Виктория Кольцевая

Виктория Кольцевая

Четвёртое измерение № 19 (19) от 4 ноября 2006 года

Киев и глубже

 
* * *
 

Когда любить тебя трудней, чем не любить

(чем – бить, чеканя битых из небитых.

Чем – быть. Чем – отнеся экватор к «пи»,

проткнуть надир, не разбудив Евклида;

чем спать при лампе и шагать во тьме,

чем горсть земли твоей нарыть под снегом) –

чужой удел мерещится.

К зиме, должно быть.

К голени Олега

с пригорков, что змея, сползает нить.

Когда б любить – трудней, чем не любить...

 

* * *
 

Всё жду, что сонный инвалид откроет ржавые ворота,

поспешно подтянув ремни на поднывающей культе.

Брусчатый редкозубый въезд сухою коркою обмётан.

Печёт зелёнкой по краям на придорожной лебеде.

У старых замков за душой зияет разве подземелье.

Привет, Тыбурций! Я теперь смогла б и куклу, не спросясь,

и плед… Присядем, не спеша, как престарелые евреи.

До гетто. Как месье-мадам, пока жуирует Эльзас.

Пока варшавская жара смакует мюнхенское пиво.

По лепестку семинаристик: целибат – не целибат, –

решает брачную судьбу киношной большеглазой дивы,

покуда страх не ремесло, а угрожающий плакат.

 
За тенью замка хауптштадт дер Украине: Гитлер–Ровно.

Такая звёздная судьба. На чёрных лацканах жидов,

легкосгораемых к утру. Не столь бесшумно, сколь бескровно.

Но виноват еврейский бог. Или разведчик Кузнецов.

А он не ждёт посмертных льгот. Судьба, сплетающая узел,

сулит отсутствие наград, как почесть. То-то и оно.

Давай наведаемся в сад, пока жива ещё Маруся.

Добудем яблок и сплетём из колокольчиков венок.
 
* * *
 

Спустись, Мадонна – белый столб над городом

дежурный попрошайка сторожит.

Целуй его нечёсаную голову,

пока на свет не высунулись вши.

Возьми мое пальто – по кровь впивается

негаданный-нежданный холодок

под кожу. Назарянка, бесприданница,

за век всего и нажито – платок.

Ручное солнце западной окраины

не потревожит воспалённых глаз –

иссушенные, выцветшие... карие,

целованные небом. Не про нас.

Не подпусти испить твоё страдание,

забывшись, от подсвеченных ланит.

За поздний кубок и похмелье раннее

украдкой по губам меня хлестни.
 
Собор св. Владимира
 

Здравствуй, Владимир, тёмный как Врубель.

В ранней истоме. Тронный – чуть тронь.

Необоримо тёртые угли

в полосу света сеет ладонь.

Кольца, торгуясь, вертишь – елозят

буквы по пальцам. Чай заживем

от барышей-то. Рыбною костью

гвозди нарвали в нёбе твоем.

 

Спины епархий трутся хрящами.

Сплюнь на Крещатик. Смоет дождём.

Сколь ни просторны, рясы трещали

между мощами – над рукавом,

к руслу – до устья. За морем слышат

кущи Варвары шорох парчи.

Длань запропала. Киев ли Китеж,

Киевы ль чада – коли ничьи.

 

Челн без правила к Чёрному (хлебу...

дню...), точно Лыбидь в небо ползком.

Благовест горек. Вытравить чем бы

медную язву под языком.

Очи незрячи, губки не алы.

Теплится? – свечи. Дышит? – то дым.

Если бы к Спасу нёбо прорвало,

ты бы, как дети, верил святым.
 
* * *
 

Местечковая грусть тёмным ливневым утром

разливалась яичницей на сковородке,

проплывала колёсным суденышком утлым

по булыжной окраине сонной слободки,

спотыкаясь на прочерках выбоин. Зная

наперёд монотонные версты событий –

так, что бытность тянулась не столько земная,

сколь игольчато-шовная линия нити,

уходящая в медные чаши напёрстков

под венцом колокольни.

Цепляя основы,

раздвигая уток. То по шерстке,

то против. То осиново, то непомерно-кленово:

под ногами, на ржавых продымленных крышах,

в паутине раскрытых почтовых жестянок

(что не пишут – так, может, давно и не дышат,

что не дышат – так воздух мучительно стянут

в твёрдый шарик у горла: сухими краями

губ, чернильницы, глиняной пыльной дощечки

лишь из воздуха впитывать сочные ямбы),

на заборах, где злая собака извечна –

беззаботно, багряно и чуть маскарадно

по сравнению с прочим.

С мальцами у лужи.

С лаконичным посылом на стенах парадной.

С парой глаз за оправой с оторванной дужкой,

семенящих навстречу незнамо откуда –

с фотографий на полке, из кадров Феллини,

из видений замедленной детской простуды

к Рождеству, в кабинетной глуши поликлиник.

«Не дыши!.. подыши!..» – по движению трубки

синеватые ребрышки полнятся вдохом.

Утомленные веки, храня неприступность,

чуть заметно кивают: «Сегодня неплохо».

Увеличенным выцветшим радужкам вторя,

проясняется небо, касаясь зрачками

лужи, ныне играющей партию моря.

И фуражки с взаправдашними якорьками.
 
* * *
 

Не дорога – замес для Адама,

верно, пьющего, боже прости.

Не припомню, чтоб вывезло прямо

на огни, не сбиваясь с пути.

Обезглавленной тушей романа,

отсыревшей в заплечном мешке,

ни очаг развести, ни топчанный

сбой устлать и заснуть налегке,

натощак.

На обочине белой,

где молчанье превыше всего,

точно крестиком вышито тело

или ноликом след от него.

Или ножичком в коже смолистой.

Перочинное дело поправ,

понесёшься, больной монте-кристо,

с Монтерланом в дрожащих руках,

превышая и трубы и крыши.

Уплывающий змей на шнурке.

Обернётся заплаканный Ницше,

ухмыльнётся в кулак Диоген.

 
Безумолчные, как серафимы,

отрешённые, что мертвецы,

сдавят звуки, идущие мимо.

И невольно рванешь под уздцы,

вспоминая, что звать тебя Власом

и какой тебе нынче годок.

За рассолом сходи или квасом,

если в лес по дрова не ходок.

 
Не дорога. Усердная кляча

без поводьев уже и хлыста

от работы не дохнет, но плачет

в перетёртый жилет хомута,

и роняет худые подковы –

то-то счастья, привалит, гляди…

Сорок вёсен от срока земного,

что столбов верстовых, позади.
 
* * *
 

А что загар, когда он несмываем,

и неохота оголять плечо?

Или, держась за поручень в трамвае,

сравнить свою ладонь с чужой... Ещё

найти трамвай – хотя бы шпалы –

и вдоль по Хайфе (или поперёк –

куда длинней? И всюду будет мало)

под самый что ни на есть пивной ларёк.

Чтоб там, по счастью, пончики с горохом

(замечу, и с фасолью ничего,

я здесь привыкла – наплевать, что плохо

потом). Но пиво – ты, я – эскимо:

такая жалость, не велят сосуды.

А ты считала, мне семнадцать лет? –

увы! вся жизнь, что поцелуй Иуды:

на шею прыгнет, чмокнет – и привет.

 

А что у нас... у нас... у нас все тает:

и снег, и сон, и – снип-снап-снурре! – тень

Кремля. Зато растёт другая –

майн местный фюрер пальчик за ремень

заткнул и ставит медные фигуры

достойных предков. Я гляжу, молчу:

мы с нежных лет ценители скульптуры,

и в этом тоже слава Ильичу.

 

Представь, что смуглый отрок, только грузный,

сидит на лавке. Поза без затей:

как Пушкин ждал свою подругу музу,

так этот ждёт непрошеных гостей.

И рядом господа в сержантской форме

скучают: «Как Вам?» – «Очень хорошо...

хотя не знаю – Черчилль или Кромвель…»

«Та не... то наш... письменник был чи шо...»

Так мы и не решили, кто –

конь без пальто

в узорчатой попоне,

вернее, пони обновляет путь

по кругу. От души надездемонясь

в пещере страха, хорошо стрельнуть

по ржавым совам в довоенном тире –

тир (хочешь мира – то-о-о-овсь!) по сути до.

Отвоевав и в тире, и в трактире,

запеть в обнимку с тем, кто без пальто.

Пой, казачок – хоть засланный, но верный!

Махновский драйв, есенинский куплет.

«За что на старость лет такие нервы?» –

аперитив по-киевски. Котлет... котлет

не будет.

Будет тлеть убогий

фонарь в проезде на обратный путь.

В недужном сне, на койках колченогих

не отдохнуть, – так, отлежаться чуть…
 
* * *
 

Взмахни термометром. Что с того,

что чувств – ни пятого, ни шестого,

когда и атлас одной шестой

похож на атласы Пирогова.

По хлипким швам разнята башка,

и гул внутри, как в утробе Спасской.

Сожми руками – тверда рука.

Рука спасительна, как повязка.

Как связь.

Как вязкий гречишный мёд.

Сплетая святки с концом июля,

предмандельштамово потёчет

от строгих сот ледяного улья

на разгоревшуюся гортань,

красней жерла (Ключевская сопка –

смиренней).

Связывая ragtime,

как чинят ветхое платье штопкой –

в льняное долгое суровьё,

в рябые длительные октавы:

стучишь, что пальцем зерно клюёшь –

слепым... приладившимся... костлявым.

 

Ах доктор Мойер, ах доктор Шлемм

и прочих немцев скупая милость!

Загнать бы голову в грузный шлем,

чтоб даже шороха не случилось

извне услышать. Какой обман

все ваши градусы, ваши меры,

когда от духа святого пьян

и от него же, поди, беремен

конец пера, уголёк, мелок,

и острие скальпелька стального.

Трамвайной линии не глубок

надрез на улице Пирогова.

Но так тревожит. Не оттого ль

звонки ушедших вагонов резки,

что на ходу постигают боль

путей, искромсанных на отрезки.
 
© Виктория Кольцевая, 2004-2006.
© 45-я параллель, 2006.