* * *
То шёпотом, то лепетом, а то едва-едва
За шелестом, за трепетом откроются слова,
То затеняя ясное, то проясняя тень –
Опасные, прекрасные и просто дребедень,
То чайкою, то ласточкой, то воробьём в пыли,
Печалью, болью, ласкою родившей нас земли …
И станут белой цапелькой надежды и судьбы,
И в чью-то душу – капелькой с прикушенной губы.
Душа
... Любовь! Дух! Бог!
А всего-то - пара литров мозгов,
в которых утомлённо плавает
десяток стоящих воспоминаний,
и тикает, тикает, тикает адская машинка...
Игорь Бурдонов
Фотограф щелкает, и птичка вылетает ...
* * *
А часики тикают, тикают, тикают ..
Булат Окуджава
1
Машинка тикает, а время утекает
или оно стоит, а утекаю я?
Фотограф щёлкает – и птичка вылетает.
Фотограф щёлкает – друзья, любовь, семья.
Джаз, вальс-бостон иль вальс весёлой Вены –
машинка тикает и не сбивает такт.
Я время пью и не сдуваю пену,
не различаю факт и артефакт.
Меж «тик» и «так» случится это, то ли –
какая разница?
Мир полон Синих Птиц!
Ещё пьянит невыигранный блиц,
ещё фигуры не слетают с поля,
но пробивается, как сквозь асфальт росток,
...Машинка тикает – и птичка улетает...
догадка, что не бесконечен срок...
...Фотограф щёлкает – и время утекает ...
2
Чем печалимся, плачем, тоскуем,
сочиняем, рисуем, поём,
о любви вдохновенно токуем,
врём себе, что, мол, мир познаём?
Что под черепом там за доброта?
Что рождает земные труды?
...Там всего-то, всего-то, всего-то
Пара литров какой-то бурды.
3
Примерно полтора килограмма мозгов,
о которых почти ничего не знаем,
как о гранате с выдернутой чекой.
Размахиваем словами, оказавшимися под рукой,
всю жизнь, как малые дети, во взрослые игры играем,
лепим себе любови, привязанности и богов,
глотаем небесную мякоть, сжираем земную твердь,
чтобы набить утробу этой медузной субстанции,
ибо, пока она есть, она жадно требует есть.
И, поглощённые этим, не слышим Благую Весть,
покуда жизнь не замедлится у самой последней станции
и в студне мозга не вспыхнет её название – Смерть.
На грецком орехе черепа присядет тогда на дорогу
душа, чтобы выпить с жизнью последний свой посошок
прежде, чем мозга студень впитают деревья и травы.
И в этот момент откроется, что были всю жизнь неправы,
что не заметили маленький – самый главный! – штришок,
который невидимым светом к ладони тянется Бога.
* * *
Обстоятельства времени или обстоятельства места?
Да не всё ли равно? Ну, узнаешь – и толку?
Думал, ищешь Синюю Птицу, но вместо
Неё ищешь в стоге жизни иголку.
Закрывают небо всполошённые чем-то птицы,
Воронёные перья роняя вперемешку с помётом.
Синей нет среди них. Попадаются, разве, синицы.
А ты ищешь иголку, обливаясь холодным потом.
Сколько ангелов пели бы голосом Робертино
Лоретти на её острие – только Богу известно.
Обстоятельства не состоялись. Такая картина.
Нет иголки. А без неё в бесконечности тесно.
Сам пытаешься спеть. Но ты не Лоретти.
Сипнет голос. Медведь наступает на ухо.
Тьма назойливо ткёт из отсветов сети,
И душа попадается в них будто муха.
Обстоятельства жизни скрывают уколы прозренья.
Обстоятельства ветра срывают созвездия с неба.
Обстоятельства смерти определяют смиренье.
Обстоятельства духа важнее насущного хлеба.
И ты ищешь иголку на дымящемся пепелище –
Тёплом, но замерзая от страха,
Как ребёнок, что мать перепуганно ищет,
Сидя у неё на руках, замараха.
* * *
Галине Гампер
А что душа? Былинка на ветру,
Сплошная боль, седая как былина,
Скупая быль о том, как я умру,
Освободив её, чтобы опять невинна,
Без племени, без роду, без угла
Она пошла выкидывать коленца,
Пугая смерть, творя добро из зла,
Входя в травинку, дерево, младенца.
Такой уж ей талан или талант –
Шагать, чтоб впереди маячил Дант,
За кругом круг и снова круг за кругом,
Как мы теперь шагаем друг за другом,
Слагая быль о том, как мы живём:
Сплошная боль, а всё-таки поём.
* * *
Я помню этот вечер в январе
И ветер снежный с Финского залива.
И нежность, словно мушка в янтаре,
В душе застыла навсегда счастливо.
Но хоть убей, я не припомню, кто
Со мной был рядом, чью держал я руку,
Чей шарфик поправлял, запахивал пальто,
Не мог представить и на день разлуку.
Не помню цвета глаз и вкуса губ,
Но помню – был тогда самим собою,
Как никогда, хоть молод был и глуп,
Не понимая, что любим судьбою.
Судьба стояла рядом жизнь назад.
И под лопаткой – через время взгляд.
Сестра
Людмиле Разумовской
1
От уютных застольных земных благостынь
Шаг в ночную февральскую стынь-перестынь.
Леденцово шаги заскрипят – скрип-поскрип.
Фонаря длинноногий светящийся гриб.
Хоть на курьих ногах, да была бы изба,
А в избе ни души, лишь печная волшба.
Ничего, что в углу не метла – помело,
Зато тихо, спокойно, тепло и светло
И хранят от друзей, от врагов и забот
На трубе чёрный ворон и в сенцах чёрный кот.
Но февраль из позёмок свивает гнездо.
До – прощай? До – свиданья? До – случая? До …
2
В полночь мерещится, кажется, снится
Сказочной правдой быль-небылица.
В ней то, что будет, быльём поросло,
А то, что было, завтра случится.
Вечностью метят суетность встречи
Привкус потери, дыханье предтечи,
Жеста легчайшего вещий язык.
Шёпотом, криком – руки на плечи.
Птица-синица, Синяя Птица,
Ты и учитель и ученица.
А на душе, как на первом снегу,
Алым пунктиром дней вереница.
3
Кем назову её в последний судный час
На тёсаном пороге дальней дали,
Когда пойму, что Бог уже не спас?
Скажу: «Она сестра моей печали».
Кем назову её на берегу реки,
Когда душа рванётся сквозь зрачки,
В траве оставив тело, как одежды?
Скажу: «Она сестра моей надежды».
Скажу: «Она – сестра. И я с собой беру
Её печали, горести и плачи.
А если что не так – прости, не мог иначе,
Но, Боже, береги мою сестру»
* * *
– Уезжаешь, дружок?
– Уезжаю, мой друг.
– Что ж, прощай ...
– Не прощай – до свиданья.
– Не лукавь – замыкается жизненный круг,
И уже навсегда расставанья.
– Что ты мелешь, старик? Почему навсегда?
Всё так близко и всё в нашей воле.
– Да, ты прав – всё так близко, конечно, да-да,
Только дело не в милях, а в боли –
Достаёт, понимаешь, до самой души.
Я писать не люблю, так что ты хоть пиши ...
Стынет водка ...
Вот-вот соберутся друзья ...
Наготой тяготятся обои ...
Хлеб нарезать ...
О, Господи, с кем это я?
Да с собой – с кем ещё?!
Сам с собою ...
* * *
На пригреве тепло.
Только этого мало.
Арсений Тарковский
Ещё одна птаха свое отсвистала.
Ещё один месяц на юг улетел.
Тепло на пригреве, но этого мало –
Теплом не означен стремленью предел.
Тепло на пригреве. Далёкая стужа
Уже не заставит напялить пальто.
Подумаешь – стужа! Бывало похуже.
А нынче тепло – непонятно за что.
Сверчок на печи. У порога цикада.
Но даже во сне не приснится покой.
Чего же ты хочешь? Чего тебе надо?
Откуда ты неугомонный такой?
Какая пророчица вдруг нашептала
Простые – куда уже проще! – слова:
Тепло на пригреве, но этого мало?
Растрава. Молитва. Прозренья канва.
На плечи, как плед, опускается вечер.
К щеке прикасается ночи крыло.
И слушает вечности звёздное вече,
Склонившись к Земле: «На пригреве тепло …»
* * *
Собираясь бросить курить, покупаешь новую пачку.
Собираясь кому-то занять, влезаешь в кучу долгов.
Собираясь ускорить жизнь, впадаешь в долгую спячку.
Собираясь в Страну Чудес, попадаешь в Страну Дураков.
Растирая краски теней, создающих портрет света,
Над пустым, как пустыня, листом, копошится свечи язычок.
Пролетают тысячелетия, в миг вмещая годы и лета,
И цикад переводит на русский домашний сверчок.
И если целишься в будущее, а попадаешь мимо,
Туда оглянись, где плачут ласточка и кулик,
Где ты забываешь любимым напоминать, что любимы,
И жаждой пересыхает живительный твой родник.
* * *
… стихи Пастернака написаны ещё до шестого дня,
когда Бог создал человека.
Анна Ахматова
Смывая ливнем блики лака,
Творя наощупь первый слог,
Строкой неровной Пастернака
Мелодию бормочет Бог.
Свеча заката оплывает,
Сгущается неслышно тень,
И под рукою остывает
Творенья предпоследний день.
* * *
Каштаны отцветут и вступят тополя ...
И память канет в детства наважденье,
Где на рассвете луч выводит «ля»,
Касаясь век за миг до пробужденья.
Зажму в ладони солнца золотой –
Счастливый дурачок, святой невежда –
И побегу за тающей чертой
В чертог, где правят Вера и Надежда.
Наивность заполошного щенка
Осталась мне от прошлого в наследство.
Прозренья записного дурака,
Глухие бредни золотого детства.
О злобе дневи мне талдычит Чёрт,
Бог – о своей карающей деснице.
Грехов не счесть. Добро – наперечёт.
Жизнь позади. А смерть ещё не снится.
Щекочет ноги тёплая земля.
Ещё одна весна грозою жизнь разбудит.
Каштаны отцветут и вступят тополя,
И тоже отцветут ...
А дальше видно будет.
* * *
…печаль моя светла.
Александр Пушкин
На лета бабьего пригреве
Щекочет щёку солнца тень.
Скормив полжизни злобе дневи,
Я полюбил покой и лень,
Когда под сводом мирозданья
Стихает вековечный бой
В минуты позднего свиданья
С судьбою и самим собой.
Неспешно время.
Грусть крылата.
Светла печаль.
Неярок свет.
Двух дятлов бойкое стаккато.
Грибного духа лёгкий след.
Нестройный хор гусиной стаи.
Протяжный журавлиный крик.
И, между пальцев утекая,
Струится времени родник.
Прозрачна неба роговица.
Бездонна глубина зрачка.
И памяти птенец стучится
В скорлупку хрупкую виска.
* * *
День с утра, как чистый лист.
Россыпь рос. Горчинка чая.
Птичий гам и пересвист.
Дух смолистый молочая.
Колокольный перезвон,
Эхом – жучьи перегуды.
Лето с четырёх сторон.
Жизни простенькое чудо.
* * *
Небесам положено быть голубыми,
Но они свинцовы, и это привычно.
У любимой должно быть необычное имя,
Но оно, как в строке запятая, обычно.
А когда отмечтаются райские кущи
И очнёшья в последних часов ненастье,
Осенит напоследок: чем проще, тем лучше,
Чем обычней и проще, тем подлинней счастье.
* * *
Осколки геометрии любви уже не ранят душу, не тревожат,
не вызывают в памяти ту ложь, которая была превыше истин
и столько заставляла говорить прекрасных слов – мороз по коже! – ,
На самом деле бывших лишь заливистым художественным свистом.
Попробуешь теперь, а с губ слетают простые незатейливые звуки,
Обычные слова – куда обычней? Прошло шальное время токованья,
Перетолковыванья тела на язык судьбы, предназначения, поруки.
Пришла пора остепениться и принять скупой язык неброского старанья,
Когда ладонь срастается с лотком и жизнь через песок минут струится,
Неспешно намывая день за днём, за граном гран, крупицу за крупицей
Всё то, о чём так вдохновенно лгал... И от заката тянет духом пряным,
И молча тянутся распахнутые руки над времени холодным океаном
И не...
* * *
Одышливая чушь ночей дождливых.
Рассветный шорох шариков росы.
Пар над рекой и крики птиц болтливых
В разгаре лета средней полосы.
Забор зарос малиной и крапивой.
Играет ветер шаткою доской.
И воздух пахнет смертной и счастливой
Российской шалой блажью и тоской.
Сойти с ума, чтоб истина открылась.
Откроется – и руки наложить,
Благодаря судьбу за гнев и милость
До этого мгновения дожить.
И птицы будут петь и под стрехой гнездиться,
И у дороги прорастать пырей ...
Душа – ответчица?
О, нет – она истица!
Что ей за дело до твоих царей?!
Сядь на крыльце.
Пускай скрипит калитка
И за спиной сверчок в тепле жилья поёт,
И льнёт к стволу неслышная улитка ...
И на душе светло ...
...Но это всё пройдёт.
* * *
...и вот я уже врач.
Но не тут-то было.
Родина-мать то ли позвала, то ли послала,
чтоб мёдом жизнь не казалась, в солдаты.
Присяга ещё впереди. А до этой даты
Родина, которая всех поимённо любила,
обернувшись сержантом, строила нас и ровняла.
Имя у него было неброское,
и он неброскому имени был как нельзя подстать.
Он молча слушал наши беседы,
пока мы пытались от проходной до обеда
катать-перекатывать плоское
и круглое, не роняя, таскать.
Как-то лежим в перерыве, кайфуем,
от солнца надвинув пилотки на морды,
ищем смысл идиотских политик
и наук, умеющих много гитик,
учёные – как мы бакланим гордо,
играем краплёными картами, перед сержантом блефуем.
Он-то простой – семь классов да ремеслуха,
да трёшку стрельнуть до зарплаты,
да танцплощадка в Богом забытой Пустошке.
И мысли его, и он сам просты, как кило картошки.
А мы – пироговы, асклепии, боткины, гиппократы.
...Он под пилоткой дремал и слушал вполуха.
Заговорили о бомбе. Кто-то сказал, мол, братцы,
только под простыню и ползком до могилы...
говорят, чтобы выжить, надо побольше водки...
И тут наш сержант выглянул из-под пилотки.
«Дело не в том, как выжить, – он закурил и
помолчал, – а как человеком остаться».
Потом нас разослали на Кудыкины горы,
куда Макар телят не гонял. Встречаться
с сержантом больше не довелось. Но часто –
вот и сейчас – я возвращаюсь к тому разговору.