Йети
У него тепло в котельной. За получку, не по сдельной, –
отдежурил и бреди себе домой.
В магазине взял бутылку, намотать чего на вилку,
и, как дайвер, погрузился в выходной.
Холодок житейской стужи ущипнул разок за уши
да наткнулся на седой, колючий мех.
Неустроенность-позёмка под колени ткнула ловко,
но решила: «Рано праздновать успех».
Давит пол нога в ботинке, бьют по рюмке зубы-льдинки,
ночка-стерва навалилась на окно
негритянской полной грудью, – жизнь течет с привычной мутью,
как вода из крана в раковины дно.
Западает выключатель, не шумит обогреватель,
в саркофаг из пыли спрятан телефон.
Вслед за соткой – хруст солений. Щель ответила гуденьем –
жулик-ветер залезает на балкон
– Где же вы, жена и дети?.. Он не дайвер – дядя-йети,
гуманоид в толчее панельных гор.
У подъезда – cнег с ладошку, не найдёшь удачи крошку.
Oбронил давно, а кто-то ловкий спёр.
Может, на другой планете ждёт героя тётя-йети,
ловит взглядом каждый встречный космолет?..
...Неoбычное – случайно, голова мечту качает,
и урчит тревожно двигатель-живот.
Руки – в перьях?! Это ж крылья! Над землей, над снежной пылью,
над трубой, что пар, как cливки, в тучу льёт,
он несётся. Жулик-ветер подгоняет – небо третье,
небо пятое, седьмое. В звёздный лёд.
Точку ставит понедельник. На окладе он, не сдельник,
ковыляет, мешковата шкура-драп.
Разведён, потаскан трошки, – жёлтым взглядом, как у кошки,
провожает c укоризной встречных баб.
Встреча
Встретилась мне у подъезда тоска в рваном ботинке.
К сахарной пудре седого виска липли снежинки,
Белыми мухами лезли под плащ эры застоя.
Мёртвый поэт был согбен и дрожащ, взгляд беспокоен.
Мерно качался фонарь на столбе, ветром влекомый,
Словно адепт в непрерывной божбе. – Выйти из комы
Ты не сумел, хоронили тебя с миру по нитке,
Как и сейчас, в первый день декабря – снежный и липкий.
Лезвием в небо нацелен был нос, в пальцах – иконки,
Пением батюшка – бывший матрос – рвал перепонки.
Комья ронялись на гроб тяжело в паре морозном,
Сверху ткачиха швыряла назло зимнее кросно,
Видно, решила земле сгоношить кипенный саван.
Мать причитала: «Эх, бросил бы пить горькую сам он».
После поминок родне и гостям выдала ложки,
Нам же – по книжке, как старым друзьям,
в мягкой обложке,
Чтобы читали твои стихири денно и нощно.
Книжку забросил я... Брат, извини, если возможно.
Встретилась мне у подъезда тоска в рваном ботинке.
К сахарной пудре седого виска липли снежинки,
Белыми мухами лезли под плащ эры застоя.
Взгляд у поэта был жалок, просящ, неуспокоен.
Мёрзлыми комьями бились тома, падая с полок,
Книга мне прыгнула в руки сама, точно ребёнок,
Ищущий ласки, немного тепла, памяти крошку...
Вспышкой ответил фонарь со столба прямо в окошко.
Сердечки
Послушай, как ветер шумит в растревоженной роще.
Поникла трава – не то, чтобы спит, но не ропщет.
Ему, прохиндею, примчаться б опять к ней на ложе,
Примять посильнее… А может, обнять и взъерошить.
Варила Маруся картошку в нетопленой печке.
Тоскливо дурёхе, рисует на стенке сердечки.
Усато одно, а другое – тшедушно, белёсо:
– Эх, друг мой Ванюша, приеду я в город без спроса.
Пешочком пройдусь до райцентра в блестящих галошах
Пятнадцать км, там усядусь на поезд хороший,
Где нет билетёра и мягко постелено сено.
Полсуток позора – и вот я, Венера из пены.
Ванюша, твой адрес запомнился мне слово в слово,
Послушай: «Москва, остановка метро – «Дурулёво», –
Кусая губу, прижимается ласково к печке
Ерошить траву, пожирая глазами сердечки…
– Ветвями густыми от ветра не спрячешься, роща, –
Марусе обидно, желудок от голода сморщен.
Рисует упорно сердечкам ручонку в ручонке.
Она на четвёртом, исполнилось сорок девчонке.
«Не в каждый сосуд наливается разум до края», –
Вздыхает бабуся, холодную печь разжигая,
Сгребает золу… И теплеет Марусино сердце –
С иконы в углу смотрят ласково мама с младенцем.
Ракообразное
Шёл солнечный дождь, пробиваясь по капле
Сквозь тучи планктона.
Клешнями толкали отшельники сакли
В час рачьего гона.
Усами касались друг друга брезгливо,
Сквозь зубы судача:
«Опять двадцать пять – не туда сунул рыло,
Икра где же рачья?»
Над ними кружились большие креветки
С повадками грифов,
Хитин обдирая об острые ветки
Коралловых рифов,
Лавируя чётко меж россыпей мидий,
Барахтаясь в тине,
Стрекал избегая на красочных нитях
Коварных актиний,
Икру поглощали, сдирая с багряных
Стеблей филофоры,
Что съесть не сумели – калечили рьяно,
И трупиков горы –
Рачков нерождённых – на дне возвышались.
А в саклях рыдали:
– Накрой же креветок волос чёрной шалью,
Богиня-мать Кали!..
...Аз есмь старый краб – созерцатель, философ,
Известный учёный,
Трактат написавший о метаморфозах
В воде кипячёной,
К рассудку взываю: «Нажрались от пуза –
Не клюйте напрасно!
Мы выходцы все из Морского Союза,
Все ракообразны».
Поворот
По привычке крест свой земной влача,
Ты, устав, не впишешься в поворот.
И, пока на «Скорой» везут врача,
Сверху вниз уставишься на народ,
Слыша «охи» странные впереди
Вместе с «ахами» за твоей спиной:
«Ох ты, Боже мой! Ах ты, Господи!
На асфальт упал человек больной!»
Расстегнутся пуговки до пупа,
Рот раззявленный не сглотнёт воды.
Только лужица от ключиц до лба
Натекает каплями с бороды,
И таращатся, не моргнув, глаза,
Созерцая чудное из чудес.
А на «Скорой» – слабые тормоза,
А с тобою girl безо всякой dress –
Как с шеста, роскошной трясёт косой,
Соблазняет ямками ягодиц
И зовёт возвыситься над толпой:
«Полетим в тоннель, мой прекрасный принц,
Не старуха cмерть и не леди-вамп –
Я твоя избранница на балу»...
...Опоздавший пьяница-эскулап
Вдруг безбожно в сердце вонзит иглу,
На коляску бросит, вскричав: «Разряд!»
Медсестра с водителем там и тут
Заснуют, подключатся, оживят
И в больничку бедного повлекут,
Загрузив довеском привычный крест,
Что влачить придётся за годом год
До тех пор, пока из постылых мест
Не сбежишь... И встретится поворот.
Стрелок
Лучом рассветным – лазерной иглой
День хочет сладить с прикроватной мглой,
Где над бычками высится будильник –
Хранитель быта и губитель сна.
Спит женщина – вчера ещё вкусна,
Сегодня – как лежащий холодильник,
Вдруг сбросивший картонки одеял.
Наследный ей не узок пьедестал –
Венец творенья отрасли пружинной.
В прицел нащупав пыльный циферблат,
К плечу приставив облачный приклад,
Пульнёт в окошко метко день-вражина:
Взорвётся мир – и запад, и восток,
А календарь уронит свой листок
На брошенные с вечера колготки.
Трель затроит, лучей блестящий лак
Измажет меблированный бардак,
И заиграет градус в рюмке водки:
«Не пьянства ради, а здоровья для», –
Зевая, скучно выдавишь: «Ох, мля»,
Стремительно шагая к туалету.
Неплотно дверь прикроешь без крючка,
Чтоб оживить нескромного сверчка,
На крышке жёлтым оставляя мету.
В желудке с водкой ладит бутерброд.
«Я позвоню», – домой спеша в обход,
Подмигиваешь дню – теперь коллеге –
Ты, закурить стрельнувший у метро,
Впускаешь дым в уставшее нутро
И выпускаешь, кольца множа в неге.
Такая карма – все теперь стрелки.
С рассветами в чужие потолки
Любой из нас хоть раз стрелял глазами,
Не ведая, что главный из стрелков
Давно прицел припас для дураков,
Да и патроны, чтобы сладить с нами.
Шаман
На его немытой шее – банка «Пепси», амулет.
Бьётся юность в тощем теле, cам же выглядит как дед.
Волос сед, тесёмкой схвачен, вместо бубна – барабан.
Пыль столбом – в шинели скачет городской дурак Шаман.
Час рассветный – для камланья; у фонтана босиком,
Словно жертва на закланье – в дробном танце круговом,
Плачет, морщится, смеётся под затейливый мотив.
Вдруг к прохожему метнётся, бормоча речитатив:
«Мир – тайга, вы все не люди – волки, рыси и песцы.
Крови мало? Так добудьте, жрите слабых, подлецы.
Люди – звери, души – тундры: мох, лишайник, мерзлота.
Сколько дерзких, тонких, мудрых провалилось в бездну рта?»..
Кто-то в страхе отшатнётся, тыча пальцем в телефон.
Кто-то громко рассмеётся, кто-то врежет сапогом...
Тёмно-синий с красным кантом, взяв Шамана за бока,
Мелочь стащит, после, франтом, пропоёт: «Весь мир – тайга».
На работу люди-тундры, шаг ускорив, проскользнут.
Равнодушной, снежной пудрой чумы сердца заметут...
Как медведь в углу таёжном, cпит Шаман, обняв сосну.
Мaша-школьница, возможно, завтрак свой отдаст ему.
Астролог
Сжирали свечи темноту,
Вгрызаясь острыми зубами
В тягучий сумрак – факты лбами
Сшибались, канув в немоту.
Блеснув, созвездий парафраз
Проник на тонких мыслях-стропах
Сквозь линзы в рупор телескопа,
Стократ усилившись для глаз:
В Орле разгневан Волопас.
Кормил морозного коня
Январь простуженными снами.
Толстели стекла письменами –
И дата, с точностью до дня,
Забилась рыбой на столе,
Хватая воздух в диаграмме:
Вздох – это спад, стремится к драме,
А выдох – всплеск, чей пик в земле.
Астролог понял: «В феврале».
Пульсируя, шурупы звезд
По шляпки вкручивались туго,
Напрасных ожиданий мука
Пророчеств расшатала мост,
Где годы жизни тесно в ряд
Связали предсказанья сутью.
Морозный конь бьёт ставни грудью,
И космос дышит в циферблат.
Что жизнь? Секундный взгляд назад.
Лакали свечи темноту,
Любовь сучила тихо пряжу.
На шляпе неба туч плюмажи
В Орле скрывали суету.
Попив парного молока,
Астролог вышел утром к смерти.
По кронам дунул лёгкий ветер,
Стряхнув тяжёлые снега:
Сбылось! Сбывается пока.
Сторож
Огни прощаются рампы,
Мигая печально-белым.
Им занавес отвечает
Тяжёлой складкой-рукой,
Касаясь в поклоне сцены.
Горят вполнакала лампы,
И пыльное кресло вздыхает
В партере под тощей спиной
Молоденького поэта.
Он сторожем служит в театре,
Засовы кладёт на двери,
А после – один в тиши
Сплетает в любовной мантре
Стихи, что страстью согреты,
О юной, прекрасной пери –
Актрисе его души.
Смешной в мешковатой форме
Оставит афишку с текстом
В гримёрке глубокой ночью
И станет взахлёб мечтать,
Как пери, легка и чудесна,
Прочтёт – задрожит в истоме,
Полюбит его заочно,
Захочет к груди прижать.
Падут волшебные замки
Обычным дождливым утром.
Актриса – чужа и гламурна,
Стирая бурную ночь,
Измажет афишу пудрой
И, скомкав любовь – как бумагу,
Швырнёт, не читая, в урну,
А сторож отправится прочь…
Живут на земле поэты,
Oни на детей похожи.
Чуть тронь их – в сердцах заплачут,
Наотмашь ударь – смолчат.
Частенько чужие раны
Своей ощущают кожей.
Им мало любви поплоше,
Oни неземной хотят!
Отпускник
Колёса резво катились к югу.
В купе соседнем нетрезво пели
Про степь да степь, ямщика и вьюгу.
А проводница несла постели,
Мела и мыла, поила чаем,
На остановках в смешной беретке
С флажком ходила… И он, скучая,
Влюбился cразу, как малолетка.
Леса мелькали, сады, платформы.
Мелькали груди как две Ай-Петри,
Которым тесно под cиней формой.
«Она красотка!» – мужик допетрил.
Когда за тридцать – легко и просто,
Когда за сорок – чуть-чуть сложнее.
Пират покинул семейный остров
И не заметил, как стал трофеем.
Колёса дружно гребли на север.
Пел «Сулико» гражданин поддатый,
А проводник – вечно в чёрном теле,
Про саклю слушал и мыл плацкарту.
Как древний бог, вёл войну с титаном
И клал на горб, как Сизиф, бутылку.
В купейном ждали из ресторана,
«Мой отпускник!» – говорили пылко.
Поля мелькали, дома, заборы,
Мелькали листья в осеннем ветре.
В час увядания помидоров:
«Что я наделал!» – мужик допетрил.
Когда за сорок – легко и просто,
Когда за тридцать – чуть-чуть сложнее.
Жена простила, взяла на остров,
Чтоб не болтался пират на рее.
© Виталий Молчанов, 2013 – 2015.
© 45-я параллель, 2015.