Виктор Коврижных

Виктор Коврижных

Все стихи Виктора Коврижных

Ангел труда

 

Своего я отыскивал бога

вечерами за Лысой горой.

Уводила в туманы дорога,

будоража неясной тоской.

 

Мне мерещились вещие знаки,

чей-то голос спускался с высот.

Я за голосом крался во мраке

и записывал речи в блокнот.

 

Но однажды, когда я в пределах

этих шлялся, растаял туман.

И две женщины – в чёрном и белом –

привели, указали на кран.

 

Он стоял у карьерной дробильни –

ни величья, ни Бога следа.

И я понял: его не любили

ни хозяин, ни ангел труда.

 

Рычаги его к сердцу приблизил,

но, инструкциям всем вопреки,

пел зелёною дудкою дизель,

откликались в стреле огоньки.

 

И свистел производственный ветер,

вторя лязгу тросов и колёс.

– Есть здесь промысел горнего света? –

не ответил никто на вопрос…

 

В заброшенном хуторе

 

Погасших окон выцветшие ставни,

глухой заплот, поваленный в осот.

И – тишина, как будто слово тайны

сейчас Господь с небес произнесёт.

 

Покажется, что жизнь людей былая

из этих мест бесследно не ушла,

как память сокровенная, живая

здесь в тишину незримо проросла.

 

И ощутишь ознобно чьи-то взоры,

лишь дунет ветер, травы шевеля,

и оживут обрывки разговоров,

мельканье лиц и запахи жилья.

 

Здесь постоять, как заново воскреснуть

с щемящим чувством грусти и вины.

Всплакнёт ли птица над судьбой окрестной

и снова станет частью тишины...

 

 

Вечереющий свет

 

То ли мёртвым был я, то ли пьяным, –

ошиваясь в окрестном лесу,

обнаружил за сизым туманом

обнажённую деву-красу.

 

И пока я гадал: что случилось?

Засквозило дыханье ночи.

И лицо её вдруг засветилось,

словно робкое пламя свечи.

 

Незамеченным мне не остаться.

Я спросил её: «Как тебя звать?»

«Сон недавно почившего старца.

Как могилку его отыскать?»…

 

За прохладные взял её плечи

и повёл вдоль высоких берёз

за овраг, где совсем недалече

деревенский ютился погост.

 

Меж могил она тихо бродила,

вдруг внезапно послышался треск:

зашатался над свежей могилой

полотенцем повязанный крест.

 

«Милый мой!» – она радостно молвила,

на мгновенье рассеялась мгла.

Промелькнула меж рук моих молния

и стремительно в землю ушла...

 

То ль на том, то ль на этом был свете?..

За холмами закат догорал.

Лёгкий ветер, задумчивый ветер

чёрный пепел с ладоней сдувал.

 

Я в село своё двинулся жить

вдоль полей с вечереющим светом.

И всё думал, что так может быть,

потому что подумал об этом...

 

Вторник, четвёртого июля...

 

А когда уже всё надоело

среди грохота плит и кастрюль.

Пожалеть моё грешное тело

прибыл вторник, четвёртый июль.

 

И тогда я пошёл за грибами

с оцинкованным звонким ведром.

Проворчали незлобно громами

небеса над лесистым холмом.

 

Мне дышалось легко и свободно,

так мечталось в лесной тишине,

словно Господу было угодно,

чтобы вторник явился ко мне.

 


Поэтическая викторина

Илюхинский плёс

 

Старые ивы сомкнули

кроны над тихой водой.

Здесь мне в начале июля

встретился мальчик с удой.

    

В длинной рубахе холщовой

шёл он по краю реки,

странный, как житель чащобы,

стыли в глазах сквозняки.

 

Он поравнялся со мною,

жалобный выронив стон.

За тальниковой стеною

дымкой рассеялся он...

 

Давнюю повесть утраты

слышал ещё от отца,

как утонули два брата,

дети Ильи-кузнеца.

   

В майскою пору разлива,

лет девяносто назад

младший сорвался с обрыва,

старший спасал его брат.

 

В дом не вернулися дети...

До полуночной поры

шарили в омутах сети,

дно бороздили багры.

 

Младший был выловлен в пойме

в донных кустах ивняка.

Старший–  не найден, не пойман, –

спрятала тело река.

 

Он это! Он с удилищем

ходит по краю реки!..

Младшего братика ищет –

так говорят старики.

 

Давняя грустная повесть,

тихий Илюхинский плёс.

Травы, склонённые в пояс,

всхлипы тележных колёс.

 

Ивы зелёное пламя,

купола зябкая медь...

Родина, как в твою память

сладко и больно смотреть...

 

Корова

 

Никто не встретит, не подоит

и не откроет дверь в закут.

Пойдёт хозяйка за водою –

в райцентр на «скорой» увезут.

 

Поймёт корова... Скорбно выю

трубою вытянув, взревёт!

Проснутся мёртвые. Живые

заснут спокойно, без забот...

 

И, словно гул аэродрома,

разбудит мрак иных невзгод,

где в грозовую тучу с громом

с разбухшим выменем взойдёт.

 

Я знаю: будет в час урочный

держать всё сущее ответ –

с небес прольётся дождь молочный

и поменяет небо цвет.

 

Напоит млеком дол и рощи,

и память трав по берегам.

И зверь прозреет, и возропщет,

и присягнёт чужим богам.

 

И мир людской оцепенеет,

когда за громом грянет снег!..

И молоко окаменеет,

и камни сменят русла рек.

 

Ночь Гоголя

 

Смотрел на свечу и бумагу,

как воск на подсвечник течёт...

И вот из глухого оврага

явился с чернильницей чёрт.

Но следом торжественно-строго

Надмирный прорезался Свет,

который горит раз в сто лет,

чтоб сердцем прозреть перед Богом.

Но смысл и значенье Знаменья

в душе умещались едва.

Он Свет, что был дан во спасенье,

дрожа, переплавил в слова

восторга, печали и гнева...

И чёрт, осознавши сюжет,

не загораживал неба,

чтоб виден был Божеский Свет.

Задумались травы и реки,

и всадник над степью взлетел,

и, подняв набрякшие веки,

вгляделся в грядущий предел.

Вздыхал за деревьями ветер

из горьких полынных теней.

– Что видишь ты там, за столетьем?

– Я смерти не вижу своей...      

 

* * *

 

О сокровенном, одиноком

вздохнут уставшие века.

И на лампады тихих окон

летят вечерние снега.

 

Как будто время неизвестных

кружится роем во дворах,

и просит имени и места

в расчисленных календарях.

 

И мнится мне за снежным танцем

иной гармонии устав,

что не вмещается в пространства

обычных правил и октав.

 

И следом прихоть иль примета,

или стечение причин? –

Но снег летит сияньем света

из невозможных палестин.

 

И всхлипнут ветхие ворота,

прольётся тень минут на стол...

И будто в окна глянул кто-то

и в снег не узнанным ушёл...

 

Последняя тайна

 

За Токовой, за Чухтинским болотом –

хвойное небо в сырой полумгле.

Там обитает кудесник Могота

с тайной последней на этой земле.

 

Стар он и страшен, живёт нелюдимо,

веды и клады скрывает в лесах.

Очи напитаны горечью дыма,

брезжат в тени его холод и страх.

 

– Где ж эта даль, что меня будоражит,

сладкою болью томится в груди?

Жители молча на север укажут,

тихо добавят: «Туда не ходи...»

 

Словно я вышел из времени круга – 

голос зелёный за березняком,

в зное густом перелеска и луга

взоры полудниц прошьют сквозняком.

 

Тайна судьбы или вещая птица

в зарослях диких, где плачет вода? 

Имя своё обретя, растворится,

и не вернётся уже никогда.

 

Что ж я гляжу в деревенскую память,

сердце неволя, печаля глаза?..

Тихое тайны колеблется пламя,

блики и тени сквозят в образа... 

 

 

Предзимье

 

А в деревне опять молодая зима

правит праздником, жизнью и волей.

Нынче колют свиней и встречает с холма

терпкий запах дымов и подворий.

 

Словно время моё покатилось назад

вдоль румяных домов и заплотов.

Под навесами лампы пальные гудят,

как заоблачный гул самолётов.

 

...Завалили свинью на приземистый стол,

дикий вопль заметался под крышей,

узкий нож безошибочно сердце нашёл,

дух с дымящимся лезвием вышел.

 

Дым палёной щетины синеет в щелях,

дышит инеем сумрак оконца.

Кровь очнётся и вспомнит себя в именах,

озарённых языческим солнцем.

 

Гулко цепи звенят и скрипят ворота;

чует мясо собака утробой:

дрожь истомы – волной от ушей до хвоста,

и язык, словно пламя озноба!

 

Ритуально хозяин сдирает нагар –

точность рук и наследственный опыт.

Из распахнутой туши – клубящийся пар

и Велеса оттаявший ропот.

 

Шёпот жёлтых страниц – у хозяйки слова,

ей хозяин ответствует хмуро.

Смотрит в небо из снега свиньи голова

сквозь глаза деревянного Чура.

 

Тёмный смысл совпадает со всей суетой.

В доме жарко натоплена печка...

Вот и мясо на крючьях висит в кладовой

и янтарная желчь над крылечком.

 

Свежина на столе! Тёртой редьки куржак,

млеют грузди под шапкой сметаны.

В запотевшей бутыли мерцает первак

и гремят нетерпеньем стаканы!

 

За здоровье хозяев, достаток, уют,

чтобы рожь не сгубили морозы!..

И старинную песню по-русски споют,

утирая украдкою слёзы...

 

Происхождение государства

 

1.

                

...и этих туч насупленный свинец,

и этот куст, подёрнутый багрянцем,

необходимы, как Новокузнецк,

в соединенье времени с пространством.

 

Природа вся – в ответах на вопрос.

Налево – холм, направо – лес окрестный.

А здесь полынь заполнила откос,

посколь полынь здесь более уместна.

 

И Новый Свет, с небес спустившись вниз,

прозреет дух сурового простора.

Задумчивый построит Коммунизм

по чертежам и памяткам Христовым.

 

Отринет он престижный цвет знамён

и постулаты зодчества былого.

Пространство продиктует ход времён

и вещих песен титульное Слово.

 

2.

 

Была вначале Музыка. Потом

грядущее откликнулось в былом.

 

Где слово стало смыслом и судьбою –

Вселенная вместилась в звукоряд.

Вернулся отражённый взгляд назад:

трава зелёная – зелёною травою.

 

Я думал: всё на свете – объяснимо.

Но в сумерках взошла иная даль.

И новый Бог своё услышал имя

в минуте, не внесённой в календарь.

 

Из тайны, отражённой человеком,

приходит миг, который станет веком.

 

Смерть пастуха

 

Было так тихо, что даже село

замерло жизнью суровой –

медленно, медленно стадо брело

следом за чёрной коровой.

 

Зашелестел будоражащий слух

сквозь воздыханья и слёзы:

не устоял... Задавился пастух

в согре на старой берёзе...

 

И говорили о странной судьбе...

Помню: три ночи оконце

зябко светилось в пастушьей избе

светом закатного солнца.

 

После бесцельно слонялся и дня

не было, чтобы невольно

не приводили дороги меня

в согру к берёзе окольной.

 

Там с удивленьем в себя приходил,

слушал, как кто-то далёкий

речью сердечной мне душу щемил,

о неземном и высоком.

 

В странной судьбы роковое кольцо

робко ступал за ответом.

И узнавал я сквозь ужас Лицо

в сумрачной зелени веток.

 

1987

 

Сокровенность

   

Я возле дерева стоял оцепенело:

шли люди в белом из каких-то стран.

Вот принесли утопленницы тело

и опустили бережно в туман.

 

Я понял, что река остановилась.

Над мёртвым телом всколыхнулся крик.

Она спала, а мы ей только снились,

мы в сон вошли живыми в этот миг,

 

который в мгле полночной длился, длился,

печаль судьбы неведомой тая.

Туман у ног, как смерти мысль, клубился,

и в сердце скорбь, как речь небытия.

 

Вдруг голос птицы – радостный ручей

пролился вниз, он был доступен взгляду.

И я подумал: это соловей.

«Ах, соловей!..» – воскликнул кто-то рядом.

 

Потом я жить пошёл туда, где свет

сливался с ветром беспокойных буден.

И люди в белом мне смотрели вслед,

сквозь мглу веков глазами незабудок...

 

Старая кузница

 

Копоть и сажа погасших огней.

Вход занавесил подрост тальниковый.

Не оседлать здесь воскресших коней –

ржой изошли стремена и подковы.

 

Звон наковальни полынью сокрыт,

зябко несёт из дверей пустотою.

Так просветлённой прохладой сквозит,

будто под кузней колодец с водою.

 

Льются протяжно сквозь щели лучи

цветом вечерней щемящей печали.

Словно наивного счастья ключи,

счастья которое не доковали.

 

Полуистлевшие спицы колёс,

мохом покрыты венцы и стропила.

Ветхую крышу прошила насквозь

жгучим дремучим побегом крапива...

 

В полночь под лай деревенских собак

скорбная тень кузнеца оживает.

Тяжко вздыхает и курит табак,

в горне остывшем золу разжигает.

 

Глухо меха проворчат и огни

вспыхнут на время и тут же погаснут.

Словно хотел озарить наши дни,

но убедился, что это напрасно...

 

Тихо вздрогнуть от шорохов...

 

Тихо вздрогнуть от шорохов дня,

замерев у речного обрыва,

будто кто-то окликнул меня

из покоев, где зреет крапива.

 

Из каких он пристанищ возник,

отогретый дыханием зноя, –

не пристроенный памятью миг

овладев неожиданно мною?

 

Видно, нам разминуться нельзя

над рекой, где задумчивы ивы.

Смотрят пристально чьи-то глаза

сквозь зелёное пламя крапивы,

 

сквозь меня без особых примет.

Только сердце тревожно так бьётся,

словно видит неведомый свет,

что при жизни узнать не придётся.