее в висках!

 

/ уже звезда густеет в кроне,

и растворяются кусты/

0, тот колокол вороний,

Пугающий до тошноты!

 

Я жил в тоске. Зверел от злости.

Я даль разменивал на близь.

Который час ? – Вернитесь, гости!

Подруга спящая, проснись!

 

 

Памяти Мандельштама

 

Как Приамид среди ахеян

На все века и времена –

Душа зарытая, Психея, 

Поэта, бога, болтуна.

 

Певцам: скворец не по сезону,

Когда сезоном динамит –

Как испокон, как Рим Назону

Россия мстит... Россия мстит

 

Певцам: могильными червями,

Зрачком ружейного ствола

В тридцать любом. Другие сами –

Из-под замка, из-под крыла,

 

И отыграть свое на нерве.

Играя наизнос с листа,

Где жизнь всего лишь дробь в резерве,

Да так и в смерти – без креста.

 

Могила – та же заграница,

Почти троянская коза.

И можно

             смертью заразиться

Через убитые глаза.

 

По дороге в Углич

 

Алексею Суслову

 

Есть несколько запахов, что постоянно со мной –

Вербены, цветка, чьё названье забылось, перронов

Российской провинции, старых и душных вагонов,

Пропитанных временем шпал одуряющий зной. 

 

Всё неотделимо от леса, просёлков, реки,

Глухих полустанков, оранжевых крашеных будок,

Колёсного стука, бездельем растянутых суток,

Соседних купе, где горланят и пьют мужики.

 

В вагонном окне деревушки немой чередой

И где-то внутри удивительным – зрительным – эхом

Милиционеры в фуражках с малиновым верхом,

Калязин, свеча колокольни над чёрной водой.

 

* * *

 

Марине

 

У брони торжественного танка,

На краю болотныя степи

Я тебя приветствую, гражданка,

Итальянка, Знать, Петербуржанка –

До другого слова дотерпи.

 

Мне и то ведь много, как в печурке

Сонно бормотали по ночам

Уголья. Уж вы полешки-чурки!

Лень вставать... А то сыграем в жмурки,

И уедем в Углич невзначай.

 

Как, бывало, на санях под гору

Вылетал на деревянный мост!

То-то было смеху, разговору,

Колокольно – галочьего ору,

Звону колокольного – до звёзд!

 

За мои дошкольные сугробы,

Китаянка по разрезу глаз,

Поедим крутой домашней сдобы,

Выпьем водки и добавим, чтобы

Это было не в последний раз.

 

Подберём по возрасту подарки,

Колокольчик купим, волчий клык…

У иконы выставим огарки.

Это здесь когда-то по запарке

Колоколу вырвали язык.

 

Сколько я забыл за эти годы

Суеты в подручных у молвы:

Запах трав, волну с налётом соды,

Но зачем-то помню, как подводы

провожали тело до Москвы.

 

Что мы знаем о судьбе угодной?

О любви? – колодезную жуть…

Голос крови, нежностью голодный…

Будь он проклят, этот рай болотный!

Мы одни. Нас двое. Как-нибудь…

 

* * *

 

В. Г.

 

У сплошной воды солёной на краю

Я стою – смотрю, смотрю себе, – стою.

 

Заневестило рассветом  небеса,

Показалися при этом паруса.

 

Что мне ждать – гадать,чего мне ждать – гадать?

Век бы жить у меря – горя не видать.

 

С моря – рыбку, да хибарку из досок.

А наскучит – так потуже поясок,

 

Да и посуху по морю с посошком…

А не то ещё – в колонне с вещмешком…

 

Словно дождь, по перепонкам – голоса…

Глянул вдаль – они пропали, паруса.

 

* * *

 

«Кавказ подо мною»

А.С.Пушкин

 

Я видел картину не хуже – однажды, когда

Кавказец, сосед по купе, пригласил меня в гости.

Был сказочный август, в то время на юг поезда

Слетались, как пчёлы на запах раздавленной грозди.

 

Так я оказался в просторной радушной семье.

Муж был краснодарским грузином, жена – украинка,

Невестка – абхазка. На длинной семейной скамье

Я выглядел явно чужим, как в мацони чаинка.

 

Ел острый шашлык, виноградным вином запивал.

Хозяин о глупых мингрелах рассказывал байки

Одну за другой. Над террасою хохот стоял

Такой, что хохлатки сбивались в пугливые стайки.

 

Потом на охоте, куда меня взяли с собой

(сначала не очень хотели, но всё-таки взяли),

Мне дали двустволку, и я, как заправский ковбой,

Навскидку палил, но мишени мои улетали.

 

Кавказ подо мною пылал в предзакатном огне,

В безоблачном небе парили могучие птицы.

Я был там впервые – и всё это нравилось мне,

Туристу из северной, плоской, как поле, столицы.

 

Дела и заботы на завтрашний день отложив,

Я тратил мгновенья как то и пристало поэтам,

На каждом шагу упираясь то в греческий миф,

То в русскую классику, не удивляясь при этом.

 

Смеркалось. На хо̀лмы ложилась, как водится, мгла.

В Колхиде вовсю шуровали ребята Язона.

Курортный Кавказ предвкушал окончанье сезона.

Я ехал на север – и осень навстречу плыла.

 

* * *

 

М. Г.

 

Яблоко осени жёлто-зеленой

Падает вверх, вопреки

Доле своей и землице влюблённой…

Если бы нам в мотыльки!

 

Как я любил это пламя сухое

С добрым сердечком во рту,

Ежевечерний туман над рекою,

Вещего зренья тщету!

 

Кто разбудил эту синюю крону –

Скажешь, а я повторю.

Над колокольней, где ласточки тонут,

Крёстную вижу зарю.

 

Сонное озеро плещется в чаще,

Нежит в закатной крови…

Не говори мне о доле пропащей,

Если она по любви.

 

Разве не так же тоскует о Боге

Маленьких племя свечей,

Как человек, обречённый тревоге?

Как бы я выжил – ничей?!

 

…В тоненьких крылышках, в лапках прижатых

Утлое тело неся,

Падают яблоки – не удержать их…

Только вот плакать нельзя.