Владимир Бойков

Владимир Бойков

Все стихи Владимира Бойкова

* * *

 

Белое, жёлтое и голубое – ой, лепота!

Тысячелистники, пижма, цикорий и – лебеда.

Мусор цветной там же рядом с тобою – эх, слепота:

гноище земное – это ль не горе или беда?!

 

Струнино. 2014

 

* * *

 

Богу пеняю:

хотел бы каждого обнять,

да жизнь коротка.

Обнял бы всех разом,

да коротки руки.

Объятие рассчитано на одного,

правильней сказать, на одну –

тебя. 

 

Москва. 2014

 

 

Боль

 

 

          Твои слова – постель из белых роз,

язвящих так, что боль не иссякает.

          Ты не увидишь проблеск моих слёз –

лишь искры боль такая высекает.

          Зачем ты устремляешься в полёт

и разрываешь наших рук сцепленье?

          Певунья-птица лето отпоёт,

летунья-птица пролетает пенье.

          Мне больно – ты уходишь в миражи,

и между нами распростёрлась бездна.

          Устав от бессердечия и лжи,

ты боль мою припомнишь неизбежно.

 

* * *

 

          Был вечер тих и ведрен,

да полночь расшумелась,

вытряхивая мелочь

из рощ, – стал ветер ветрен.

          Листвы нашелушило

и сучьев наломало,

а до утра немало

и памяти расшило.

          Воспоминанья ярки,

как скверы и аллеи,

желты чьи галереи,

оранжевы чьи арки.

          И, как ветвей изломы

из кроны полурыжей,

на миг безмерно ближе

все те, что так знакомы,

близки движеньем брови

и пульсом у ключицы,

но больше не случится

тот поцелуй до крови.

          Что ж, прошлого пожива,

забаве чьей мы рады,

как осени парады –

красиво, да не живо.

          К тому ж и петли ржавы,

что держат к сердцу дверцу.

          Похоже, самодержцу

не удержать державы.

 


Поэтическая викторина

В бессонницу

 

Поблизости – правей? левей? –

то ль прямо за окном

неистовствовал соловей

некстати перед сном,

то ль где-то там – в саду, в низах,

у пойменной лозы –

коленцев песенных низал

извечные азы.

Всё охватил каскад рулад –

как щёлкал, как свистал! – 

черёмух белые крыла,

ольшаник, чернотал,

латунную луны тарель,

воды сталистой знобь –

как рассыпал то дробь, то трель

солист, то трель, то дробь!  

Он вызвал к арии своей

отнюдь не интерес –

три ночи мучил соловей

меня и вдруг исчез.

Но этот певчий ритм во мне

застрял, как в горле кость, –

то ль в тихой шуми и во сне

вколачивают гвоздь.

Пустячнее других утрат,

однако же болит, – 

то ль пепел прежнего костра

в бессонницу горит.

Ни с кем не надо бы мне впредь

и слабого узла,

мне на тебя бы не смотреть,

не знать бы что ушла.

 

Струнино – Москва. 2013

 

* * *

 

          Вешнее цветенье в лихорадке,

за ночь в иней высохла роса.

          Чтя утробный гусениц характер

буйно прёт бурьяна полоса.

          Наедает вожделенье тушу,

всё иное слышится едва,

а питает между прочим душу

чуткий свет и чистые слова.

          Хоть не равнодушен к зову плоти,

как-никак в её я в полону,

но иной ответствую заботе –

снять с души тугую пелену.

          И не остаюсь я без ответа:

не завяжешь никаким узлом

луч тобою мыслимого света,

что незримым льётся мне теплом.

 

Дела научные

 

Слышь: Академия, что пасека,

гудит!

И что там раззуделось

в научных ульях?

Это ж классика:

медведю мёду захотелось,

чтоб чуять, в спячку впав, на лапах

учёный запах.

 

Москва – Струнино. 2013

 

* * *

 

До наступленья ночи многоточье

капели сыплет солнце впопыхах.

Кругом по веткам почек узорочье

на ясенях, на вербах, на ольхах.

 

Кредитками семянок клён увешен

и шумью их щемительной объят,

по-своему тем самым так же вешен,

как вяз нагой восторгом воробья.

 

Потом начнут шуметь листвы купюры

на оголённых кронах этих рощ,

но всякий день и даже очень хмурый,

день жизни и в безденежье хорош!

 

Струнино – Москва. 2012

 

Зов

 

…из топи блат…

А. С. Пушкин. Медный всадник

 

Видеть, как, подобно платью,

обветшала плоть,

как изволил нашу братью

проредить Господь.

Новые в дороге лица,

скоро мне вставать…

С кем сочувствием делиться,

с кем соумствовать?

Жаль мне бытного болотца,

скрепы с ним слабы.

Зов из мраза тундр несётся

ангельской трубы.

 

Струнино – Москва. 2012

 

 

Из переводов с тибетского: Цаньян Чжамцо (1683 – 1706)

 

* * *

Это я – Ригдзин Цаньян Чжамцо!

Сокровенно я любви лишь чаю

И такие ж сердце и лицо

Откровенно в каждом различаю.

 

* * *

Над восточным хребтом луна

Ясная стала видна,

И тогда предо мною возник

Светлый девушки лик.

 

* * *

Нынче недавние всходы

Свяслами скручены туго.

Скрючат и юношу годы

Круче, чем лук из бамбука.

 

* * *

Когда бы отнявшая сердце, желанная

Вернулась навеки мне суженой,

Тогда бы как будто со дна океана я

Вернулся с бесценной жемчужиной.

 

* * *

Сановника высокого дочь –

Красивый персик точь-в-точь,

Но персик, налившийся соком

Высоко на дереве высоком.

 

* * *

Моё сердце у страсти во власти,

Я ж во власти бессонной напасти.

И нельзя одолеть этой хвори,

Если с милой не встретиться вскоре.

 

* * *

Пусть пора для цветов и суровая –

Беспечальна пчела бирюзовая.

Пусть ко мне чувства милой завяли –

Как пчела, буду жить, без печали.

 

* * *

Северный ветер плоды

Инеем отмечает.

Он же весной и цветы

С пчёлами разлучает.

 

* * *

Яркий мальвы цветок принести

Среди прочего в жертву готовый,

Сделай милость и мне, бирюзовой

Юркой пчелке, и в храм пропусти!

 

* * *

Если в сердце вошедшая мне не достанется,

А религию мне предпочтет,

То и мне молодому другого не станется,

Как податься к скитальцам в ритод*.

 

* * *

Препоручил я сердце, случилось,

Достопочтенному ламе, но

Ничегошеньки не получилось –

К милой сердце устремлено.

 

* * *

Хотя и стараюсь – не представляется

Важное ламы лицо.

Ничуть не стараюсь, но представляется

Самой желанной лицо.

 

* * *

Хохотливые девушки, вижу, сидят –

На одно мне лицо белозубый их ряд.

Но одна на лицо на моё молодое

Быстрым ястребом искоса бросила взгляд.

 

* * *

В сердце самое отклик врос:

– Вместе долго ль быть? – ей вопрос.

– В смерти если разлуки нет,

В жизни ей не быть! – мне ответ.

 

* * *

С девичьим сердцем буду в ладу –

Благочестия не соблюду.

В уединенный ритод* сбегу –

Девичьим сердцем пренебрегу.

 

* * *

Смеясь белозубо, ведешь ты игру –

Моя голова молодая в жару!

От страсти шалеешь иль просто шалишь?

Прошу, поклянись, что ты сердцем горишь!

 

---

*Ритод – уединенное место в горах для духовной практики

 

* * *

 

          Легчает в словопрениях листва,

порывиста, нарядна (словно перья

щегла), а шелест – полон колдовства

такого, что не надо песнопенья.

          Мечта легка – ей в тягость даже свет,

причастна, разве что, безумья узам,

и смысл, неуловимый в веществе,

в бесплотии становится ей грузом.

          Что призрачней следов карандаша,

чей росчерк так легко снимает ластик!?

          Но лёгкость легшая, когда душа

у воли и у боли не во власти.

 

Летние метаморфозы

 

Окунувшись в темноту,

лето спало на лету

и с налёту налетело

на мифическое тело –

врезалось с уклоном влево

прямо в мировое древо.

Мироздание тряхнуло,

лето ж глаз не разомкнуло,

из-за этой эскапады

и случились звездопады.

Наподобие метели

искры звёздные летели

и туманами легли

над водой и у земли –

прикорнули вместе с летом,

так и спали.

А с рассветом

вверх туманы поднялись,

облаковывая высь.

Облака сбивались в кучу,

образовывая тучу,

тучу образованную,

тушью нарисованную.

И немедля грянул гром,

гром и молния притом,

и тогда проснулось лето.

Было это летом где-то.

 

Струнино. 2013

 

* * *

 

         Не дождика слабых шажков,

а светло-зелёных флажков,

что вскинули тёмные липы,

доносятся сладкие всхлипы.

         Я только сегодня узнал,

о чём этот дружный сигнал!

         Про кисти прозрачных цветков,

чьих жёлтых тычинок бахромка

как будто звенит в них негромко.

         А мёд их, а мёд их каков -

бесцветен, беззвучен, текуч!

         Их запах, напротив, тягуч -

дотянется разве что к ближним,

неспешным, блаженным и нижним.

         А что же для ульев тех дальних?

         Да вести флажков же сигнальных!

         А что же достанется мне?

         Да то, что извечно в цене

и что не останется цело -

ночное свечение тела

и светлый к загару пушок

моей самой дальней из пассий!

         А для отдалённейших пасек

души моей вскинут флажок.

 

* * *

 

Никому она не ровня,

жизнь ей – плоской крыши жесть.

Одноногая ворона –

ей на ветку не присесть.

 

То, что было, то пропало,

и никто ей не чета.

Даже крепких крыльев пара

не возносит ни черта.

 

Ей товарки – «ворон ворону…»

и калеку не клюют,

да не смотрят в её сторону

и подачек не дают.

 

Не охоча до науки,

речь ленилась подучить –

где теперь найти ей руки,

что могли бы приручить?..

 

Мне б такую в компаньонки –

скитнику не до подруг,

но, сойдя с житейской гонки,

сам уже, считай, без рук.

 

Струнино. 2013

 

* * *

 

Осень.

Бездомные псы,

и отбросы лета в траве.

А у неба вдосталь красы

запрокинутой голове.

 

Струнино. 2014

 

* * *

 

          Приходится открыть ко зрелым летам:

всеузия взалкав

душа в бессчётных связях с этим светом,

в обрывках, в узелках.

          Не то ли дело олимпийским пряхам –

определять наш путь,

выматывая душу нашу прахом

не роковых ли пут?

          Оковам не подобны ли шелковым

те коконы из уз?

          Не тем ли сладким отдан в жертву складкам

спелёнатый Исус?

          А сам-то не растащен ли пространством

верёвок для белья?

          Я к строю новых струн дик чужестранцем –

не та мне колея.

          Утешна только мысль о новоселье,

где мула под уздцы

ведёт через поток в глухом ущелье

скиталец Лао-Цзы.

 

 

Пробуждение

 

          Свод мира мрачного непрочен,

чуть-чуть – и свет раскрепощён.

          Вход в бухту дня из моря ночи –

и явь уже, и сон ещё.

          На призрачное предрассветье

из дрёмы полуночной правь.

          Года, века, тысячелетья –

уже не сон, ещё не явь.

          Пейзаж предутрия эскизней

мерцающих ночных икон,

и ощущенье плоти жизни –

ещё не явь, уже не сон.

          Ревёт поблизости сирена,

стих бриз ночной на вираже,

и чувство берега и крена –

и сон ещё, и явь уже.

 

Родство

 

         Невероятно ты щедра –

твои запястья целовать я

могу и знать: во всеобъятье

единственная ты – сестра.

         Мы друг без друга в раздвоенье:

мне суши нет, тебе – морей.

         Но в тайной пустоте моей

твоё живёт сердцебиенье.

         Нет имени тебе и мне –

таких не существует святцев,

чтоб нашей купности назваться,

чему принадлежим вполне.

         В той близости нет расстоянья:

бесплотно космоса стекло,

повсюду мне твоё тепло

и тёмное очей сиянье.

 

С подмостков

 

Ольге

 

Мы, немногие, многое мóгем,

лицедействуем и мастерим.

Мы лишь люди – не куклы, не боги;

нам отчизна – Афины и Рим.

 

Мы вакханцы позднейшей из оргий,

и неистовый бог Дионис

театрального действа восторги 

направляет с Олимпа к нам вниз.

 

Появлялись из пены и света

Афродита и Аполлон.

Только прежде родилось всё это

в тех умах, чьих не знаем имён.

 

И куда ж мы пробьёмся в итоге

сердцем – не кулаком–сапогом?

Мы и люди, и куклы, и боги –

мы играть во всё это могём!

 

Струнино – Лобня. 2014

 

* * *

 

С утра, всхлипывая, стал накрапывать дождь.

От всего такого кто бы не проснулся?

Жалостливость – наша национальная черта.

Сосед порядок стал наводить в семействе:

грохот, крик, плач…

Убьёт ведь – в тюряге окажется,

самого убить – дети осиротеют.

Тишина, как перемирие, устрашающа.

Нашенское ли это дело –

гражданские войны.

 

Москва. 2015

 

Семистишия

 

* * *

         В никчёмных осенних размывах

и рощи неряшливы праздно.

         Особенность разве лишь в ивах,

раскидистых клубообразно,

и в изжелта-серых их гривах

для птичек (природе согласно)

припрятано столько соблазна.

 

* * *

         Вдруг стужа и снег пали круто:

всё прибрано, как в кабинете

врачебном (ох, в нашем краю-то),

и редкость листвы вовсе в нетях,

и кроны лишились уюта.

         На клёнах лишь куцые плети

семянок шуршат, как валюта.

 

* * *

          Вновь оттепель – актом гуманным

доставлена осень обратно,

снег съеден дождём и туманом –

приятно, хотя не опрятно, –

но всех примиряет с изъяном

мыслишка о лете румяном,

что тоже, быть может, возвратно.

 

* * *

          Но снег ли, цветы ли на вишне –

всё только одежд перемена,

и памятно всё, что забвенно.

          Дыре мирозданья всевышней

причастна душа беспременно,

а память, которая бренна,

извечному вроде излишня.

 

* * *

 

          Слуху ль, памяти ль обуза –

этот шум сплошной от шлюза?

          Тянет тиной, тянет илом –

то заведомо оттуда,

где воде тянуться к ивам,

мускулистым прыгать рыбам

к узколистым этим гривам,

где под берегом остуда.

          Туча там плывёт за тучей,

ходит селезень за уткой,

тянет там крапивой жгучей,

тянет молодостью жуткой,

будто нет конца каскаду

выше ль к свету, ниже ль к хладу.

           Дли ж минутка за минуткой

эту муку и усладу!

 

* * *

 

         Терновник отчаянно дерзок,

ему нипочём непогода –

цветущих колючек отрезок

из круговорота года.

         Весна осторожна нынче,

на воду как будто дует,

игру и грусть чередует

мадонн Леонардо да Винчи.

         Пусть пуще неволи охота –

любви ж ничем не охочей.

         В твои непроглядные очи

гляжу, словно жду восхода.

 

 

Эпоха лета

 

          Неохватного лета

золотая краюха,

и за толщею света

все нездешне и глухо.

          Там с листвою в дубраве

сгинет медленно эхо,

ничего не подправит

ни подпорка, ни веха.

          Нет, совсем не нелепо

это чувство подвоха –

неохватного лета

отлетает эпоха.

 

          Слышишь тот голосок –

из травинок ли собран, кузнечик

начинает чёт-нечет,

на ветру ли звенит колосок.

          Видишь – света указки

и на облаке облачка тень,

совершается день,

для того и намешаны краски.

          Знаешь, всплеск серебра

затянуло в себя тиховодье –

совершиться сегодня

и эпохе, бесспорно, пора.

 

          Целиком всё, что есть наяву,

всякий миг безымянно вбираю.

          Меж мгновеньями только живу,

на мгновение лишь умираю.

          Перед лета предсмертным огнём

я ничтожества тем лишь миную,

что хоть что-то – мгновения гном –

от забвения поименую.

          Не застать меня будет врасплох

ни набату, ни дроби, ни трубам –

я готов уже к смене эпох,

к их мгновениям встречным сугубым.