Виталий Амурский

Виталий Амурский

Четвёртое измерение № 17 (149) от 11 июня 2010 года

Оглянувшись, немею...

 

* * *

 
Бабье лето. Бутылка вина из Тосканы,
Облака вдалеке, вроде неких кулис,
И искрит залотистая влага стаканы
В сотне метров от моря, где плавал Улисс.
 
Где по-прежнему в шуме прибоя ленивом
Чаек крик да извечной тоски бирюза,
Лишь глазам северянина чудятся нивы,
Что поделаешь, если такие глаза.
 
Листва
 
В десятый раз, или, быть может, в сотый
Октябрь мне наговаривает стих:
У каждой осени свой аромат особый,
Своя листва – не путай красок их!
 
Я ничего не путаю, но, право,
Прикусываю кончик языка,
Когда небес бездонное сопрано
Её паденью вторит свысока.
 
Она в палитры превращает скверы,
Тенями пробегает между строк,
И, очищая глаз от разной скверны,
Природы возвещает торжество.
 
В ней отблеск паутинок ветром сдутых,
Стволов и веток обнажённых ржавь –
В ней годы сжались до недель и суток,
Как можно в книгах жизнь и чувства сжать.
 
На грани света тихого и жеста
Ваятеля неведомой красы,
Лети, листва, светись моё блаженство,
Не взглядывай украдкой на часы. 
 
* * *
 
Ни в шумный Рим, ни к модным пляжам каннским
Влечёт меня давно, мой друг, – о, нет!
Но к тем холмам верблюжьим астраханским,
Где хлебниковских лун мерцает свет.
 
Где в соляных амбарах поднебесья
Тяжёлых истин слитки залегли:
Не бойся, не проси и не надейся,
И не ищи у вечности углы.
 
Но, вопреки всем логикам вселенной,
Чем объяснить мне тёмной страсти власть,
Что у Гомера краденой Еленой,
А у Колумба Индией звалась... 
 
* * *
 
В гороскопах была ль обещана,
Или где-то ещё – та боль,
Что однажды легла как трещина
Между мной, мой край, и тобой.
 
Не загадывал это лично я,
И помалкивали небеса,
Как разрежет нас пограничная,
Смертью дышащая полоса.
 
Как, минуя шлагбаум вскинутый,
Прогорохочет вагон мостом,
Как неведомо мою спину ты
Осенишь незримым крестом.
 
Оглянусь на восточну сторону,
Где бежит волна Буг-реки,
И увидятся чёрны вороны,
Изб темнеющих бугорки.
 
И, как шарик воздушный, бережно
Детской выпущенный рукой,
Полетит с покатого бережка
Моё сердце на тот – другой...
 
* * *
 
Год рождения мой: две четвёрки в конце
Перевёрнутым стульям подобны.
День рождения мой в бледнозвёздном Стрельце.
Слабый луч из времён допотопных.
 
Из времён расставаний, бесправий, потерь,
Из времён беспредельных печалей,
Но, полжизни прожив среди жертв и тетерь,
Пожимаю о прошлом плечами.
 
Бедность, что ли, судить – не пойму!
Не порок ведь, коль поровну с другом,
Водку, Сталина, суку святую – войну,
Что нам души вспахала, как плугом?
 
Самого ли себя помыкать, что не мог,
Не желал пресмыкаться пред кем-то?
На последнем российском вокзале дымок,
Вперемешку с затяжкою «Кента»?..
 
О, свинцовая муть над озябшей страной,
В чьи объятья уже мне не падать!
Оглянувшись, немею, и в столб соляной,
Как сестра, превращается память.
 
* * *
 
Зима – чёрно-белые кадры мосфильмовской ленты,
Скрипящие кресла, хихиканье в заднем ряду.
Пустынный бульвар и, как волны свинцовые Леты,
Озябшие тучи над городом сбились в гряду.
 
Зима – и камфоркою газовой солнце, и комом
Слова на морозном ветру, леденящая даль;
Зима – и любовь, и измены ещё незнакомы,
А те что знакомы – иные – Джек Лондон, Стендаль...
 
Туманно запомнилось что-то, а что-то забылось,
Но в эхе негаснущем слышу родное: «сынок!» –
Оттуда, где нежности малость – великая милость,
Где бодрые марши и пресненской финки клинок. 
 
Живой
 
Чужое небо, как шинель,
Висит над головой,
И, как родной, немецкий шмель
Жужжит во всю: живой!
 
Живой... Хотя и слаб и вял,
Ещё малины съешь!..
А сзади не в тебя стрелял
Пацан из СМЕРШ.
 
Но, впрочем, если даже да,
Всё спишут на войну,
Поскольку свастике звезда
Была равна ему.
 
Живой! А это значит, брат,
По-местному sehr gut,
И отвезут тебя в санбат
И костыли дадут.
 
Ещё оставишь за спиной
И смерть, и лагеря,
И на Тишинке у пивной
Тебя запомню я.
 
Времена
 
Копали, что-то сеяли,
Стремясь быть крепче стали,
А стали фарисеями,
И Иродами стали.
 
Размахивали флагами,
Мол, нынче сладко зажили,
В то время, как ГУЛАГами
Нас хоронили заживо.
 
И Марксы, и Плехановы –
Читай, учи – пожалуйста!
Но всех сортов паханами
Мы правились безжалостно.
 
Кровавые, застойные
Года, как деньги пачками,
Дымясь за их застольями,
Народу совесть пачкали.
 
Ах, перестройки выплески,
Ах, казино и храмы!
Сменило время вывески,
Да круче стали хамы.
 
Товаров – год не вывезти,
Плати – витрин не вышибешь.
А ты, бабуся, милости
Проси – авось, и выживешь.
 
* * *
 
Просиявший град – Третий Рим,
Как же стал ты, брат, третий мир?
 
Хлебосолом был, был надёжный друг –
По одёжкам душу меришь вдруг!
 
В мишуре пустой, как тебя узнать? –
Изменила тебя толстосумов знать.
 
Пред врагом бывал твёрд и смел,
А от своих отстоять себя не сумел...
 
Ты прости мне, брат, если в чём не прав,
Да прожгло вдруг слезой рукав.
 
* * *
 
Дворами проходными старыми
Мне к прежнему себе вернуться нужно бы,
Где вёснами такими талыми
Глазеют тротуары лужами,
 
Где в свете фонарей рассеянных
Душа ещё раздольно-вольная,
И Симонова, и Есенина
Вышёптывает юность школьная.
 
Где в будущем нахрапе нэпа
Не срезано торговой вывеской
Знакомое нам с детства небо,
И встречу я тебя на «Кировской»...
 
* * *
 
Тихо поющее деревце
Дремлющая земля
Сердце моё не делится
На двое: ты и я
 
Трогает ветер травы
Там где я жил до тла
Горестней нет отравы
Той что ты мне дала
 
Умершее ворочая
Даже без боли пусть
Чувствовать как воочию
Бьётся прошлого пульс
 
Бьётся под мостовыми
Памяти жгучей пласт
Там где любви остынуть
Снег никакой не даст 
 
* * *
 
Листая Шаламова, будто эпохи-шалавы
Коснулся, и в рельсу удары бездушно-пустые
Явившись, как бубны небесных шаманов,
В морозе колымском над сопками скорбно застыли.
Хрустящим ледком обожгла онемевшие пальцы бумага,
А мутное солнце сподобилось штампу Лубянки,
И мерно, под шаг часового, гул ада Гулага
Донёсся по-Дантовски нашим «Прощаньем славянки».
 
Неделимое. Коллаж
 
1.
 
Бухгалтер в нарукавниках по локоть.
Проценты, цифры накладных и смет.
На потолке пятно – от лампы копоть.
Фон для портрета, да Рембрандта нет.
 
В печи чуть тёплой тёмные поленья
Облизывает пламя неспеша,
А за окном озябшая, с коленей
России восстающая душа.
 
Там нет угля и не хватает хлеба,
И рай Ташкента снится пацанам.
Там мягкость, как расхлябанность, нелепа
И твёрд, как штык, Интернационал.
 
Там беды от войны и недорода,
По вечерам опасен хулиган,
Но Мейерхольд ещё не враг народа,
И спрятан Маяковского наган.
 
Ещё зовясь рабочей и крестьянской,
Она себя растит не для услад,
А время покрывает тонкой ряской
Пруды в садах разграбленных усадьб.
 
В ней много и доверчиво, и юно,
И, словно, в маршах вся её судьба,
Но к Соловкам с рабами в гулких трюмах
Уже идут с Большой земли суда.
 
2.
 
О фрагменты истории
В выцветающей сепии,
Не походы крестовые –
Наши взлёты и цепи.
 
Наши, наших родителей,
Наших близких и дальних
Лет глухих и разительных,
Как квартир коммунальных.
 
Страшны всякие бойни,
Но не те ли страшнее,
Где самих нас невольно
Разделили траншеи.
 
Картой выпало нам это
Из колоды наследий –
Раздвоение намертво
До минуты последней.
 
Где снежком запорошена
Даль тоски неживая,
Разрываюсь от прошлого,
Дележа не желая.
 
Да и как его сделать,
Если врезали боги
В мою душу и тело
Неделимые боли. 
 
Бронзовая память
 
Как просто было б жить без красных дат
Под голубыми небесами,
И только в парке бронзовый солдат
Напоминал бы, как мы мир спасали.
Как от фашисткой чистили чумы
Европу, храбро погибая,
Как вздрагивали русые чубы
У пляшущих близ Вислы и Дуная.
 
Тот подвиг, со счетов не снять –
Свят меч был, вынутый из ножен.
Но нынче календарь листая вспять,
Признаемся, что миф изношен
О нас – освободителях, о нас
Таких красивых и таких достойных,
С улыбками и блеском добрых глаз,
Прекрасными и в дружбах, и в застольях.
 
Ведь, жизни ради, разгоняя мрак
На поле ратном,
Не мы ли открывали дверь в ГУЛАГ
Народам-братьям?
Свободы именем, земляк, скажи, не мы ль
С кремлёвским бонзой,
Не ведая грехов, творили быль,
Что стыдно бронзе... 
 
* * *
 
Балтии небосклон,
Медленные облака,
Вам мой низкий поклон
Издали – издалека.
 
Изгороди лесов,
Яблоневые сады,
Чаши звёздных весов,
Диких зверей следы,
Цветные платки полей,
Извилины тихих рек,
Горсть вам речи моей,
Грустного эха смех,
Тёрпкого, как самосад,
Для языка, губ,
Тихого, словно сад,
Приговорённый под сруб. 
 
 
Балтийская композиция
 
1.
 
Посёлок, где листьев опавших тлен и гул
Колёс сотрясает мельничную постройку,
Деревья покачиваются, как Глен Гульд
Играющий Баха, в 12 ноль-ноль по стойке
Вытягиваются часовые стрелки, разом
Доказывая, что время не категория, но плоть,
Соединяющая душу и разум,
Труднее сказать – про плод
 
(Не тот, что в ветвях самородком
Под утро ещё золотится,
Но тот, что за куст смородины
Нечаянно закатился).
 
2.
 
Пеедуские тропинки,
Яблони возле дачи,
Как дважды два – без заминки
В детстве, теперь – иначе.
 
Плохо ли, хорошо ли,
Кто ж разберётся в ветоши.
В детстве – глаза ретушёры
Это потом – без ретуши.
 
3.
 
Цвета и вещи, тебя окружавшие дома,
От книг до лампы, иголки с ниткой,
Тумбочки, где флакон валидола
Будильник... – не кончаются за калиткой
Щёлкающей за спиной, как дымок
Не исчезают в пространстве непрочном,
Не спрашивают, не удивляются, как ты мог
Уйти, уехать, оставив их, да и о прочем.
( Уже за это, за сохранённое
И свет спасительный –
Сквозь охру клёнов
Шепчу спасибо им ).
4.
 
Непостоянство мира – ты лотерея,
Где в шансе дело, а значит – свыше,
И гибель в пении, коль Лорелея
Тебе послышалась.
 
Воспоминания – луна по ломтикам
В озёрной ряби.
Воспоминания – когда паломником
Душа вне яви,
 
Без визы времени,
Бредёт нелепая
Куда-то к Ревелю,
А там – неведомо.
 
5.
 
Я люблю этот край предсеверный,
Когда солнечный луч не зол,
И когда его тучи – сейнеры
Отправляются за горизонт.
 
Я люблю его за неяркую
Лета зелень и в осень ржавь,
И за что-то ещё, что якорю
Никакому не удержать.
За прожённые солью пристани,
И за ветра сырого стынь...
Я люблю его как непризнанный,
Но оставшийся верным сын. 
 
Из Хийумааского блокнота
 

Мари и Томасу Вельметам

 
Ни мирской молвы,
Ни колючих ссор,
Лишь морской волны
Да лесов простор.
 
Валуны.
Облака.
Да луны
Бока. 
 
* * *
 
Край земли, где граница империи
Ощетинивалась на норд.
Нынче солнце цветными перьями
Тут расцвечивает небосвод.
 
Ветки сосен слегка колышутся,
Утопает в песке нога,
Отчего же мне будто слышится
И про «бдительность», и про «врага».
 
Блиндажи, траншеи заброшенные,
Блок бетонный травой зарос…
Появись, землячок, из прошлого,
На один хоть ответь вопрос.
 
Тихий мальчик с глазами цепкими,
Не во сне, а средь бела дня,
За какие, господи, ценности
Ты прицеливался в меня? 
 
* * *
 
Пляж пустынный, дождиком штопанный.
Облаков дымящихся рать.
Ветерок, бормочущий шепотом
Что-то. Сразу не разобрать. 
 
* * *
 
Не чеховская, просто – чайка,
Да море, как поле льна,
Душистого лета чарка
Светла, холодна, хмельна.
 
Вечернего солнца зарево
Пробилось сквозь мглу едва.
Последний паром на Сааремаа
Ещё часа через два.
 

Август, 2005 

 
* * *
 
Говорили, помнится, гуляй, да не загуливай,
Да про душу помни – что б в ней свет не гас.
Только был тогда я начисто загубленный
Сразу в двух колодцах тёмнокарих глаз.
 
Говорили, помнится, третьим не закуривай
И имён не спрашивай у гадальных карт,
А сегодня сумерки, будто у Сокурова
Из давнишней ленты вырезанный кадр.
 
* * *
 
В переулках Тишинки нынче тает снежок побуревший,
А в Сокольники лыжники едут ещё поутру...
Где-то там я остался давно, от любви одуревший,
Где-то там безнадёжно глаза воспалённые тру.
 
Где-то там моё детство мне веткой сиреневой машет,
И Бернес мне поёт про погибших за Вислой ребят,
И представить нельзя, что однажды в коричневых маршах
Там проснётся чума, «юбер аллес Россия!» хрипя.
 
Я смотрю в этот мрак, и сверлящая, будто комарик,
Меня держит тоска, душу душит такая палящая новь,
И надежд c гулькин нос, что уже позабытый Амальрик,
Предсказатель крушений, а значит и света, появится вновь. 
 
* * *
 
Советник лучший – сердце или разум,
О том я спорить, право, не берусь,
Особенно, когда подчас о разном
Толкуем мы, коснувшись слова Русь.
 
Я б оптимистом быть хотел, конечно,
Но в сторону её взгляну едва,
Мне чудится, там ныне тьма кромешна,
Как век назад или, быть может, два.
 
Медвежий угол, декабрист опальный,
Илья, годами спящий на печи,
И звон колоколов, и звон кандальный,
Которых я не в силах различить.
 
Там правда всё, и всё в той правде ложно,
Там грязь в дожди, а в холод снег глубок,
А то, что невозможное возможно, –
Так то поэт сказал. Увы, не Бог.
 
Признательный и Тютчеву, и Блоку
За высоту их светлых дум и вер,
Я родину, скорее, как берлогу
Нутром определяю, словно зверь.
 

2007 

 
* * *
 
Услышу Фатьянова – родина выплывет пьяная,
Нагрянет сирень и любовью одарит сполна.
Услышу – и сердце далёкая, рьяная,
Качнёт и накроет собою седая волна.
 
Закрутит в пучину, затянет, как в дьявольский танец,
Ни слова не молвит, лишь палец приложит ко рту,
А трубы заводов на Пресне напомнят «Титаник»,
Что, гибель не ведая, грузится мирно в порту.
 
Услышу Фатьянова – душу отмоет от горечи,
И время назад неспеша поползёт, потечёт –
Туда, где друзья и почти позабытые родичи
В делах и заботах, как будто живые ещё. 
 
* * *
 
Россия. Распутица. Скука.
Под утро на лужицах лед.
Печали подспудная сука
Собою меня достаёт.
 
Не зябкостью, не ностальгией,
Туманом внутри и вовне,
Но тем, что в минуты такие
Там горше кому-то, чем мне.