Вита
Штивельман

* * *

...и если любовь кончена, то она

рушится, как после взрыва, – вздрогнув, рушится стена.

И ещё некоторое время

                в воздухе стоит каменная пыль, –

ни вдохнуть её, ни выдохнуть,

ни сесть, ни встать.

А потом

только доски и камни

валяются под ногами

и мешают идти,

и нечем дышать.

11 строчек

Хлебнув горя и радости,

захлебнувшись волной слов,

растеряв сто друзей,

растеряв сто рублей,

однажды я исчезну насовсем.

А через двести лет ты,

не зная ничего обо мне,

не зная даже моего имени,

скажешь, как говорила я, –

на что похожа капля росы.

Не на слезу, не на бриллиант, – на что?

Excalibur

Когда мальчиком был я болезненно-нервным,

и едва научился из лука стрелять,

про магический меч рассказывал Мерлин, –

меч, которым владеть будет сын короля.

Заколдованный меч: из огромного камня

благородной и сильной рукой извлечён

в день означенный, в громе и молний сверканье

он врагов покарает разящим лучом.

И сказал старый Мерлин – и тихо, и гордо –

если правда ты тот, кто на трон будет зван, –

вдалеке от меня, ты услышишь мой голос:

«your Excalibur son, your Excalibur son!»

Я прислушался к стуку весёлого сердца,

к бормотанию речки и к песням земли;

и дорогой, не знающей страха и смерти,

венценосные предки меня повели.

Мой Excalibur! Был он однажды утерян

и отчаянье горло сдавило без слов...

Но я знал, что мечом полноправно владеет

только тот, в ком течёт королевская кровь!

И когда предо мною Озёрная Дева

появилась сквозь утренний белый туман, –

я услышал слова всё того же напева:

your Excalibur son, your Excalibur son.

Солон пот, и доспехи окрашены красным,

и в бою из-под ног уплывает земля.

Ланцелота измена, Гинервы коварство, –

только б не позабыть что я сын короля.

Кони сонные, гривы колышутся мерно,

оперённые стрелы, заплечный колчан.

Мы в дороге – и шепчет невидимый Мерлин:

your Excalibur son, your Excalibur son.

* * *

А небо отражается в реке.

И твердь одна, прозрачна и бездонна,

на твердь другую смотрит благосклонно.

Река лукавит. Блики вдалеке.

А звёзды отражаются в цветах.

Цветы вбирают всеми лепестками

вечерних звёзд безмолвное мерцанье

и отвечают трепетом листа.

Вот так же, расточительно нежны,

мои глаза в твоих отражены.

Антинародные мудрости

Ни черта копейка рубль не бережёт.

И удобней воевать по одиночке.

Не везёт родившимся в сорочке.

Каплями я воду пью с лица

дождевую. Соловей опять поёт

по уши в зубах у ненавистной кошки.

Бегают за ртом хлебные крошки.

И не стерпится, не слюбится.

Очень даже нужен прошлогодний снег.

Свиноматки обожают мелкий бисер.

Только дуракам закон и писан.

Что посеял – в жизни не пожнёшь!

Может, будет урожай-то и хорош,

только там растёт не то, что ты посеял.

Города берёт совсем не смелость.

А цыплят считают по весне.

Вот и присказкам моим пришёл конец.

Добрый молодец, снимай лапшинки с уха!

Сказка – ложь, я доложу вам сухо.

Ты не слушал? Ну и молодец.

Бабушкин шкаф

Когда человек умирает, его вещи подлежат разборке.

Хочешь не хочешь, а разбирать надо.

Выкинуть – это действие, оставить себе – тоже.

Вот что не требует действия, это сесть и начать рассматривать.

Мне совершенно не нужна старая губная помада.

Но среди мелких вещей есть, например, орден войны и орденская (к нему) книжка.

Есть моя пластмассовая кукла – сломанная, в синем купальнике.

Кукла была спортсменка, её звали Нина.

Я её выбросила когда-то, а бабка сохранила.

Теперь и я сохраню, покажу дочке – что, мол, там ваши барби.

А вот авоська: её с собой обязательно брали,

куда бы ни шли. Бабка была помешана на порядке,

учила меня строго

ставить всё по местам, говорила: «От азой ман кинд,

от азой!» Ух, как я ненавидела и этот порядок, и приторно-сладкий язык,

где йота рассыпана в каждом крике и в каждой песне.

Но я любила запах у бабушки в шкафу. На каждой полке там было

кусков по десять туалетного мыла.

По мнению многих родных, это был её бзик с войны.

Когда она ехала в товарняке с маленькой дочкой и старой мамой,

кусок мыла случайно завалялся в какой-то складке.

Этим куском они спасались от вшей и от гнид,

этот кусок берегли как зеницу ока.

Впрочем, она любила и лаванду, и сандал, и всякие ароматические масла.

Поэтому запах остался, когда сама она ушла.

Балаган (Комедия дель Арте)

Телом и душой в дороге

и под солнцем и в тумане

мы – кочуем без тревоги

мы – ночуем в балагане

мы пестры своим нарядом

не найдёте нас на карте

мы – нигде и всё же рядом

мы – Комедия Дель Арте

Без обеденной похлёбки

но всегда с вином и хлебом

мы – насмешливы и ловки

мы – скитаемся под небом

Балаганчик наш услышит

и юнец и муж ревнивый

В этом мире неподвижном

лишь комедианты живы

Хвастается Скарамучча

сквернословит Панталоне

глупый доктор право учит

Флавио притворно стонет

Маске чёрной, маске белой

подыграет мандолина

ходит на руках Бригелла

ножкой машет Коломбина

Карнавал раскрыл объятья

выходите недотроги

мы такую ночь закатим

чтоб завидовали боги!

В метро – терцины

Если нет толчеи, можно сесть и рассматривать лица.

Я сижу и смотрю: симпатичная пара напротив.

И ребенок – младенец – спокойный – темнеют ресницы.

Все одеты по-летнему, мило-небрежно, по моде.

На скамейке сидят, а за ними чернеет окно.

Что-то в них необычное, их отличаешь от сотен.

Что красивы и молоды? Да, но таких ведь полно.

Хороши, и особенно женщина. Вот бы картину

мне с неё написать или, скажем, отснять бы кино.

Парень тоже хорош: бородатый, уверенно-сильный,

Несомненно, гордится отцовством. Но он – бытовой.

А она – вот она улыбается мужу и сыну,

вот к ладошке младенца своей прикоснулась щекой

и закрыла глаза – упивается счастьем, умыта

счастьем этой минуты. Она излучает покой,

и любой её взгляд, и любой её жест говорит нам:

«У кого есть такое сокровище, как у меня?

У каких бенуа, у каких залитованных литта?»

И ещё: она, кажется, знает – ни этого дня,

ни вот этой минуты нельзя ни поймать и ни спрятать,

ни с собой унести – она знает, но может принять.

Принимает, вбирая всей кожей мгновенную радость,

и качают дитя полновато-прекрасные руки...

Ну а я – я смотрю на неё и печатаю кадры

на сетчатку себе. Я запомню и краски, и звуки.

Я запомню, и мне этой памяти хватит надолго:

на любые мои предстоящие страхи и муки

я могу оживить персонажей моих из вагона.

Я могу наслаждаться живительной силой минуты –

так велела моя безымянная метро-мадонна!

Впрочем, я понимаю: движенье не знает уюта.

В подтверждение этому спутники нашей дороги

со скамейки встают и пакуют коляску, продукты,

обувают ребёнка. Вообще проявляют сноровку.

Вот они собираются – те, что сидели напротив.

И, собравшись, выходят с толпой на своей остановке.

В центре города

он повторяет: прошу вас, подайте мне слово –

и то же самое написано у него на грязной картонке

вместе с просьбой положить мелочь: луни или туни*

он сидит на тротуаре, под ним подстилка вроде собачьей

и собачья же тоска в глазах

он повторяет: прошу вас, подайте мне слово

на любом языке – неважно, пойму я или нет

сморщите нос, потому что от меня воняет

ругнитесь, прежде чем обойдёте меня

как объект пространства

он повторяет: прошу вас, подайте мне слово

по-моему, он сидел здесь всегда

его гоняют полицейские, но он возвращается

вот на этот пятачок. Он будет сидеть на асфальте

даже когда весь мир рухнет

он повторяет: прошу вас, подайте мне слово

сегодня по дороге с работы – в привычной толчее

среди гудков машин и мельканья реклам –

вы снова его увидите вечером и снова

не узнаете в нём себя

___

* loonie и toonie – канадские однодолларовые и двухдолларовые монеты.

Весеннее танго

Весна раскрыла небеса свои бездонные

и каждый день коктейли смешивала новые,

добавив капли из сосулек и готовые

крупинки запаха из нежных смол лесных.

Весна кружила нас неделями бессонными,

смеясь, раскидывала льдины неподъёмные.

Мы были крошечные, а весна – огромная.

Мы затерялись на ладони у весны.

Весна

Ты пробовал засечь весны начало?

Ты, дурень, спишь и кутаешься в плед.

А то – картошку варишь на обед.

А то – перестилаешь покрывала.

И вдруг, без объявления войны,

как грянут птицы маршевым мажором!

Дверь настежь – ну, беги за этим вздором...

Нет, в жизни не поймать тебе весны!

* * *

вода и песок, розоватые камни и чайки

волна набегает, пророча всему растворенье

не верит пророчеству, спорит, не верит, смеётся

моё наречённое имя, витальное имя

велит возвращаться всегда и на новом витке

велит удержаться ракушкой на мокром песке

велит пробиваться травой через серые камни

и чайка взлетает, и стряхивает с крыльев капли

прозрачные капли, которые блестят на солнце

Восточные напевы

Я покинул тебя,

            покинул, любовь моя.

Не ушёл к другой,

            не пропал в далеке дорог.

Я покинул тебя,

            покинул, любовь моя, –

потому что настал,

            потому что настал мой срок.

Над могилой моей,

            над могилой магнолия

зацвела опять,

            хороша, свежа, как ты.

Я покинул тебя,

            моя желанная,

но твоей красотой

            исполнены все цветы.

Я теперь в других,

            я теперь в других краях, –

в синеве небес,

            что несёт к тебе река.

Чтобы видеть тебя,

            моя прекрасная,

позову ветра,

            и развеются облака.

Кипарисы растут

            на вершинах розовых скал.

Кипарисы, как ты,

            стройны, как ты, стоят.

Я вольюсь в ветра,

            спою золотым пескам.

Заберу тебя к себе,

            заберу, любовь моя.

Выставка-продажа картин

Двери открывает весёлая толстуха,

Волосы покрашены под листопад.

Говорит, сегодня можно без стука.

Это open house, идут все подряд.

Выставка-продажа картин сегодня.

Масло, акварели, текстура, коллаж.

Это – открытие осеннего сезона.

В сентябре немало выставок-продаж.

Ах, как разноцветно мне в комнате этой!

Как морочат краски и полутона!

Жёлто-зелёным дразнится лето.

Синим, молочным колдует луна.

Есть одна картина, около которой

Я стою как вкопанная, время не в счёт.

Вроде здесь какой-то сумасшедший город

Кажется, горит, а может, цветёт.

– Probably you like magenta color? –

говорит художница мне, смеясь.

Лучше посмотри – вот на этой, справа,

я нарисовала нью-йоркский джаз.

Пахнет свежей краской и крепким кофе.

Маленькие крекеры тают во рту.

Кто-то покупает абстрактный профиль.

Крупные цветы неплохо идут.

Нам пора домой, прощаемся с хозяйкой.

Да конечно, будем приходить ещё.

Улица встречает каменным зигзагом.

Падает осенний листок на плечо.

Я живу как надо, и причины нету

всхлипывать, себя ли, судьбу ли коря.

Разве что по сердцу полоснёт маджента,

свежая маджента сентября.

* * *

Город –

асфальтовы трещины, серый живот вспорот.

Потоки дождя краснеют неоновой кровью.

Промокшие листья слетают с косых кровель.

Смеркается быстро, и ветер опять воет.

А всё же он мой, он всё-таки мой город.

Григорий Кузнецов

Григорий Кузнецов был славный малый.

По утвержденью многих – от сохи:

нисколечко его не волновали

бином Ньютона, Моцарт и стихи.

Однажды он по странному капризу –

и потому что дела больше нет –

забрёл на лекцию о смысле жизни,

о том, куда стремится этот свет.

Там говорили об устройстве мира,

о сущности, о боге, о грехе,

о том, что плохо сотворять кумиров,

о бесконечной жизненной реке...

Поняв из лекции совсем немного

(Григорий редко много понимал),

домой он поспешил, оставив бога

тем, у кого побольше есть ума.

На кухоньке, на клетчатой клеёнке

явился ужин, как обычно, прост.

Чай закипел на газовой конфорке,

в ногах прилёг мохнатый рыжий пёс.

Спустился вечер в матовом обличье,

трамвай прогрохал где-то далеко.

На кухне было тихо и привычно:

тепло, и свет, и хлеб, и молоко.

Два ронделя для сайта знакомств

1.

В плену у виртуальных грёз,

в тисках пароля и логина, –

очнись, прелестная фемина!

О, не роняй напрасных слёз

в ответ на каверзный вопрос

назойливого сисадмина –

в плену у виртуальных грёз,

в тисках пароля и логина.

Однажды имиджи из роз

пришлёт твой будущий любимый.

Опутанный веб-паутиной,

он тоже детство перерос

в плену у виртуальных грёз.

2.

Вооружённый лишь экраном,

молясь на быстрый интернет,

забыв дела, друзей, обед,

кредитки, сдачу по карманам,

о славный рыцарь, – «да» иль «нет»

прочтёшь ты из дали туманной, –

вооружённый лишь экраном,

молясь на быстрый интернет!

Да не столкнёшься ты с обманом!

Да не забудешь свой обет –

прекрасных дам и дольний свет

любить, сражаясь неустанно, –

вооружённый лишь экраном. 

Дежавю

Я когда-то жила в этом городе – только очень, очень давно.

Эти красные крыши косые ни на что не похожи – но

под одной из них была комната с холщовой занавеской и грубым столом.

На него я ставила корзинку из зеленной лавки, рывком.

А по этим каменным плитам сбегала к холодному морю вниз –

там стояли разноцветные лодки, и наглые чайки дрались.

Эта память даже не моя, просто кожа моих рук –

помнит стирку в деревянном корыте. Именно так. И неритмичный стук

сердца вторит стуку колёс наверху, шуму мостовой и телег.

Я конечно жила в этом городе: это так же верно, как то что снег

бел. Как то что ночь черна и серафим шестикрыл.

Скажи мне пожалуйста – только правду – а ты – жил?

Дзенская притча

Вы, верно, видали,

вы, верно, видали в деревне того Сацумо –

того Сацумо, что зимою и летом в лохмотьях.

Того попрошайку, что вечно по улицам ходит –

без дела и дома, и с нищенской ходит сумой.

Никто и не помнит, никто и не помнит когда

он здесь появился – печальный, голодный и странный.

Все знают о нём, что живёт он в заброшенном храме:

и летом он там, и когда настают холода.

Вы знаете, верно,

вы знаете, верно, что тут учудил Сацумо.

Сказал, что устроит для всех фейерверк небывалый.

Что самосожжение – это ему и пристало:

ведь он для деревни – помеха, позор и ярмо.

Но надобно денег на то, чтоб устроить костёр:

ведь надо купить подходящие делу поленья.

И стал Сацумо побираться на самосожженье.

И люди давали: ведь он для деревни – позор.

Вы, верно, слыхали,

вы, верно, слыхали, до вас долетела молва –

чем всё это кончилось. Как на торговую площадь

пришёл Сацумо и принёс этот самый мешочек –

мешочек с деньгами, что он собирал на дрова.

И люди там ждали потехи и ждали его.

Но к ним Сацумо обратился с такими словами:

«Простите меня: умирать я сегодня не стану.

Простите мне, односельчане, моё плутовство.

А деньги возьмите назад, собирал я со всех.

А деньги возьмите – на восстановление храма.

Здесь хватит. А я отправляюсь в далёкие страны.

От вас навсегда ухожу. И прощайте навек».

Дом

В том доме, в том кирпичном старом доме

поскрипывают жёлтые полы.

В аквариуме – рыбы в полудрёме,

в конфетнице – остатки пастилы.

Там стопки писем прячутся на полке,

и фотографии, и чей-то ключ.

И вазочки красивые осколки.

И шторой перекрашен солнца луч.

Дырявый мяч глядит, как бедный йорик,

со дна коробки, затаивши месть.

Но можно перейти на задний дворик

и на скамейку шаткую присесть.

Весенний первый гром в начале мая,

по классике, сейчас ударит в срок.

А ландыши – резвяся и играя –

забились в самый дальний уголок.

Дом Рембрандта

Кирпичный дом на Йоденбреестраат.

Здесь жил художник; и дрова, сгорая

в камине, освещали времена.

Ученики к нему валили валом,

и Саскию влюблённо целовал он,

а иногда не делал ни хрена.

Наверно, знал, что счастье быстротечно.

Любил он жить роскошно и беспечно,

и всякие диковинки скупал:

кораллы и обломки римских статуй,

морские звёзды, рыцарские латы, –

ну и, конечно же, банкротом стал.

Всё с молотка пошло: и дом и вещи.

А за бедой – ещё беда, похлеще;

и дни свои он кончил в нищете, –

чтобы никто потом не сомневался:

не держится у гениев богатство,

мешает – как мешает явь мечте.

Прошло сто лет, потом прошло и триста.

Картины, как от тех поленьев искры,

сверкая, разлетелись кто куда.

За них теперь сражаются музеи;

Христос украден вместе с Галилеей,

Данаю чуть не погубил удар;

И блудный сын, отчаявшись в мученьях,

к отцу припал, обняв его колени,

вернулся в отчий – но не в этот дом.

А в этот дом – фортуна улыбнулась! –

кунсткамера художника вернулась,

какие вещи можно видеть в нём!

Учёный гид, поблёскивая строго

очками, говорит о пост-барокко...

Деталь офорта: пальцы и ладонь...

Диковинки все по углам, как дети...

А я смотрю на это вот пост-смертье,

и на камин, что помнит тот огонь.

Домовой

В нашем доме поселился домовой.

Он морочит нас и прячет по углам

всё, что нужно и не нужно нам с тобой:

письма, ножницы, ключи и всякий хлам.

Он поскрипывает лестницей в ночи,

гасит свечку, если дела больше нет.

Он тихонечко вздыхает и ворчит,

если каши не оставить на обед.

Дом наш старый – проседают этажи.

Мы же всё-таки недавно здесь живём.

Может он-то – домовой – всегда здесь жил.

И останется, когда мы все уйдём.

Иштар

богиня Иштар спускается в царство мёртвых

звенят браслеты её на тонких запястьях

ступени земли тяжелы: песок, глина

богиня прекрасна, дыханье её – ветер

живое всё на всей земле замирает

смолкает пение птиц, пустеют ложа

недвижен воздух и нечем согреть дыханье

богиня Иштар из Нижнего мира вернётся

угрюмый страж отдаст ей семь амулетов

ликуя, живое всё очнётся от спячки

влюблённые девы раскроют свои объятья

но это будет потом, потом, а сегодня

богиня Иштар спускается в царство мёртвых

она спускается вниз – ступень за ступенью

Июль

Юлии Спивак

И солнце в зените, и жар разливается летний,

синеет река, отражая бездонное небо.

Здесь правит могучий июль, календарный наследник

державного Цезаря. Былью становится небыль,

сбываются сны, и огромные звёзды сияют.

И кажется: всё в нашей власти, на всё наша воля.

Но время с пространством опять в догонялки играют,

смещая и фокус вниманья, и локус контроля.

Не жди постоянства – прими энтропию вселенной.

Да что там вселенная! Мы ведь по опыту знаем:

бывает, желанное станет и мукой безмерной,

а то, что казалось бедою, окажется раем.

И как бы там ни было: мы управляем судьбою,

а, может, судьба нам играет и марши и скерцо, –

меняется всё – для того, чтоб вернуться любовью.

Любовью, и светом, и счастьем, и щедростью сердца.

Карантинные лимерики

Все акации порасцветали.

Я по парку иду без печали.

Вижу: едут менты.

Сразу прячусь в кусты,

чтобы часом не оштрафовали.

Раньше всё как-то бешено мчалось,

и давленье моё поднималось.

Грех, наверно, большой –

быть не с общей бедой.

Но давленье нормализовалось.

На шоссе от Торонто до Брэмптона

вечно пробки – никак не проехать нам.

А теперь там валяются

только пробки будвайзера.

Никаких больше пробок и нету там.

Виртуальные ужины в теме –

и с детьми, и с родными со всеми.

Этот мир всё же странен:

вижу их на экране,

но ведь чаще, чем в мирное время.

Есть у жизни приятные стороны.

А бывает – немного изломаны.

Всё войдёт в свой черёд,

пандемия пройдёт.

Но посмотрим на всё по-другому мы.

Кладбище в Хайфе

Кладбище находится высоко: на горе Кармель.

Каменные ворота, еле заметный ветер, сухой воздух.

По краям аллеи – чешуйчатые стволы пальм и зелень кипарисовых стрел.

Надгробия – терракотово-красные, мраморно-чёрные, белые как мел.

Надписи на разных языках.

Некоторые: «В память погибших на фронте...»,

«В память погибших во время холокоста...»

На могилах женщин – кроме имён – выбита менора: велено светить.

На могилах мужчин – кроме имён – выбит маген давид: велено защищать.

Фотографий почти нет. Памятники простые: они не плачут и не кричат.

Глаза слезятся, потому что солнце ослепительно светит.

Жара сумасшедшая. Я отхожу в тень, чтобы немного остыть.

Мимо идут посетители – один, другой, третий.

Кто-то из них говорит: «...в этом городе даже кладбище с видом на море».

Пальма перебирает пальцами над моей головой.

Я наклоняюсь лицом к кипарисовой хвое.

У мёртвых нет больше ничего. Но есть – ветер.

Круглые даты

Вот интересно, вот непонятно:

кто так придумал, кто так решил, –

будто бывают круглые даты;

будто бывает гладкая жизнь.

Золото осени, марево лета,

капли дождя, свет и росу, –

мерить десятками – что за нелепость,

мерить пятёрками – что за абсурд!

Где-то, в каких-то небесных маршрутах,

где безраздельно царит тишина,

счастье, сбиваясь, считает минуты.

Вот и ещё промелькнула одна.

* * *

Кто же, как же растолку-

ет про свет про белый нам:

не вмещается в строку,

не ложится в стенку кам-

нем, не хочет из палит-

ры да перейти на холст,

не вливается в молит-

ву, из глаз не льётся слёз-

ной водою и аккор-

дом его не ухватить,

и на Бога и на чёр-

та да не расколотить.

Разве только подсмотреть

будто бы в дверной глазок,

как бессмертие и смерть

запряглись в один возок.

* * *

Кто на плетень наводит тень?

Не я, не я, душа моя.

Я – Инь, ты – Янь. Ты – нить, я – ткань.

Стежками нить: лю-блю, лю-бить...

Но – дольше века длился день:

не Инь, не Янь, а просто – хрень.

Не фолк, не джаз, не поп, не рок.

Пошли отсюда, мой сурок.

Лимерики в любую погоду

1.

Водитель трамвая в Торонто

никогда не видал горизонта.

Как-то ночью молодка

позвала его в лодку.

Отказался шофёр из Торонто.

2.

Один программист из Оттавы

был помешан на соке гуавы.

Говорили друзья,

что глотает он яд

но не слушал чудак из Оттавы.

3.

Каждый день, закупивши поп-корна,

Мэри смотрит жестокое порно.

Говорят ей подружки,

что живые-то – лучше.

Но бедняжка ужасно упорна.

4.

Вот такая сегодня погода,

что уйду в монастырь на полгода.

Я укроюсь туда.

Ну а выйду когда

я пойму что такое свобода.

5.

Чтобы ноги не вязли в грязи,

Он открыл обувной маназин.

Покупали охотно

и сандальи и боты.

Но пугало отсутствие зим.

6.

Два знакомых моих крокодила

целый день не выходят из ила.

Как-то я их спросила –

что за польза от ила.

Не ответили два крокодила.

Луна для кого-то тоже земля

Луна для кого-то тоже земля:

для лунных смешных человечков.

И как они дышат на этой луне,

никто никогда не поймёт.

Не знают ни поезда, ни корабля.

Пути изучают млечные.

И не боятся паденья комет –

такой несерьёзный народ.

Короткий век, галактический миг,

пожалуйста, будь добрее к ним.

Не дай им сразу рассыпаться в пыль

от черноты и огня.

Смотрю на глянцевый лунный диск

над крышами, над деревьями, –

и знаю: там человечек смешной

тоже глядит на меня.

Лёгкое дыхание

Катерине Дегтярёвой –

с восхищением её помощью больным детям

Откуда-то с небес или земли,

святой молитвой и объятьем грешным,

не дожидаясь, чтобы нарекли

красивым именем: заморским, здешним,

повелевая, входит в дом дитя.

А может, просто мы пришли с прогулки.

И вот минуты и часы летят:

кормленье, сон, знакомые фигурки

пластмассовых и плюшевых зверей,

и тикает будильник еле слышно.

И прилетают сны семи морей –

ребёнок спит и очень тихо дышит.

Я поправляю одеяльца край

и локон, растрепавшийся с гулянья.

Сияй, моя вселенная, сияй!

Не прерывайся, лёгкое дыханье.

Март

Опухшими от слёз

огромными глазами

полубезумный март

в моё окошко глянет.

Ты снова, снова здесь.

мальчишка, вечный странник,

продрогший нищий принц.

Поколдовав ручьями,

на горсти разобрав

последние сугробы,

отпустишь тополей

уставшую охрану

и дальше побредёшь,

обманутый случайно,

в дырявых сапогах

расхлябанной дорогой.

Мистер Зет

Каждый вечер выходил из-за кулис

с нежным голосом и в маске мистер Икс.

Мистер Игрек был могучий, как атлет,

ну а мне опять приснился мистер Зет.

Мистер Зет, любитель рома

и портовый сердцеед.

Мистер Зет, избранник моря,

этот странный мистер Зет.

Я забросила и книжки и тетрадь.

Научилась лихо джигу танцевать.

Падший ангел подарил мне свой браслет

в час, когда меня заметил мистер Зет.

Мистер Зет, любитель рома

и портовый сердцеед.

Мистер Зет, избранник моря,

славный, буйный мистер Зет.

Снова флот его уплыл за анашой.

Я верна ему не телом, но душой.

Пусть провалится к чертям весь белый свет!

Ты всегда со мною, милый мистер Зет.

Мистер Зет, любитель рома

и портовый сердцеед.

Мистер Зет, избранник моря,

лучший в мире мистер Зет.

Мне как-то опостылели стихи...

Мне как-то опостылели стихи:

прокрустовы объятия хореев,

анапестов и прочей ахинеи, –

опилки лингвистической трухи.

И роза, как известно, пахнет розой, –

оставив рифмы для людских забав.

И в общем, непечатен кошкин мяв.

И, нецензурные, грохочут грозы.

Есть – в небе самолёта белый след,

и есть – синеющие ногти смерти,

есть – новорожденный в тугом конверте.

А что касается стихов – их нет.

Мой семьдесят второй

                                                                                   Птица уже не влетает в форточку.

                                                                                   Девица, как зверь, защищает кофточку.

                                                                                               ...

                                                                                   Речь о саване

                                                                                   ещё не идёт. Но уже те самые,

                                                                                   кто тебя вынесет, входят в двери.

                                                                                  Иосиф Бродский, 1972

В семьдесят втором я была нелюдимым прыщавым подростком.

Ложилась спать на рассвете, читала фантастику запоем,

жила под магнитофон, слушала Лед Зеппелин и Высоцкого.

Видела тридевятое царство в рисунке обоев.

Однажды в незакрытую форточку нашей хрущёвской квартиры

залетел воробей, стал вертеть головой и озираться дико.

Голос Америки передавал про Организацию Освобождения Палестины,

про теракт в Мюнхене. И нерусская речь захлёбывалась от крика,

пробиваясь сквозь заглушки дальнего приёма для коротких волн.

Родители собирали деньги для тех, кто сидел в отказе.

Гардероб мой был беден, но наш холодильник полон.

Мальчик, который мне нравился, серьёзно говорил о джазе

и о том, что Фишер, конечно же, мухлевал, играя со Cпасским.

Я мечтала надеть когда-нибудь сапоги-чулки и кримплен.

Я плевать хотела на то, что хоккей называют канадским, –

живя в самой устойчивой из всех возможных ойкумен.

Те, кто смыли её границы, уже прыгали по осенним лужам,

топтали асфальт, неугомонно-живые, изменчивые как ртуть.

Вертели головой, как воробушек, чтобы из душной

комнаты в незакрытую форточку упорхнуть.

Ночь

ночь – неверный свет луны

верная темень нагота неприкрытая

нарцисс далёкой звезды

            зенит и надир невидимых сфер

не бойся ненастья не прячься

настежь открой двери

            не спи смотри в небо

                        потому что

не повторяется никогда

ночь

О способах коммуникации

Я не буду писать тебе кровью сердца:

ты брезглив и не любишь женской крови.

Я пошлю тебе маленькую эсэмэску –

и ты не поймаешь меня на слове.

Беспроволочное послание любви –

лови принимай лови.

Одичавшие ямбы

Я помню чудное мгновенье

В тумане моря голубом.

Люблю тебя, Петра творенье,

Когда весенний первый гром.

Вот мчится тройка удалая.

Как много ласковых имён.

Летит по небу птичек стая

И песнею зовётся стон.

Одностишки

Ни дня без строчки. То есть одностишка.

В той мышеловке сыр ещё бесплатней.

Родился под созвездьем фиги с маслом.

Унылая, пора! Хватай ключи, выходим!

Увидишь: полюблю тебя за муки...

Он в Кама Сутре сильный теоретик.

Я вам устрою бурю не в стакане!

Опять ему все руки оттоптали!

Моя душа сегодня – не потёмки!

Ах если б ты ещё молчать умела...

Не прищемите только мне либидо!

Я Вам открою душу. Но не настежь.

Оставьте Цезарю его сеченье...

Я слово не держу. Оно – не воробей.

Да как Вы смели заглянуть мне в паспорт!

Позвольте в шалаше Вам рай устроить!

«Что ж, зуб за зуб...», – подумал стоматолог.

Такой любви – разлуки не хватает...

Оставить я прошу в покое, но не в вечном...

Любить тебя способен лишь патологоанатом!

Да не приснится вам финансовый инспектор!

Ни рыба ни мясо она – и жених её вегетарьянец...

Она как башня. Но Пизанская немножко...

Будь счастлив без границ! Ни дна и ни покрышки.

Вот изумрудом заблестела плесень...

Ты не змея. Но гибкость, но шипенье...

Он как-то беспредметно романтичен...

Нет выхода – полюбишь за характер!

Нет, не забыл я застегнуть ширинку!

Не лезьте вы ко мне без мыла в душу!

Да Вы как банный лист ко мне прилипли!

Я верен буду Вам! Ну просто до икоты!

Король-то гол! И по последней моде.

Отменим менопаузу на час.

Противогазы снова нынче в моде.

Я на любой вопрос даю любой ответ.

Прекрасна жизнь и антидепрессанты!

Я доктора узнаю по халату...

Не надо песен. Даже лебединых.

Как руки чешутся Вам монитор начистить!

Я с Вами разберусь не виртуально…

Не барабаньте по клавиатуре!

Он интегралы брал одною левой!

Я тот урод, не без которого в семье.

За раков заплачу, и за безрыбье.

Я однолюбом был неоднократно...

Да, платят за грехи. Но я же – с предоплатой...

Он и она

Он – современен и всегда надёжен.

Она – миниатюрна и подвижна.

Он мыслит удивительно и сложно.

Она премудрости не любит книжной.

Он демонстрирует свою натуру,

бесчисленными красками играя.

Она отнюдь не склонна к авантюрам,

но цель и путь – её дорога к раю.

Их долговременный союз удачен,

без драм и слёз и бурных примирений.

И всё, что было так или иначе,

не стоит выясненья отношений.

Так и живут, не проронив ни слова,

не зная страсти и любовных вспышек.

Он – ноутбук семнадцати инчовый.

Она – к нему беспроводная мышка.

Остров Крым

Я, как обычно, ничего не знаю:

Кто должен выйти из воды сухим,

Чем правильно мостить дорогу к раю,

Кому отдать бы надо остров Крым.

И  «за деревьями не видеть леса»

Мне не упрёк. От яркости устав,

Зрачок на дерево наводит резкость, –

А видит – лист, прожилки у листа...

Оттепель

Необычная эта зима. Всю неделю подряд

в середине холодного, злого как волк, января

длилась дивная оттепель – шубы и шапки долой!

Солнце, лужи, – детей не загонишь домой.

И вчера, торопясь на работу, дорогой в метро,

я застыла как вкопанная перед чьим-то двором:

за заборчиком тонкая верба на голой земле

распустила пушистые почки, купаясь в тепле,

растопырила ветки, как будто средь всей кутерьмы

обнимает любимый, навеки оттаявший мир...

Или даже зовёт за собой – просыпайтесь, пора!

Это здорово было. И всё это было вчера.

А сегодня – мороз по сезону, на весь белый свет.

Минус двадцать четыре, как мне сообщил интернет.

Бестолковая верба – забыла, что нынче зима.

Бестолковая верба, она виновата сама...

Пасхальная агада

Собирались на Песах, как водится это у взрослых.

Самый главный из праздников – дедушка так говорит.

Мы поспорили с бабушкой, что произносит «харойсет» –

это «ой» как на идиш, как будто хромает иврит.

Как всегда, было сытно и весело, вкусно и шумно.

Были игры и песни, конечно, была Агада.

В этой книге – картинки, и много вопросов нетрудных.

На одну из картинок мы смотрим подолгу всегда.

Там идёт человек – как живой, он идёт по пустыне,

прикрываясь от солнца каким-то ужасным тряпьём.

Шаг за шагом идёт, вспоминая тяжёлую глину,

и побои и плети, а может, оставленный дом.

Смотрит в дальнюю даль и робея и всё-таки веря:

за полями страницы, куда не достал карандаш, –

там и млеко, и мёд, и трава, и цветы, и деревья.

Шаг за шагом – туда. Пусть считают, что это мираж.

Песчинка

я всего лишь песчинка морского песка

розовеет закат и летят облака

набегает волна и ровняет следы,

что оставлены кем-то у самой воды

я поставлена – был же какой-то резон –

центром круга, которому край – горизонт

на роду мне написано быть для чего-то

этой маленькой малостью, точкой отсчёта

и указу тому я исправно служу:

каждым мигом работы моей дорожу

я скриплю на дорожках зимою и летом

и в кирпичную кладку мешаюсь с цементом

я в раскрытой ладони, вблизи, вдалеке

у ребёнка в куличике в жёлтом совке

с ветром вею навстречу – слезятся глаза

отмеряю минуты в песочных часах

я Зеро – нерушимая мира крупица!

в пред-зачатье у тех, кто однажды родится

я в пустыне – усиливать действие зноя!

я у мёртвых в могильном земном перегное!

неподвластна убийственной силе огня, –

тот уже не живёт, кто не помнит меня!

и галактика вечно по кругу несётся,

и блестит на воде заходящее солнце

и вздыхает, водою солёною пьян,

выпуская волну за волной океан

и высокое небо синеет, пока

я всего лишь песчинка морского песка

Пинг-понг

Мы играем с тобою

в пинг-понг

по зелёному полю –

прыг-скок –

целлулоидный шарик –

скок-прыг

через низкую сетку –

пинг, пинг

Здесь моя половина

мой стол

и от края до края –

мой мир

а резина ракетки –

до дыр

повезло – ты промазал

свой понг

Там твоя половина –

твой лад

и по-твоему выверен

звук, миг

Как зовут тебя, кто ты –

Брут, брат?

но совсем неуместен

мой пинг

Нет ни лука, ни стрел –

пинг-понг

Купидон поменял

свой стиль

белый мячик на поле –

влюблён

а запутался в сетке –

любил

Ни друзей, ни врагов –

явь, сон

отработать подачу –

бред, смех

целлулоидный мячик

пинг-понг

отлетает от каждого

бьёт всех

Мы играем с тобою

ночь, день

Мы играем с тобою

день, час

Никогда не наскучит, не лень

Пинг-понг, понг-пинг.

Ничья.

Пирожки

А если спарить одностишья,

то получаем пирожок.

В бассейне хорошо купаться,

особенно когда с водой.

Наша Таня громко плачет:

утопила в речке мачо.

Я тоже очень быстро понимаю,

когда мне объясняют не спеша.

Заказывайте мне любую песню,

я на любой мотив её спою.

Работаем на дизеле с тобой.

Тяжёлая у дизеля судьба.

Поплыли две дощечки по реке,

как много мыслей в голову приходит!

Вот на дороге виден тёщин дом,

как зал для демонстраций экспонатов.

Есть многое на свете, друг Горацио,

для сексуальной той ориентации...

Вот это непредвиденный финал! –

подумал про себя поручик Ржевский.

Да, раньше я считал иначе.

Но я же прав был и тогда.

Пока я думаю про завтра,

оно становится вчера.

Плоть

1

Плоть – это просто покров,

шкура, кошачья лапа,

волосы, зубы, кровь,

душный манящий запах.

Это – древней Лилит

твёрдый сосок вишнёвый.

Это – вином залит

старый альков Казановы.

Плоть – потаскуха, дрянь,

вмятина на диване.

Сколько её ни тирань –

всё же она обманет.

Плоть – змеиная лесть –

ищет где бы погреться.

Как же ей выпала честь

распеленать сердце?

2

нагло и даже торжественно шествует жирная плоть:

в модном секс-шопе нашла дорогую красивую плеть

с райского дерева сорван – и съеден – запретнейший плод

в Костко закуплена впрок калорийная вкусная снедь

вот безобразно фальшивя мурлычет дурацкий мотив –

крутится-вертится над головою голубенький шар –

плоть направляется в бар, за себя и друзей заплатив

...в складках у плоти бездомным котёнком пригрелась душа

По мотивам «Ганнибала» Р. Фроста

Я не знаю, что было причиной потери,

может, этой потери и не было вовсе.

Но прекрасная юность, страдая и веря,

расщедрилась на песни, на чистые слёзы…

Подражание греческому

Я – молодая ослица, породиста и горяча.

Нынче с утра от хозяина от Буридана

я получила на выбор – не клочья бурьяна –

сочной свежайшей травы два огромных пучка.

Первый зелёный пучок – как понятие «быть».

Ну а второй – как «не быть» и ещё зеленее.

Я размышляю и мучаюсь, – что же вернее?

Как же мне этот вселенский вопрос разрешить?

Поздравительные стихи женщине –

вообще женщине, – написанные автором

в собственный день рождения

Я вам желаю, ныне и присно,

чтобы колготки не рвались так быстро,

чтобы когда опоздание душит,

транспорт подъехал, который вам нужен.

Чтоб телеграммой шли добрые вести,

чтобы не вскакивал прыщик на фэйсе,

чтоб на душе не скребли, не мяукали

кошки. Мужья чтоб и новые туфли

не раздражали и были не в тягость...

Моря цветов вам и пригоршней ягод!

Чтоб, если надо, легла чёлка ровненько,

чтобы не скучными были любовники,

чтобы на жизненном, стало быть, поле

вдоволь бы битвы, покоя и воли...

Все остальные алмазные грани

сами сверкнут. Без моих пожеланий.

Пора расставаться

Пора расставаться! Мы курим одну за другой,

слетаем с катушек, ища виноватых и правых.

Мы курим одну за другой, позабыв про покой,

про сорванный отпуск и предупрежденья минздрава.

Бывает и хуже – вам скажет любой терапевт.

Как классик когда-то заметил, не надо оваций.

Дурацкий вопрос вызывает дурацкий ответ.

Так звёзды сложились – ну просто пора расставаться.

Пакуются книжки, и сыплется книжная пыль,

и звёздная пыль ожидает своей упаковки.

Небесный Стрелец золотую стрелу заострил,

прекрасная Дева созвездьем прикинулась ловко.

Туманится завтра и хлопает дверью вчера,

пульсирует небо, язык прилипает к гортани.

Пора расставаться – конечно, конечно, пора.

Конечно, пора, – чтобы к новым спешить расставаньям.

Посёлок

...на краю земли – а может в середине –

между лесом лиственным и хвойной чащобой,

за тридевять земель, за морями за синими

стоит посёлок пятиэтажных хрущёвок.

Убаюкан поездами – товарными, скорыми,

поделён надвое Сибирским трактом,

поддерживает под локоть старинный город –

посёлок, ругаясь на русско-татарском.

По весне из луж солнце бьёт в глаза,

мать-и-мачеха лезет из трещин в асфальте.

Мне идти недалеко – небогатый базар.

Авоська с картошкой. Хоть жарьте, хоть парьте.

Белые классики разлинованы мелом,

ржавые качели скрипят по-кошачьи,

пёстрая битка летает как угорелая,

сигареты «Космос» в кулаке прячем.

Этой точке пространства – тринадцать лет –

от любого рождества – моего ли, христова ли;

это просто восемьсот четвёртый километр –

от Москвы – по абсциссе – на восток – от истоков.

Тёмных детских вожделений немое кино,

лавочки у подъездов – в два ряда, караулом.

На втором этаже – наше окно.

Маленький кактус кривит зелёные скулы.

В гулком здании клуба – на стене циферблат

сторожит, блокирует звуковые помехи.

...И однажды, свернув все оси координат,

я из этой картинки – взяла и уехала.

Поэтка

Я рифмую слова «кровь» и «любовь»

и читаю на ночь стихи, чаще всего Ли Бо.

И, засыпая, шлю воздушный поцелуй этому даосу, хулигану отпетому.

В общем, получается, что я – поэтка

поэтому.

Продлённый день

В детском саду есть группа продлённого дня.

Там продлевают день, занимая дошкольников всякой всячиной.

Одно из популярных занятий – это рисунок по точкам.

В точках на листе можно угадать контур цветка, или птицы, или зверя.

Каждый ребёнок угадывает, – но по-своему, но чуть иначе, но

одна девочка рисует лучше всех. Это любой может понять:

воспитатели, дети, родители и все прочие.

Девочка когда-нибудь вырастет. Перед ней откроются двери

модных магазинов, университетов и баров

Она будет влюбляться и нежно произносить чьё-нибудь имя, имярек.

Но влюбляться она будет не в мужчину, а в то, что нарисовала:

ведь образ всегда прекраснее, чем просто человек, –

благородней, умнее, красивее, лучше, и –

и поэтому верить этой девочке в любви будет нельзя.

Нельзя ни в коем случае.

Радость – это много и немного

Радость – это много и немного.

Радость – это запад и восток.

Между тротуаром и дорогой

вырос фиолетовый цветок.

Из горизонтали – к вертикали,

напитавшись соками земли.

Каблуки пока не затоптали,

дворники метёлкой не смели.

Вырвавшись из камня в атмосферу,

он стоит – сияет как звезда –

через всю асфальтовую серость,

ярко, на сегодня, навсегда!

С лёту

Бабий век – он короткий, и нету причины

обливаться слезами, ничком на траве.

Вот вчера ещё не было этой морщины

ну а завтра, конечно, прибавятся две.

Всё нормально. И лет-то, ведь, в общем, немало,

уходящую молодость – не удержать.

Свет мой зеркальце, ты бы чуть-чуть помолчало:

что за мания каждый изъян отражать.

Я гоняюсь за каждым потерянным часом,

телефоном снимаю закаты в окне.

Стой, мгновение, – ты, несомненно, прекрасно!

Мефистофель, ты где? Я готова вполне.

Миллионы вопросов, десятки ответов.

Миллионы ответов на каждый вопрос.

И проносится время летящей кометой,

в чёрном небе оставив пылающий хвост.

* * *

Сатирик с поэтессой в браке зрелом

по жизни шли как по дороге торной:

был стих жены, как Дездемона, белым,

а юмор мужа, как Отелло, чёрным.

Сверчок

Этой ночью на балконе среди кактусов и лилий,

тихо скрипочкой пиликая мотивчик  «жили-были»,

от жары и темнотищи – или даже просто сдуру –

очень тоненько запел один невидимый сверчок.

Серой ленточкой угадывается внизу дорога;

огоньки автомобилей движутся по ней потоком...

На такой этаж высокий, на такую верхотуру, –

как же ты сюда забрался, как добрался ты, дружок?

Точно так же как и ты, я затерялась в этом мире.

Время для меня застыло в этой временной квартире.

Я совсем-совсем чужая в этом городе над морем,

среди пальм и кипарисов. Здесь беснуется июль.

В этой комнате на стенах макраме и акварели.

Свечи медленно оплавились и вовсе догорели.

Я хлебну немного радости и позабуду горе;

я присела на диване у вселенной на краю.

Ночь синеет и густеет, и становится прохладней.

Допиваю чай с лимоном и с конфетой шоколадной.

Аромат цветов доносится с открытого балкона;

приручается пространство: это всё же дом, пока

есть вино и сигареты, и бокалы для мартини,

на высоких белых стенах акварельные картины.

И про то, что сон приходит к божьим тварям утомлённым,

мне наигрывает сухонькая скрипочка сверчка.

Снег

Лес звенит.

Снежной пылью земля заболочена.

И луна истекает ручьями молочными.

И луна размыкает

сосны, тропы и смех.

Снег.

Средство Макрополуса

Алхимик Макрополус, твой эликсир – отрава

Сестра моя жизнь, открой-ка своё чрево

Любви часовые, подумав, заходят справа

Солдаты республики вновь маршируют левой

Космически сини, мелькают мои столетья

Косметика инея веки мои красит

Согласно инструкции, я избегу смерти

Побочным эффектом – меня обойдут страсти

В заброшенном парке осенние липы буры

я шла по аллее и прыгнула мне навстречу

Лягушка зелёная, рот до ушей – дура –

заметила – ква, ква – на мою вечность

Сто лет войны

баллада

Аркебузы, мечи, походная грязь – тяжела доля солдат.

Ни покоя, ни крова, и смерть по пятам, сто лет длится война.

Вся-то радость у нас: вечерний костёр да похлёбка погорячей,

да вечерняя песня или рассказ, чтобы стало чуть веселей.

И однажды, когда разгорелся костёр, а на небе горел закат,

незнакомец какой-то к нам подошёл – колченогий смешной горбун.

Он присел у костра, попросил поесть, и мы накормили его.

А потом спросили, кто он такой и куда же он держит путь.

И ответил уродец: «Я был шутом у герцога при дворе.

Я диковинок дивных много видал, но чудеснее всех одна:

молодая инфанта, герцога дочь, улыбалась мне одному

и смеялась, а прочих гнала прочь. Ах, любовь у меня была...»

Будто гром прогремел вокруг костра – это мы хохотали над ним,

до того уж потешен он был, когда прижимал к сердцу ладонь.

Мы держались от смеха за животы, ну а он опустил глаза

и сказал тихонько: «А всё же была, а всё же была любовь».

Мы не стали гнать его от себя, а позволили с нами идти.

По дорогам он, ковыляя, шёл и старался всегда помочь.

Он забавен был, небылицы плёл, ну а если подтрунивал кто –

как, мол, та милашка, что так мила – говорил, что любовь была.

Аркебузы, мечи, походная грязь – тяжела доля солдат.

Заболел наш бедный горбун и слёг, мы лечили его как могли.

У него был жар, он в бреду шептал, повторял опять и опять

про инфанту – ту, что как день светла, про любовь, что всё же была.

Мы его схоронили в лесу под холмом – по пятам смерть, по пятам.

Постояли и дальше пошли вперёд: сто лет длится война.

Отошли мы, наверное, сто шагов и вдруг обернулись назад.

Обернулись все, будто кто-то велел, велел обернуться нам.

Над холмом, где мы схоронили его, разливался свет золотой,

и сияли два облака, как два огромных белых крыла.

И запела птица вдали, и нет прекраснее песни той.

Потому что была у него любовь, потому что любовь была.

* * *

Что с человеком ни делай,

он упорно ползёт на кладбище.

Михаил Жванецкий

Что ты только не скажи,

Из меня уходит жизнь.

Как на выдох птичья трель,

как на вдохе – лёгкий хмель, –

непрерывно, непременно,

неизбежно, незабвенно.

В полдень в поле – вкусом хлеба,

Шариком воздушным в небо,

на асфальте – скрипом шин

из меня уходит жизнь.

Сиднем сядь и пляс пляши –

всё равно уходит жизнь.

И когда висок болит,

и когда закат вдали,

жаждой – пить! – и всякой жаждой,

криком «Нет!», улыбкой каждой,

схваткой, страстью, кровью, тенью,

нерожденьем и рожденьем,

каплей правды, морем лжи

из меня уходит жизнь.

Что тут скажешь? Разве всхлипнешь

или крикнешь: «Ну и влипли!»

И прищуришься надменно.

Только медленно и верно,

невозможно, непреложно,

беспрепятственно, безбожно,

святотатственно, прекрасно,

жизнь – без вида и без гласа –

беспощадно, как и раньше,

без тоски и без реванша,

беззастенчиво, безмерно,

беспричинно, беспримерно,

непрерывно, непременно,

неизбежно, несомненно...

Эмигрантское

...нет не знаю я что хуже,

нет не знаю я что лучше.

Пробираясь через стужу,

продираясь сквозь колючий

белый сумрак, скользкий, мглистый,

я протягивала руку.

Всхлипывал замок английский,

тапочкам татарским вторя,

шарканью побитых лестниц.

Хвойный лес со мною спорил.

Я оплачивала место

в каждом транспорте наземном,

и в надземном, и в надводном

аккуратно. И с везеньем

мне везёт бесповоротно.

Но когда – глаза раскосы –

вдаль поёт безумный Сирин,

в сон врываются без спросу

осени моей осины.

* * *

Я вас любил! Любовь ещё быть может –

она ведь может быть или не быть.

И пусть она вас больше не тревожит.

Я обещаю вам на всё забить!

Я вас любил безмолвно, безмятежно, –

от понедельника и до среды.

Я вас любил так искренно, так нежно, –

как будто впрямь объелся лебеды.

* * *

Я так хотела бы понимать в любви хоть что-то –

писать стихи посвящённые временам года,

включать телевизор, приходя вечером с работы,

и видеть сюжетные сны.

Но как измерить высоту – и неба, и нёба?

У меня два обручальных кольца. Спадают с пальца оба.

Я не верю в любовь до и жизнь после гроба

и подозреваю, что все равны.

Я – осень

Я – Осень.

Я очень-очень молода,

но золотая у меня

проседь.

Я разгорелась вдалеке.

А в вашем каменном цветке

дымном

нагие прелести мои

продам задорого, ну и

мимо.

В меня влюблён старик Весна,

и парень Лето неспроста

манит.

И поглощающий тома

науки, зрелый муж Зима

глянет

мне вслед, а я уже не здесь.

А люди говорят про стресс,

и моду,

и про политику. А я,

ну совершенно не таясь,

горстью

рассыплю бешеные дни.

А как проплещутся они,

после,

как только промелькнут они,

я вставлю в глаз монокль луны

и гляну в воду.

* * *

я тоже мог бы самолёт вести в тумане облаков

я мог бы сумасшедший блюз на саксофоне выводить

я мог бы, в рыцарском бою сражаясь, поражать врагов;

я мог бы – красное вино заставить Клавдия допить

из кубка... но – сверкает день, дымится кофе, пахнет снедь,

резвятся дети; под окном трамваи бегают, звеня

поэтому причины нет спасать меня, или жалеть,

или в молитвах поминать... Офелия, забудь меня!