Виктория Левина

Виктория Левина

Четвёртое измерение № 26 (410) от 11 сентября 2017 года

Скрипка разговаривала с Богом...

Я, как он, – напишу про окружность...

 

После спектакля, где Михаил Барышников

читал и «танцевал» 50 стихотворений

своего друга Иосифа Бродского

22-го января 2016 года в городах Тель-Авив – Яффо.

 

Он стихи танцевал, как танцуют последнее танго, –
после ночи навзрыд, когда счёты с земным сведены...
Стая книжных страниц, высотою заоблачной планки, 
танцевала, да так, что исподние были видны!

Белый стул танцевал, испомаженный кремом для тела, 
и являл сухожилья кентавра, где было дано...
И открытого рта фуэте прямо в космос летело! – 
по-немому, безгласно, как мим в чёрно-белом кино. 

Замыканья щитка, как нейроны у публики в зале, 
порождали разряд (и как следстие – взрыв и испуг!).
Провода оголённые боль и тоску танцевали, 
что в запасе у гения были, как ром и мундштук.

Тренированным телом и мускулом выпуклым каждым 
танцевал Тель-Авив на стихи о простуженных днях, 
о простом одиночестве в небо идущих отважных, 
кто стихи танцевал, кто парил на крылатых конях.

И остатки заплаканной обескураженной воли 
на ступеньках, на выходе, вместе в пучок соберу, – 
танцевали стихи моей собственной прожитой доли... 
Я, как он, – напишу про окружность – и тихо умру.

 

У меня межсезонье...

 

У меня межсезонье. Как птица, 
навигацией снятая с мест, – 
моё сердце в пределы стремится 
опрокинутой чаши небес!

Опрокинуты воля и мысли, –
всё лететь бы куда-то, лететь... 
И не важно, что тучи нависли, 
и не страшно в грозу умереть!

Я, как птица, – приказана лёту, 
как рожденью приказана смерть... 
Безраздельно присвоена квота 
мне куда-то стремиться и – сметь!

У меня межсезонье. Трепещут 
руки-крылья, предчувствуя высь... 
И зазывными далями блещут 
расстояния. Сердце, уймись! 

 

Под небом вольным

 

вратами рая мне открывались
другие страны 
но неизменно я возвращалась 
казалась странной
досужей мысль что под небом жарким 
меня не будет
какие б ветры по чудо-паркам 
мне лоб ни студят
она такая своя родная 
страна мелодий 
порой шальная порой дурная
что горло сводит
и в царстве музык и королевстве
песков и моря 
живу уставом и часом местным 
с жарою споря
бывает прадник бывают будни 
бывают войны 
жаль что однажды меня не будет 
под небом вольным

 

в игольное ушко верблюжьей башкою

 

в игольное ушко верблюжьей башкою
под пение рака и свист воровской 
была вероятность примерно такою
прибиться к тебе горемычной судьбой

мы дули на воду  нам бабки гадали
на блюдце  где воск растекался свечной
семь раз предавали семь раз убивали
чтоб сбрызнуть однажды водою живой

родившись вторично встряхнувшись от мути
отбросив лохмотья стыда и вранья
коснулись однажды друг друга две сути
любовью голодные страстью горя 

съедаемы страхом дрожащие в боли 
боясь говорить  обнимать  целовать
как звери из клетки как птицы в неволе
забывшие бег разучившись летать

и вот на совместной широкой подушке
спят два истукана довольные всем
и морда верблюда в игольное ушко
проходит с улыбкой без всяких проблем

 

Медные копи царя Соломона

 

Медные копи царя Соломона,
красные скалы...
Ветром пустыни, сухим и солёным,
лица ласкало!
Древние гимны пустынной долины
спали в отрогах
розовых гор, что венчались козлиным
загнутым рогом,
ланью пугливой на пиках отвесных,
лётом орлиным...
Армией каменной в узницах тесных
спят исполины!
Спят, облачённые в яркие стразы,
сны фараонов...
Здесь брали золото, медь и алмазы –
мощь Соломона.

 

Скрипка разговаривала с Богом...

 

Вариации на тему скрипичного концерта Иосифа Ахарона (1886-1943)

 

Скрипка разговаривала с Богом.
Жаловалась:

– Жизнь подорожала,
холодно в лапсердачке убогом,
да жена б не каждый год рожала...

– Я готов делиться коркой хлеба
с каждым из соседей, – в счастье, в горе –
чтоб жидовским не звались отребьем
детки в каждой драке, в каждой ссоре.

– Чтобы околоточный не зыркал,
да не пялил глаз на дочку Браху...
Крышу подлатал весною лыком,
звал соседа, шил ему рубаху.

– Господи! Ведь мы ж блюдём Субботу,
заповеди все, что на скрижалях!
Руки вот распухли от работы,
пальцы еле шило удержали...

– Быть евреем, Господи, не просто
даже в мире сытых и богатых! 
Говорили, перехрестов вдосталь
стало среди нас, жидков пейсатых.

– Господи! А как бы пригодилась
кроха счастья нам и деткам – тоже!..
Плакала струна, слеза катилась,
пела скрипка высоко, до дрожи...

 

Новая персидская сказка

 

Аяталловским путчем знаменитым,
последним рейсом, взятым под конвой,
из Персии, под свист антисемитов,
бежал отец твой навсегда с семьёй.

С французским гимназическим акцентом,
высок и строен, дьявольски красив,
в Израиле мешки с сухим цементом
носил на стройке и раствор месил.

Семья жила, и обрезались дети
в еврейской синагоге из камней…
В один из дней январских на рассвете
одним ребёнком больше стало в ней.

Ты рос в согласьи с голосом традиций –
евреем в доме, воином в бою –
чтобы персидской сказкою свалиться
однажды в жизнь бедовую мою!

Семья затрепетала, не желая
разноплеменья, смешанных кровей!
Семья кричала, что я всем чужая –
ворона белая с заснеженных полей...

Что не понять мне доли мессианской,
не исчерпать судьбы своей до дна,
что стороной далёкой христианской
душа моя навек уязвлена!

Что не жена кошерному еврею,
рождённая под русскою звездой!
Что с детства пред мужчиной не робею,
имею гордый взгляд и голос свой...

В семейных хрониках персидской новой сказки
Тебе дан статус объявившего войну, –
за право жить, не следуя указке,
за право выбирать себе жену.

Мы победили в этой схватке пылкой,
когда любовь и жизнь – на волоске!
Прижмусь щекой к пульсирующей жилке
под смуглой кожей на родном виске...

 

Как же мне усмирить эту иноходь влёт...

 

Восходящую ввысь 
                             устремлённости нить, –
разорвавшую внутренность песню, –
как мне в ней примирить, 
                                       припомадить, излить 
остракизм неприемлемых версий?
Как же мне усмирить 
                                эту иноходь влёт, 
эту суть – пребывать инвалидом,
когда рифма не к месту, 
                                       а годы – не в счёт, 
ком у горла, а сердце – болидом?
Это больно и сладко – 
                                  по кромке идти, 
попирать общепринятость формы...
Мне бы с Разиным вместе 
                                       крамолу нести, 
а не вянуть к стандарту и норме!
Это только крепчает – 
                                  хмельное вино 
на закваске стреноженных будней...
Тело – глупость, 
                         лишь духу вершить суждено 
сверхзадачу судьбы многотрудной!

 

В этом тёплом дому...

 

В занавешенный рай, за дубовой с засовами дверью,
каждый день прихожу, за порогом оставив дела, –
в глубину твоих глаз, в теплоту твоих рук! И не верю,
что была без тебя, что без этого раньше жила...

Там, за дверью, царит невозможное тихое счастье,
что сквозит в каждом взгляде приспущенных в скромности век...
Там меня понимает и дарит тепло и участие
самый нужный на свете и самый родной человек!

В этом тёплом дому удивительно тихие нравы,
здесь бордовые вина неспешно и чувственно пьют,
и целуют в уста... и другие ночные забавы
от нескромного ока при свете луны берегут...

Там лелеют уют и лелеют любовь, как награду,
и надежду таят на счастливую жизнь впереди...
Я храню этот сказочный дом – мне другого не надо!
Пощади меня, жизнь, – этот рай у меня не кради!

 

история моей любви

 

какими-то третьими странами
какими-то тайными тропами
деньгами гуманитарными
глобальными катастрофами

пути мои ширились зрели
потом пропадали к чёрту
потом приводили к двери
на этаже четвёртом

карабкалось счастье пламенное
в квартиру под звёздной крышей
сорок ступеней каменных
открыть ему двери вышла

стояли как два истукана
душный спускался вечер
напишут потом романы
об этой случайной встрече

 

Я однажды приеду в тот украинский город...

 

Я однажды приеду в тот украинский город...
К моей мачехе старенькой я в квартиру зайду.
На стене будет фото, где мой папка так молод!
Я однажды приеду, я однажды приду...

Заберусь я с ногами на диван широченный,
я к любимым подушкам его прислонюсь...
И душистого чаю с травою лечебной
я под папкиным пледом однажды напьюсь...

Аккуратно уложен белый седенький волос:
чем жила, чем живёт – всё ему одному!
Даже стены хранят до сих пор его голос.
Я однажды услышу, я однажды пойму...

Пожурчит про болезни, да про жизнь непростую – 
как с соседями дружит, как могилку хранит...
Я однажды её обниму, расцелую! 
Я однажды заплачу, как в детстве – навзрыд!..

 

Я сегодня – Ван Гог...

 

(Романс)

 

Я сегодня – Ван Гог, 
мои тени деревьев красны, 
на руках – фиолетовым пламенем 
вспучены вены... 
И расхристанный бог 
рыжей с синим забытой весны 
мне картины рисует – как в знамени 
юной вселенной!

Мне сегодня видны 
ярко-розовый цвет облаков, 
что надеты, как бусы, на неба 
зелёного дали, 
и лиловой луны 
очарованной диск, и цветов, 
опадающих чёрным, как небыль, 
созвездья печали...

Подчиняется мне 
всей палитрой усвоенных лет 
суть знамений, влюблённостей полных, 
предсказанной доли. 
И уже прорисован вчерне 
яркой масляной краской сюжет: 
моя жизнь – как тот жёлтый подсолнух 
на ветренном поле...

 

Маленький город

 

из цикла «Назарет»

 

Маленький город: дороги, колодцы, 
овцы, ремесленный гомон на рынке, 
тело и мысли расплавлены солнцем, 
мёд, молоко и гончарные крынки...

Маленький мальчик у дома с купелью, 
где его гладят нежнейшие руки... 
Йосиф, Мария... Заливистой трелью 
смеха сынишки расцвечены звуки. 

Мне не вздохнуть и не выдохнуть вольно – 
неприхотливое детство пророка 
миру являло безудержно, больно 
гибель во славу земного порока!

Малым колодцем прославленный город, 
сыром овечьим пропахший и сеном. 
Грёз и сомнений ослабивши ворот, 
в храм Благовестный бреду постепенно...

К дому Марии, к приказанным яслям 
люд проложил неплохие дороги, – 
маленький город, но виден так ясно 
след, что оставили босые ноги...

 

Плач по погибшим конникам

 

Вариации на тему трио Сергея Рахманинова «Lento lugubre»
(«похоронный слышен звон»), 1892.

 

И как написано в Житии Александра Невского: «и бысть сеча зла, и треск от копий ломления, и звук от сечения мечного, яко же и озеру промерзшию двинуться. И не бе видети льду: покры бо ся кровию».
Немецкие рыцари потерпели полное поражение.
Вопрос о потерях сторон до сих пор является спорным. О русских потерях говорится туманно - «много храбрых воинов пало…»
 

похоронный слышен звон  «Lento lugubre»
то ли крик а то ли стон    сомкнуты губы

запредельной скрипки плач    вторят аккорды
там казнёный и палач    конские морды

кони Невского во льду    склеены гривы
там виолончель в бреду    несуетливо

нот фортепианных лёт    смерть подступала
уходили все под лёд    подняв забрала

содрогались телеса    тонущей рати
уходили в небеса    плач и проклятье

зал потерянно молчал    слёзы как комом
пульс у каждого стучал    мет-ро-но-мом

но последний звук осел    снежною пылью
тихий ангел пролетел    сломлены крылья

 

На берегу оставив день вчерашний...

 

Мне было больно, берег, было страшно 
прощаться на год: жизнь моя – рулетка... 
Двенадцать месяцев тактильных тоскований 
по черноморской бархатной волне... 
На берегу оставив день вчерашний, 
я, не дыша, на будущее, – метку 
бросаю в волны, берег упований 
и утешений, неспокойной, мне!

И вот уже, вплетая запах розы, 
навстречу мне – роскошные равнины, 
и горы близкие распахивают дали 
и стелят путь к усадьбе на реке... 
Жить от Болгарии вдали – сплошные слёзы, 
поскольку и она, и я – едины 
в своём стремленьи утолить печали 
от бешеного мира вдалеке.

И росным утром на лесной поляне – 
глядеть в глазищи серны заповедной, 
сплавляться по реке стремниной горной, 
что меж порогов, точно жизнь, течёт... 
Там бродит с флейтой в белых одеяньях 
Орфей: сандальи, пояс с пряжкой медной, - 
тень Эвридики ищет и упорно 
столетьями любовь свою зовёт!