Виктор Каган

Виктор Каган

Четвёртое измерение № 9 (141) от 21 марта 2010 года

На то и стихи...

  

*  *  *
 
Разогрею в ладонях вино –
В декабре у нас тоже темно.
                                                                                                                                          Андрей Анпилов 
 

1.

Губами вечность тянется к кувшину.
Сегодня утекает во вчера.
Короче дни. Чернее вечера.
Ноябрь перевалил за половину.
И пятипалость красного листа
лежит на жизни стынущем остатке.
И белизна грядёт, как простота
и вечность. И остатки жизни сладки.
 
2.
В скворечниках ночуют холода.
Слетая с губ, вмерзает выдох в небо.
Стоит в ведре стеклянная вода.
Хрупка под солью плоть земли и хлеба.
Всё это было. Было и прошло.
Прошло и никогда не возвратится.
Декабрь бел. Четвёртое число.
Пух одуванчиков рассеянно кружúтся.
 
3.
Какая блажь – ждать в декабре весны.
Какая ересь – верить в продолженье,
угадывать, о чём толкуют сны
и что сулит бессонницы броженье.
Здесь и теперь бормочет божество,
а что – не разобрать. Да и не надо.
Здесь и теперь. А больше ничего
да памяти о вечности отрада.
 
4.
На шальном человечьем веку
Годы, будто на пальцах заеды.
C контрабандною болью в боку
от себя за три моря уеду.
Но себя от себя не спасти,
и однажды являются боги
из небесной разжатой горсти
на забытом гостями пороге.
Чиркнет время крылом по виску,
закукует над смертью победу.
Жар мангала остудит тоску.
Холод водки согреет беседу
и бузиновой дудкой струна
под рукой запоёт и заплачет,
и покажется счастьем вина,
и окажется жизнь что-то значит.
 
6 декабря
 
Тени снимают нагар со свечи.
Мечется пламя печальное встречи.
Не говори – посиди, помолчи.
Глупости – все поминальные речи.
Стопка под хлебом. Шуршащая тишь.
Как ни забрасывай памяти сети
в прошлое, прошлого не возвратишь,
если на этом ты всё ещё свете.
Ну, а догонишь на свете на том:
«Батя, привет!»,
«Застегнул бы рубашку», –
он проворчит, помолчит, а потом:
«Не молодеешь. Хочешь рюмашку?»
«Что ж не хотеть? – ты ответишь, – Давай».
Он захлопочет, на стол собирая.
А где-то внизу простирается рай.
Да не сбежишь из небесного рая.
 
* * *
 
Петли времени на спице,
зайчик солнечный в руке,
вечность молча серебрится
в ненаписанной строке.
 
Зим хрустящие пробелы,
улетевших лет просвет.
Семь цветов в осколке мела,
оставляющего след  
 
дня на чёрном своде ночи,
ночи – в шарике росы.
Жизнь заботливо хлопочет,
смерти заводя часы.
 
Половицы скрип ... не спится ...
выпадают из руки
петли времени на спице
недописанной строки.
 
25 декабря
 
Ошалевшего мира метанья,
грех безгрешья, безгрешность греха,
первый крик и конца бормотанье,
откровение и чепуха,
 
голубь мира на трубке кассама,
чёрной кровью – искусственность роз,
и Ису посылает Осама
разрешить с Иисусом вопрос.
 
Ты стоишь, улыбаясь устало,
в толкотне копошащихся лет,
и звезда Вифлеемская встала
над Бейт-Лехемом, скоро рассвет,
 
но во сне ещё нежится кочет,
и кружится над яслями снег,
крылья по снегу птица волочит,
тащит крест жития человек,
 
шелестенья снежинок волжбою
разговор о душе и судьбе,
и Мария с обложки «Плэйбоя»
улыбается молча тебе.
 
* * *
 
И кудесник уже ничего не подскажет.
Надежда Мальцева
 
На пергамент лица оседает пыльца  
золотистым последним загаром,
и читает волшебную сказку с конца
злой волшебник, дыша перегаром.
 
То ли быль, то ли бред, то ли сон наяву,
то ль слепого наитья прозренье.
Опускается ночь, приминая траву,
принимая конец за спасенье.
 
Заливает загар непроглядная тушь,
над мышиной вознёй ухнул филин,           
и вжимается в тьму неприкаянность душ,
и рассудок в стараньи бессилен.
 
Под бурлацкую песню бессонных цикад
время тянется против теченья,
и небесный сияющий звёздами град
жмётся к дну у мечты в заточеньи.
 
Мотылёк на огонь и в огонь Колобок,
Горбунок в поводу и Сезам на запоре.
А кудесники что? Им платок на роток –
тоже мне петухи на заборе.
 
Ночь
 
1.
Сухая ветка тычется в лицо,
как пёс, истосковавшийся по ласке.
Дорожка упирается в крыльцо,
а дверь забита. Окна без замазки
рассохлись. Нос к стеклу, ладонь ко лбу.   
Вглядишься и услышишь – кто-то дышит.
Прислушайся – увидишь свет в гробу:
шального светлячка не съели мыши
летучие. От страха не дрожи
и всуе не шепчи: «О, Боже, Боже!».
Смотри, как нарезают виражи
ежи по дому, на богов похожи.
Ползёт по стенам плесенная сыпь.
Чахоточная ночь в крови заката.
«А ну-ка, мать, нам щец ещё подсыпь» –
чей голос через время глуховато
доносится? Ничей. Здесь нет живых –
их только память в полубреде нежит,
а здесь минувшей жизни жухлый жмых
забвения дожёвывает нежить.
Но снова голос: «Уходи. Скорей.
Иди. Не стой. Да что ж это такое?!».
И ты шагнёшь, проснувшись, от дверей.
И мать с отцом с крыльца махнут рукою.
 
2.
Всё было так, как не было, когда
на самом деле было. В непонятки
играла память. Мысль играла в прятки
сама с собою. Пузырясь, вода
с земли лилась слезами в небеса.
Со щёк мы собирали соль горстями.
Мы были здесь случайными гостями
до окончанья дней за полчаса.
Ночная мошкара в огонь плыла
и вспыхивала искорками звука.
В дрожащей глуби звёздного тузлука
двух рыб висели смутные тела.
Гудели на ветру колокола,
роняя с нервов сорванные била,
и холод жёг, и от огня знобило,
и тени рвались к свету из угла.
Жизнь ставила сама себя на кон.
Смерть сальную колоду тасовала.
Немая тьма беззвучно танцевала     
в пустых глазницах выбитых окон.   
Стекали стрелки со стенных часов,
металось время в поисках начала,
звук музыка плела, но не звучала,
лишь на ветру позвякивал засов.
Душа слетала ласточкой с лица
испуганно и снова жалась к телу.
А жалость отзываться не хотела.
И ночи этой не было конца.
 
* * *
 
                                                  Стихи мои уже не дети мне, а внуки…
                                                                          
 * * *
                                                
 Живи без зеркала, без этой светлой ямы!
Сергей Петров
                                                                                             
то на ветру ветла заламывает руки
то врут озёр стоячих зеркала
стихи стихают словно к ночи внуки
и тени будущего смотрят из угла

в небесной яме звёзды копошатся
земная высь крошится под стопой
в душе ушедшие хлопочут домочадцы
и память вьётся млечною тропой

плешивый леший плутоват и прыток
кудрявый ангел мил и неуклюж
прошедшей жизни тающий избыток
дрожит в ладонях придорожных луж

а правда в зеркалах кривых двоится
как очевидец врёт и верит что права
подходишь к зеркалу там лица лица лица
что в травы опадают как листва
 
* * *
 

                                ...Так идут державным шагом…

                                                 Александр Блок

вот так-то мой хороший человек
не любящий в строю или оравой
командует чиновный чебурек
лоснится на два такта левой правой

читать от сих до сих и понимать
как велено а ну бегом по строчке
глазами влево вправо не стрелять
от сих до сих от точки и до точки

вот так-то мой хороший мысли прочь
тогда последним сможешь посмеяться
аптека улица фонарь глухая ночь
ещё фонарь ещё ещё двенадцать

апостолов качаются венец
луны над ними на колу мочало
ты думал мой хороший что конец
а это старой песенки начало
 
из наркоза
 
возвращаясь из небытия в бытие
повисаешь как бабочка на острие
почему-то игла на запястье
 
называется это так нежно ай-ви
и молекулы бродят в остывшей крови
сикось-накось качаясь от счастья

в голове ещё бредит наркозная пьянь
матеря поминутно то инь а то ян
что пройти не дают так надрались
и сестрица бедром задевает рыжа
и в гортани взбухает шершавая ржа
словно слова
  кипящая завязь

и ледышку катая во рту языком
понимаешь что ты не хароном влеком
не шаром в занебесную лузу
а туда где у капли янтарно брюшко
как верблюд
  пролезаешь сквозь жизни ушко
и мурашки танцуют по пузу

просыпаешься так никуда не спеша
что и доли мгновенья смакует душа
даже боль только лишь подтвержденье
что минувшее в будущем отражено
и в тебя ещё толком не превращено
чуть смущённо глядит отраженье
 
23 июня

И снова дух смятён и потревожен…
                      
 * * *
 
Умирая, томлюсь о бессмертьи…
Анна Ахматова
 
Скупой строкой, где слово к слову точной
и царственной подогнано
  рукой
и лето серебрит пыльцой цветочной
наполненный
  стремлением покой.

Скупой строкой по белизне кромешной
земного ада в дьявольском раю,
сквозь грех любви блудницею безгрешной
туда, где слово стынет на краю

лизнуть стопу пытающейся Леты –
единственной бессмертной на пиру
чумы, закаты наливающей в рассветы
цикутой для цикад, стихающих к утру.

Строка скупа и выдох невозможен
на перехвате вдоха немотой.
И снова дух смятён и потревожен
до стона запредельной простотой.
 
Леониду Латынину

За окном – то война, то разруха,
То стихии небесной бои…
Леонид Латынин
 
За окном начинается вечность
в суете ошалевших сует,
и снуёт между ними беспечность –
отражённый от вечности свет.
 
Стынет стрелка часов на вокзале,
курит в тамбуре сонный стрелец –
беспечальный  кудесник печали,
невесёлый веселья гонец.
 
Стонут плечи под тяжестью свода,
прорезаются крылья из плеч,
и отходят небесные воды,
первым криком заходится речь.
 
За окном то разрухи, то войны,
круговерть или круговорот,
но перо летописца спокойно
слово к слову по букве кладёт.
 
И неспешно вершится движенье
от рожденья к рожденью, пока
мир глядится в своё отраженье,
словно в замысел Божий – строка.
 
Борису Херсонскому

на то и ноги чтобы бежать туда

 не знаю куда...

....................................................

на то и круг чтобы не выбраться или угол чтобы впритык...

Борис Херсонский
 
на то и смерти дыхание чтоб от неё не убежать
и убегаешь в неё как в ночь не надев пальто
свет там ещё тот попробуешь руку разжать
глаза проглядишь а в ладони не разглядишь что
на то и стихи чтобы пёрышками тихо шурша в ночи
над океаном встретились две бродячих души
там где в ладони Бога поблескивают ключи
жизни и смерти что вместе только и хороши
 
* * *
 
Ноша своя – не чужая сума,
плечи не тянет. И дом не тюрьма.
Всё хорошо, чин по чину.
Мир потихоньку сходит с ума
в белого света пучину.
 
Слово слетает вслепую с листа.
Лето как лето да осень не та –
ранним присолена снегом.
И под ногой застывает верста
не совершённым побегом.
 
Что ни ворота – от них поворот.
Всё по усам, а иссохшийся рот
стонет в тоске по свирели,
и бесконечный длится исход
из безразмерной шинели.
 
Ветер колючий врастает в висок,
пòд ноги стелет тяжёлый песок,
потом набрякший и кровью.
Вечность, как высохший жёлтый листок,
память кладёт в изголовье.
 
© Виктор Каган, 2009–2010.
© 45-я параллель, 2010.