Владимир
Гутковский

* * *

«Ветреный летний день».
Так же как и всегда.
Я посижу в тень,
вспоминая себя.

Я посмотрю взгляд,
брошенный на вчера.
Я прошепчу – Брат!
Я промолчу – Сестра…

По ногам холодок
тянет из-под двери.
Я похожу без ног
по росе у зари.

Давнего лепета бред.
Хроноса чёткий щелчок.
Я не хочу – Нет!
Я ещё новичок.

За потом разберусь,
страх разжаловав в грусть.
Пусть и не повторюсь.
Не повторюсь. Пусть.

* * *

Пение сироты

 радует меломана.

Ария. Голосок тоненький и дрожащий.
Звук к языку присох, ищет и не обрящет.

Так собой увлечён и красотами слога,
даже на слове «Чёрт!» не запнётся о Бога.
В пении до зари всё, что спеклось и спелось,
рвущийся изнутри неутолимый мелос.
Прошлое теребя и заломивши руки,
иногда про себя, чаще в открытом звуке.

Бывший больничный сад. Воспоминаний свалка.
Прежних его услад, как и себя, не жалко.
Трепыханье пичуг с их переливом чистым.
Общий у всех недуг. Утоление – свистом.
Соткан диагноз весь из недомолвок и пауз.
Бестолковая спесь, – дескать, сколько осталось!

Многое на ходу делая по наитью,
обретая судьбу, то есть, идя за нитью,
верен теме одной, женщине, впрочем, тоже,
балагур расписной, на себя не похожий,
дует в свою дуду, ноту сквозную тянет,
разную ерунду мелет, не перестанет.

Это такой расклад, что не имеет срока.
Возвращаясь назад, но не ища истока,
лучше глаза раскрой – самое милое время
чёрной ночной порой, чтоб таращиться в темень.
Чуять, как реет дух за стеной вертограда.
Может, не стоит вслух? И вообще не надо?

Но всесильна тщета, зависть даже потешна.
Как и гордыня та, что почти неизбежна.
Ария подбодрит, но, извиваясь странно,
вряд ли удовлетворит горнего меломана.
Ждать ли благую весть иль дожидаться сдачи?
Рядом, похоже, есть Кто-то ещё, тем паче.

Нам не предъявит счёт поле священной брани,
обоюдный зачёт делать никто не вправе.
Если ты, словно в сон, в их взаимные распри
до конца погружён, можешь постигнуть разве
тривиальный ответ, чудо расхожее, что ли,
как умаление лет, умноженье юдоли.

Горе, воздевши взор, вмешиваться не к спеху
в этот извечный спор, чтоб не выпасть в прореху.
Или же впасть в сарказм, в глупость, которой близок
обыкновенный маразм, не способный на вызов.
Но у этой черты просветляются лица.
Остановись, если ты в силах остановиться.

Росчерк черновика? Только не слишком грешный
всё поёт сирота, полностью постаревший.

Больничное

Где-то так влачатся дроги.
За стеклом развозки
серый краешек дороги.
Беглые берёзки.

Фары. Встречные маршрутки.
Ранняя кафешка.
Предпоследние минутки.
Медленная спешка.

Так. Приехали. Достигли,
наконец, предела.
Это вам не фигли-мигли,
а серьёзней дело.

Кто последний? Я за Вами, –
болтовня пустая.
Вот и я сюда вливаюсь.
В данный быт врастаю.

Не вода, что точит камень,
а смена регистра.
Отвыканье-привыканье
происходит быстро.

На своём халате рваном
туже стянешь пояс.
И на стуле прикроватном –
роковая повесть.

Разрежаясь, свет истает
в приглушенном лае.
Я сочувственно читаю.
И сопоставляю.

С тем, что в отдаленье мнилось, –
здесь соприкасаюсь.
Ничего не изменилось,
Александр Исаич.

Не особенно надеюсь –
осень в зимней хмури.
Тот же корпус, так как дело –
не в архитектуре.

Та же сцена Мельпомене –
базис и основа.
Та же вкрадчивая бренность
бытия земного.

Здесь, в преддверье многоточья
темноты острожной,
вместе – врач, водила, летчик,
признанный художник.

От тоски ночной капризной
задвигаем шторы.
И о жизни – только жизни –
водим разговоры.

Опасения, что ныне
вдруг протянешь ноги,
отгоняя прикладными
мыслями о Боге.

Канцлер выставит оценки –
с крючка не сорваться.
Скорбный лист на бледной стенке –
график операций.

Ну а что душа больная
пока не на тризне,
грубо так напоминают
плановые клизмы.

Сладострастия отмычка,
тихая отрада –
чтоб поласковей сестричка
выбрила, где надо.
 
Память – яркой вспышкой блица.
А на крайний случай
можно молча помолиться,
жалко поканючить.

Ночь. Над миром воет ветер
фронтально и тыльно.
И звезда на небе светит
жадно и обильно.

Что от сотворенья длилось –
пребудет до века.
Ничего не изменилось
в смертном человеке.

То, к чему душа стремилась,
то, о чём писалось.
Ничего не изменилось,
Александр Исаич.

Страшный суд, конечно, страшен,
но в запасе вера,
подпитавшаяся Вашим
сумрачным примером.

Что грядущее пророчит,
что всего дороже...
Стоп. О впечатленьях прочих
напишу чуть позже.

Час настал. Нет места страху.
И себя не жалко.
Все. Пора снимать рубаху.
Подана каталка.

Бро

Ночь всё темней и глуше,

но до сих пор не спит.

Предпочитает слушать

бронхов последний хит.

В этом стремленье, понятно,

не соглашусь я с ней.

Днём любовь ненаглядна,

ну а в ночи – звучней.

Если счастливые всхлипы

празднуют Брождество,

значит, мой старый хиппи,

мы ещё ничего.

Сладкою дозой брома

сдобрен высокий блуд.

Перемежается дрёма

судорогою губ.

Что, мой усталый профи,

передохнуть пора …

И только бессонные строфы

бродствуют до утра.

* * *

Вот я и в Раю. Тут даже не тесно.
Кущи. Птички. Фонтаны. Словом, почти как надо.
Только я для себя всё же выпрошу место
у толстой стены, отделяющей Рай от Ада.

Пусть флейты вокруг так упоительно блеют,
призывая забыть все мирские печали.
Но эта стена, хоть немного, да греет
холодными здесь, как и везде, ночами.

Там за нею бушует адское пламя.
Серный огонь выжигает людские страсти.
Чтоб из того, что однажды случилось с нами,
ничего не осталось – ни горя, ни счастья.

Я-то в Раю по ошибке. Вернее – случай.
Но иногда, если совсем уже худо станет,
с твоей душою – не такою везучей –
через стенку перестукиваться пытаюсь.

* * *

Вот, наконец-то, стою – на берегу и возле чего-то.

Странно, казалось, грудь волнением сдавит.

Но ничего, обошлось, – а названье любого экзота,

в качестве местности, – вам предлагаю подставить.

На этот бесстрастный пейзаж повяжу фантазии бантик,

покуда внутри него под небом холодным стыну,

за спиной ощущая ещё не облупившийся антик,

попирая всем весом своим первичную глину.

При освещеньи нейтральном взгляд освоит едва ли

пространство до горизонта. И что толковать о вере,

то отстраняться, то вновь с трудом различать детали,

если, помимо всего, ещё и не твёрд в размере.

Выдох короткий – в горле застрявшей костью.

Так возвращается то, что жизнь когда-то скачала.

Ветра порыв вдали, как зверя былинного посвист.

Время – оно бесконечно, но здесь я ближе к началу.

Всё гуще жижа. Всё тверже поступь прилива.

Возвратно-неотвратима, как часто свойственно славе.

И может я, как вода, тоже буду счастливым,

если только сумею это себе представить.

* * *

Господь прорёк мирам не исчисленным –
Я есть Спасенье, Путь, Первопричина!
И Голос покатился по Вселенной
воистину как горняя лавина.

Вознесено духовное над плотским.
Но расстоянья – трудная помеха.
До нас дошли всего лишь отголоски,
обрывки галактического эха.

И постигая вечные основы,
цепляясь за доступные детали,
ниспосланное нам Господне слово
отчасти поняли, а, в целом, – переврали.

Но в трепете благоговейном, или
чтоб не было Ученье слишком сухо,
его во славу Божью расцветили
всей мощью человеческого духа.

Сложили гимны. И воздвигли храмы.
Предивно расстарались богомазы...
И в завершенье возглашали – Амен! –
в языческом, по сущности, экстазе.

Но, в общем-то, – не велика потеря.
За то Господь нас не осудит строго,
что истово и просветленно веря,
мы поклоняемся – Макету Бога.

* * *

Дорогой Карл XII, сражение под Полтавой,
Cлава Богу, проиграно! Как говорил картавый…

Иосиф Бродский (из неподписанного).

Дорогой император Петр! Это Вы заварили кашу,
что дорого обошлась не нашим. А больше – нашим!
Как нос ни вороти, не пронести мимо рта эту чашу.
А потом противиться – не больно уже и хотелось.
Особенно, когда притерпелось, спилось и спелость.
Чтоб в этом себе отказать – нужна не славянская смелость.

Вы император, да! Хоть профиль отнюдь не римский.
Исполин на войне, на пиру. Также в любви и в сыске.
В сущности, это Вы вопрос породили крымский.
Тут же и Карл порядковый, сражение под Полтавой.
Много картавых было, но ни один картавый
так и не полюбил вареники со сметаной.

Дорогой император Петр, скажите какого чёрта
лично Вы и Ваших птенцов когорта
сбили с пути, которым вёл нас Иван Четвёртый.
Вот кто понимал русскую душу в целом!
Что в небо устремлена и нераздельна с телом.
Пусть даже черным черна, но при этом вся в белом.

Мы рожей не слишком пригожи, зато безупречны ликом.
Умом не шибко быстры, но и шиты не лыком.
Господу кукиш скрутив, нас не скрутил Никон!
Пусть совсем не про нас кущи райского сада.
Любовь и надежда? Неплохо б! Но Вера – лишь это нам надо!
Награды вовсе не ждём, да и к чему награда…

Ибо, что единственно необходимо холопу?
Чтобы рубили головы, а не окно в Европу.
Совместить не получилось – выморочный опыт.
Так с тех пор и идем по кривой дорожке,
протянув по одежке ножки. По худой одёжке.
Из мировых даров – рады только картошке.

Для прокорма – стала она материнской, всеобщей грудью.
Точно впору пришлась, совпала с природной сутью!
Но Вы-то здесь уже не причём – не обессудьте.
Теперь она символ, фаворит национального грунта!
Пусть поначалу и не обошлось без бунта.
Но потом обошлось. Правда, только как будто.

И по накатанной – дальше в рамках процесса.
Как заведено было Вами – без лишнего политеса.
И т. д., и т. п. Печальны плоды прогресса!
Дорогой император Петр! По какому собственно праву
Вы славу одну – на другую сменили славу.
Видно под левую руку Вас подтолкнул Лукавый.

А в результате – забавные вышли шутка и штука.
Это наука, бесспорно! Но в прок ли такая наука?
Дорогой император Петр! Вы – последняя сука!
Раз бесконечно, бессмысленно качается коромысло
обнищавшей души в поисках вечного смысла…
Нет, предпоследняя! Последней будет – Антихрист.

* * *

Дрожит под потолком от лампы круг нездешний

И дуновеньем уст касается лица

Парящий ореол божественной скворешни,

Невидимых садов летучая пыльца.

А штору отогнёшь – там день давно в разгаре.

Струением своим к зениту взор увлёк,

Где лучезарный пар сладкоголосых арий

И призрачных миров неуловимый ток.

То слабая душа бессмертия взалкала

И облачка мазок на глади голубой –

Инверсионный след небесного вокала –

Звучит музыкой сфер и манит за собой.

Но досыта снабдив надеждой бестолковой,

Внезапно снизойдя и вновь покинув вдруг,

Оставит там тебя беспомощного снова,

Где лампы над столом дрожит нездешний круг.

Из цикла «Южный берег»

2)

Сегодня пасмурный день.

Самое время на

плетень набрасывать тень,

чтоб выветрилась она.

Маршрут плодотворно хмур.

Роняет под ноги слова

испытанный терренкур,

бредущий под номером два.

Но вечер, нежданно чист,

развеял марева муть.

Как будто бы новый лист

надеется перевернуть.

Закат, как всегда, спасёт.

Ему, за то, что он есть,

прощаешь избыток красот

и первобытную спесь.

Он будет опять и опять

в угоду прядям седым

воздух испепелять,

переводить в дым.

Сладкий холодный огонь

щедро омоет рот.

Может, добрый кагор

разом тоску уймёт.

А горизонт – как плач.

Кровь его так горька,

словно вытер палач

лезвие об облака. 

7)

Свет над миром летит без подстраховки лонж,

не изгибая свой путь даже на вираже.

И ему всё равно – ты менеджер или бомж.

В каждом из них жужжит лживая буква «ж».

Эти постные дни лунной пылью приперчь.

Горы и город до основания срыв,

накуражившись всласть, в море уходит смерч,

и в тылу у него ветер держит отлив.

На мелководье души мусорный кавардак.

Водоросли вороша, камешек лучший заначь.

Он перевесит всё – любого крушения знак:

разбитые сундуки, щепки, обломки мачт.

Голову запрокинь к блеску синей слюды.

Вдруг пробьётся к тебе сквозь морок и в губы «цом»

нежнейшим прикосновением лучик первой звезды.

Просто поверь в него и помирись с Отцом.

Станет неважно тогда, что шёпотом ты орал,

голос пустой сорвав, молодость отхрипев.

В полом куполе ночи звучит небесный хорал

и повторяет вновь свой надмирный напев. 

8)

Это почти блаженство –

нега ночных арий.

Благодушно прожектор

в небе лучом шарит.

Дальних сполохов споры –

то щедро, то скупо.

Эхо огней. Город –

весь – уступ за уступом.

Вязь горной дороги –

давнему страху плата.

За скалистым отрогом

зад свой Медведь спрятал.

Моря чуть слышный лепет.

Жизни восторг поздний.

Небо уже светлеет.

И всё равно – звезды!

К портрету
(автор – художник Рафаэль Багаутдинов)

Ни взгляда оторвать, ни выпустить на волю.
Затейливый пейзаж, сгодившийся на фон.
Но ты уже к нему прикован, им присвоен,
до капли растворён, навечно пригвождён.
Как отзвук давних слов, плывут другие лица.
Иные имена вплетаются в сюжет.
И странный этот свет струится и двоится
в ночи – как явь и сон. Как образ и портрет.

Там полная луна парит на пьедестале
и символов ночных неразличима нить.
И медлишь потому, уставившись в детали,
что страшно сделать шаг – к загадке подступить.
Цветного витража, растрескавшейся фрески
осколок, лепесток, чешуйка и пыльца.
И полуоборот решительный и веский
над призраками снов царящего лица.

Которое к себе влечёт неотвратимо –
пленительный изгиб, таинственный обет.
С рождения души наложенная схима,
Впитавшая в себя небесный этот свет.
А ты опять ему внимаешь богомольно,
глядишь во все глаза, следишь издалека,
как тонкая рука роняется безвольно –
трагический излом поникшего цветка.

Продолжить этот жест могли б клинок и гарда,
опущенные вниз, – окончена дуэль.
Улыбкою б черты чуть тронул Леонардо,
но так – трезвей – её увидел Рафаэль.
Обычный человек, нерасторопный гений.
Всего вначале он и сам не знал, но вот –
свободный результат медлительных прозрений,
мерцая и маня, пред нами предстаёт.

И дальше – суть видна как прорастанье зёрен,
как отповедь тоске, как парафраз обид.
И дальше – каждый штрих случаен, но бесспорен.
Он всё соединит. И снова раздробит.
Глаз этих глубина как ангельское пенье.
И как благая весть из неизвестных стран.
Как под рукой – волос спокойное кипенье.
И кожи белизна. И горделивый стан.

Что самоценно и что параллельно славе –
неизъяснимость слов, объятий нежный хруст.
О чём не рассказать, когда раздует пламя
неистовой свечи дыханье этих уст.
Порхают мотыльки в трепещущем полёте,
настойчивая кисть вскрывает новый пласт –
простой и внятный смысл – что и по части плоти
высокий этот дух любому фору даст.

И всё же стоит быть поэтом и изгоем,
и смутно ощущать, как с плоскости холста
нисходит в бренный мир провидческая горечь –
бессмысленна любовь, бесцельна красота.

И сколько надо слов отбросить и растратить,
пускать Пегаса вскачь, переводить в полёт,
чтоб истину постичь или себе потрафить, –
а там – кому дано, возможно, и поймёт.
Оставить лёгкий след, едва заметный слепок
своей души и знать – хоть вечен бег времён,
но их могучий рёв, неуловимый лепет,
по сути, для тебя – не более чем фон.

Коктебельская осень

В созвездье впечатлительных гостей

руины поэтических страстей

воздать согласны каждому по вере.

Естественное сопряженье скал

собою представляет пьедестал,

где профиль будет не один примерян.

Пролог, переходящий в эпилог,

Возвышенно высокопарный слог,

Созвучия, богатые фонемы.

И сквознячок уносит легкий пар,

Отходы снов, подкорки вялый жар

Оскомины навязчивые темы.

Вещать посредством чистого листа,

смежив глаза, не разомкнув уста,

лишь изредка душою – чаще чревом.

А в промежутках оседлав кровать,

перебиваться, как перебивать,

и знать – тебе всегда внимает Ева.

Но всё-таки тащиться по следам,

что оставлял стреноженный Адам,

и загребать веслом по сонной глади,

попутно занося себе в актив

недопрочтенной жизни детектив,

и так и не решив – чего же ради.

Да, многолики здешние места,

куда я возвращаюсь неспроста

по прихоти души. Но, в самом деле,

их снова обходя за пядью пядь,

не понимаю – что могу понять

в истоптанном словами Коктебеле.

* * *

Не подпитываемый снами
и свободный от обязательств
пробуждается временами
Гений места и обстоятельств.

Приоткрывши лениво веки –
ничего не видно во мраке –
что-то зная о человеке,
вяло чертит простые знаки.

И плоды ночных вдохновений
оставляет до раннего света.
Он весьма заурядный Гений.
Но его не колышет это.

* * *

Неизъяснимый взлёт – паденьем искупаем.

И ржавеет душа в глуши на якорях.

Как саблезубый тигр я прочно ископаем,

как снежный человек – я где-то там в горах.

А ты – доносит слух – всё больше хорошеешь.

И видно, потому мечтаю об одном.

Но только раз в сто лет высовываю шею,

чтоб озеро Лох-Несс ходило ходуном.

Как прошлое забыт и как преданье вечен.

Но прилетит к тебе однажды НЛО.

И выйдет из него зелёный человечек.

И скажет – Это я! – и больше ничего.

За мысом Меганом, замыкающим Судакскую бухту,

 по античным представлениям, начиналось Царство Мёртвых...

Нет, не зря в окрестностях здешних мест

неприметно пристроился вход в Аид.

Ты ещё по привычке бубнишь про инцест,

а в ответ доносится – суицид...

И оно всё одно – что по лбу, что в лоб.

Отдохнуть пора и ногам, и мозгам.

И хотя продолжается Хронотоп,

да, похоже, подходит к концу Полигам.

Но пускай уже прохудился челн,

и на вечных часах почти без пяти –

этот, может, самый последний шторм,

убоявшись, – не упусти.

Море ходит ходором, ходуном,

ну а ты, поднапрягшись, реинкарнись.

Проскочи с размаха мыс Меганом

и начни с начала другую жизнь.

* * *

Плыву сквозь дождь. Слепые брызги боли.
Подтёки на космическом камзоле.
Зачёркнутые строчки как года.
Без сожаленья в их впиваясь мякоть,
так толком и не выучившись плакать,
произносить пытаюсь – Никогда!

Пусть хлещет дождь обильно и бесстыдно,
сквозь пелену его так ясно видно –
другие даты, дни календаря.
Всё, что во мне всплывает неизменно
почти с другого края Ойкумены,
рефреном кратким – жизнь прошла не зря.

А дождь как давним астраханским летом,
пронизанным скуластым жарким светом,
румянцем смуглым местных юных дев.
Преодолеть взаимное смущенье
пытались мы, искусством обольщенья
еще не в полной мере овладев.

В сознании исполненного долга
вперед текла и разветвлялась Волга.
Расслабленно скользнувши в самый низ,
тогда ещё не понимая, где мы,
(теперь я точно знаю, что в Эдеме),
по грудь в воде средь лотосов паслись.

И тут он налетел, внезапный, светлый,
весь осененный благодатным ветром.
Казалось, что случаен он. Но вот –
в сознании подробно перемолот
бред бытия, души смертельный холод.
А этот дождь – он до сих пор идёт.

* * *

Родина моя – Евбаз!
Вот ответ на ваш вопрос,
почему я Жидкоглаз.
Жидконос. Жидковолос.

Говорят, что был Исход.
Кажется, ещё Завет.
Всё давно прошло, и вот
нынче и в помине нет.

Наш Отец настолько дряхл,
что не может ничего.
Время обратилось в прах.
На престол взошёл И.о.

В глубине священных книг
то ли сказка, то ли быль.
Но, когда вникаешь в них,
то глотаешь только пыль.

И от нестерпимых уз,
и от бесконечных дум
помутился и обрюзг
мой не больно крепкий ум.

Как мечтал один Арап –
дескать, «тленья убежит»!
Но судьбою смерть поправ,
Вечен в мире только Жид!

Жизнь несущий на весу.
В душу тесно облачён.
Что скитается вовсю.
Проклят. Этим и прощён.

Ну, а я уйду туда.
В царство призрачных теней.
Понимая, никогда
больше не увижусь с Ней.

В рай довольно узок лаз.
Но, похоже, кончен рейс.
Как ты там, родной Евбаз?
Я уже на месте. Хвейс!

* * *

Ценности в мире есть.

В этом сомнения нет.

Я могу перечесть

вкус их, фактуру, цвет.

Пусть ежедневный закат

в сопровожденьи волны

отчасти аляповат,

и брызги его солоны.

Но платина – драгметалл,

типа как серебро.

Я про неё читал

через плечо в метро.

А вот, всемогущий Бог,

все молитвы свои

затвердив назубок,

солируют соловьи.

Природы роскошна власть, –

скажет любой Антей, –

стоит к земле припасть,

соприкоснуться с ней.

Ценностей в мире – тьма.

Их бесконечен транзит.

Шёлковая тесьма

вкрадчиво так скользит.

Чтобы из горла – Люблю! –

исторгнуть истошный крик,

затягивает петлю,

подпирает кадык.

Вздыбленная мечта

оголодавшей вдовы –

ей, войдя во врата,

не сносить головы.

Но даже такая любовь,

по сути, не так проста,

раз барабанную дробь

выдает – тра-та-та!

Собою заполнит до дна

небесный купол свеча,

И потому она

не чавкает: «ча-ча-ча».

Или кропанье стишков.

Тоже как в сердце нож.

Разрыванье оков.

Диалектика всё ж.

Одинаково жжёт,

если в каждой строфе

Вместе – пламень и лед.

Ауто и дафе.

Строчек жалящий рой,

раздирающий рот,

в свой разномастный строй

судорогой изойдёт.

Короче, куда ни глянь, –

ценностей целая рать.

В самую позднюю рань

есть из чего выбирать.

Вновь полыхнет по весне

резкий огонь бытия.

Ценности эти во мне.

Но какая из них моя?

* * *

Чтой-то нынче я какой-то неловкий.

Об этом ещё с утра намекнула бритва.

Взявши стило – сразу проблемы с рифмовкой.

А хуже всего – пропавшее чувство ритма.

Порез, положим, заклею, замажу как-то.

С прочим – такой, увы, не проходит способ.

На рифму плевать. Но без ощущения такта

невыносимо. Он – как слепому посох.

Конечно, можно рукой махнуть – Ну, и ладно!

А вдруг так попадёешь – не покажется мало.

Скажем, к примеру, о чистой любви брякну.

Оглянусь – а вокруг только дамы и неформалы.

И пропадёт слово мое втуне.

И не узнаю – творил я чего ради.

И с лика Земли меня, как пылинку, сдунет

И небеса злорадно разверзнут хляби...

Я был на родине любви …

Я был на родине любви.

То, что я там увидел,
могу только перечислить.
Описать не смогу.
Не сумею.
Там нужно ходить босиком.
Но суровые служители на входе
всем выдают белые тапочки.
И предусмотрительно
наглухо застегивают души.
Это безжалостно, но милосердно.
Иначе они могут просто
не выдержать и разорваться.
Ещё там заставляют
надевать защитные очки.
Они сильно искажают,
а помогают слабо.
Но спасибо и за это.
За частично работающее зрение.
Это единственное
доступное там чувство.
В остальном
ты глух и безгласен...

Я был на родине любви.

Там очень умелые гиды.
Нашего брата туриста
они повидали всякого и немало.
Никто не хочет возвращаться оттуда.
Но никому не удается остаться.
Некоторые поддаются увещеваниям,
внимают голосу разума.
Цепляющихся не слишком деликатно
выпроваживают пинками.
Ничего не поделаешь –
время сеанса ограничено...

Я был на родине любви.

Визу туда выдают только один раз.
Не пытайтесь утерять паспорт.
Или подделать документы.
Отпечатки глаз хранятся вечно.
Вас больше туда не пустят...

Я был на родине любви.

У меня была хорошая группа.
Редкая группа крови.
Мы и сейчас иногда встречаемся,
хотя это и против всех правил.
Долго говорим по телефону.
Говорим о другом,
но каждый из нас помнит –
мы вместе были на родине любви.
Но они уходят. Уже уходят.
Скоро я останусь один.
Или их оставлю одних...

Я был на родине любви.

Я смотрю в окно.
Ласточки спустились совсем низко.
Такая понятная примета.
Я становлюсь назойливым и однообразным.
Как дождь.
Но пока он не пошел.
Пока я могу повторять это.
Я говорю снова и снова...

Я был на родине любви.

* * *

Я сегодня не попал в дождь.
Почему-то не попал в дождь.
Я по-разному старался попасть.
Я его подстерегал за углом.
Я сквозь струи ливня шёл напрямик.
Только он всё ускользал от меня.
И опять я не попал в дождь.

Столько лет не попадаю в стихи.
Много слов есть и больная душа.
Знаю как и понимаю зачем.
Начинаю хорошо. Тон держу.
Даже слёзы вызываю иногда.
Только это… только это – не то.
Столько лет не попадаю в стихи.

Я давно не попадаю в любовь.
В свет и мрак. Полёт, паденье, провал.
И неважно, что умею летать.
И мой сон летит рядом со мной.
Обгоняя, возносясь к небесам.
Возвращаясь, раскрывая глаза.
Я давно не попадаю в любовь.

Я всегда не попадал в жизнь.
А теперь? А что уж теперь.
Жизнь кончается, проходит. Она
не глядит ни в упор, и никак.
Лишь бросает через плечо –
Никогда тебе в меня не попасть!
Я всегда не попадал в жизнь

Вот и снова в дождь не попал.