Виктор
Голков

* * *

Аркашка не дотянет

до старческих причуд,

метеоритом канет

в какой-то чёрный пруд.

Гора газетной мути

не стоила труда,

и в эмигрантской жути

он сгинул без следа.

В какой-то полдень сонный,

когда-нибудь потом,

сентябрь воспалённый

процеживая ртом,

бессмысленно сгребая

в охапку простыню,

мгновенно, как судьба, я

Аркашку догоню.

И выясним тогда мы,

кто был из нас неправ,

как световые гаммы,

вперёд летя стремглав.

Болтая про искусство,

как в прежние деньки,

там, где светло и пусто,

и звёзды так близки.

* * *

Бессильней, чем травы дрожащий локон,

пугливый свет.

Уходит жизнь, как поезд мимо окон, –

мест больше нет.

В разброде чувств, как молния, мгновенном,

в живом кольце,

куда, блуждая по слепым вселенным,

прийти в конце?

Там, в тишине, забытой и нездешней,

в саду пустом,

висит туман над сломанной скворешней

часу в шестом.

И дремлет пруд, как молодость, белея,

а за спиной

в сырой траве сплетается аллея

одна с одной.

* * *

Бессмысленно, пожалуй,

судьбу без толку клясть.

Как лист несёшься палый,

но разве это страсть?

И это вряд ли мука,

знакомая вполне.

Скорей всего, лишь скука,

осевшая на дне.

И нет опорных точек,

лишь тёмная вода

да пара тонких строчек,

такая ерунда.

* * *

В моё лицо глядят провалами

Два чёрных выбитых окна.

Цветами трафаретно-алыми

Пестрит разбитая стена.

Фольга конфетная, блестящая,

Куски проводки вкривь и вкось.

И чувство жалобно-щемящее

Идёт через меня насквозь.

На месте детства только впадина

За этой сломанной стеной.

Всё то, что временем украдено,

Сейчас прощается со мной.

* * *

В этом тихом, непрестанном гуле

Сны твои плывут.

Это значит: спишь на карауле –

Как тебя зовут?

Если враг к тебе подкрался ловко

В пыльных сапогах,

Не услышишь, как вздохнёт винтовка

В четырёх шагах.

Ничего не сделать, не исправить,

Смыслу вопреки.

А письмо домой к тебе отправить –

Это пустяки.

* * *

Вопросы вечные с их жёлчной простотой

Стоят, как некогда, лишённые ответов.

Напрасно морщит лоб процессия поэтов:

Давно не верует потомственный святой.

И мир, трагической наукой залитой,

В экранной сутолоке, в тине интернетов,

Во тьме египетской лежащий, фиолетов,

Людьми плодящийся и всё-таки пустой.

Вон – в подсознание – по лестнице витой,

Обратно в прошлое, в свечение рассветов,

Где под акацией, весь в мареве сонетов,

Завис над кровлей старой век мой золотой.

* * *

Вспоминаем Союз, вспоминаем,

где-нибудь в Палестине, на дне.

Словно близких своих поминаем,

и увядшая пальма в окне.

Где ты, галстук смешной пионерский,

мой портфель и учебники в нём?

Я иду в кинотеатр по Бендерской,

опоясанный школьным ремнём.

Значит, это действительно было –

первый класс и последний звонок.

И окликнула мать из могилы:

ты ещё не обедал, сынок.

* * *

Выветриванье душ от возраста и скуки;

куда себя девать – не в шутку, а всерьёз.

И вот однажды в ночь в уборной режут руки,

царапают лицо и давятся от слёз.

То, Родина, твоя косая тень упала

на выжженные сплошь, измызганные дни.

За то, что в энный час бесследно всё пропало,

меня неважно где, хоть спьяну, помяни.

* * *

Где так черна смородина

и тополя нежны,

опять мне снится родина

на дне другой страны.

И словно во спасение

является тогда

спокойствие осеннее

холодного пруда.

Дрожит листва, готовая

на мокрый камень лечь.

И чувство бестолковая

не разъедает речь.

* * *

Две тонких линии рассвета

и фонаря блестящий знак.

До нитки даль была раздета,

и грунт от сырости размяк.

Повисло утро шапкой белой

на ветках хмурых тополей.

Земля разбухла и просела,

как будто стала тяжелей.

И вот над зданием вокзала

померк малиновый неон,

и захрипела, зажужжала

жизнь, захлестнувшая перрон.

И гулким, многотонным басом

взревев, рванулись поезда.

А с неба, вырванная с мясом,

сползала мёртвая звезда.

* * *

Две фигуры чёрных у дороги,

где машин сплошная толчея.

Всюду люди ... Но и мы не боги,

ничего не сделаешь, друзья.

Как свой путь прокладывают реки

к морю, приближаемся к концу.

Что известно, брат, о человеке

нам с тобой – ребёнку и слепцу?

Чуял век войны и крови запах,

не считал бессмысленных утрат.

Мы, как встарь, застыли в чёрных шляпах:

не заметно благодати, брат.

* * *

Дождь прекратился,

стало светлей.

В плоть воплотился

мокрых полей.

Жёлтые краны

с лапами вкось,

как истуканы

вместе и врозь.

Чёрный кустарник,

ржавый песок.

Ветер-напарник

наискосок.

Жили, как крысы,

в тысяче стран.

Здесь кипарисы

и мёртвый коран.

* * *

Друзья мои, мы разбрелись по свету,

Но всё-таки, что разметало нас,

Оставив только жёлтые газеты

С размытыми портретами «анфас»?

Не та ли это древняя повадка,

Что жаждой счастья так томит весной

И к декабрю в преддверии упадка

Виски нам заливает белизной?

Не та ли это бешеная сила,

Гудящая рапсодия земли,

Что отобрала всё, чем оделила,

Заставив жить от Родины вдали?

Вселенский холод, знаю, неминуем.

Давайте ж за секунду до зимы

Любовь свою, друзья, ознаменуем

Молитвой сердца безымянной мы.

* * *

Душа ты моя кочевая,

Смешное богатство моё.

О тех, в ком жила, забывая,

Не раз ты меняла жильё.

В степи, где крутилась позёмка,

В песках, где гулял суховей,

Стучалась тревожно и громко

О стены времянки своей.

И что-то в лице отражалось,

И твой открывался тайник.

И вся твоя суть обнажалась

На час, на секунду, на миг.

Как будто шепча : Отпустите...

На склоне какого-то дня.

О сколько свершилось событий,

Пока ты вселилась в меня!

Не лист я, не ветка, лишь почка

Ствола, чья безмерна длина.

Вселенскую эту цепочку

Порвать моя смерть не вольна.

Ещё на далёком просторе

Холодный я воздух глотну.

На небо, на осень, на море

Чужими глазами взгляну.

* * *

Жаркой верой сытно накормили,

заковали в кандалы слезу.

А когда хребет переломили,

понял я: теперь не уползу.

И прошлись походкою железной

по останкам тысячи веков,

и в своей надежде бесполезной

стёр я пыль с блестящих башмаков.

Просто пыль коричневого цвета,

но не лжёт бродячая молва,

что воспели лучшие поэты

эту грязь с ботинок божества.

Я его боялся, безусловно,

страшный Бог стоял передо мной.

Но счищал порой, почти любовно,

жертвы кровь и человечий гной.

И cейчac, когда вопит тупица,

что его, мол, кто-то обманул,

до упора в круглые глазницы

я бы взор свой яростный воткнул.

Чтоб пред этим человечьим стадом,

Что считает жалкие гроши,

распростёрлась беспросветным адом

ширь моей пылающей души.

* * *

Живое к живому – такой закон,

теснее, ещё тесней.

Так любят друг друга она и он,

друг друга находят он с ней.

Не разум, не воля и не мечта,

так клетки мои хотят.

И к мыслям подкрадывается красота

и топит их всех, как котят.

Я знаю – уже не родит она,

бесплодный порыв жесток,

но мне эта древняя ложь нужна,

как ржавой воды глоток.

* * *

Жизнь, на радости скупая,

чужеземный звукоряд.

Ночью тени, обступая,

мне о прошлом говорят.

Я, случается, жалею,

вспоминая на ходу

ту тенистую аллею

в старом пушкинском саду.

А знакомая развилка

так безумно далека,

что дрожит и бьётся жилка

где-то в области виска.

* * *

Заблудилась душа в переулках зелёных и белых.

Ей там нечего делать, а всё-таки тянет туда.

Там, где ты родился, и звала тебя мама обедать.

И в могиле твой дед на еврейском погосте в лесу.

Там дорожки узки – я уже не нашёл бы , пожалуй.

Но упорно душа всё летит, несмотря ни на что.

* * *

Завопить бы: вы мне не родня,

ваш закон невозможен и дик.

Но не слушает больше меня

в пересохшей гортани язык.

Эта жизнь – ненавистная блажь,

возразишь – налетят и сомнут.

Но послушай: чего не отдашь

за каких-нибудь пару минут?

Чтобы в этот тифозный барак

залетел хоть обрывок цветка,

и светило бессмертье во мрак

жёлто-белым огнём ночника.

* * * 

Здесь проплывал корабль этрусский,

В песках тонули города.

Бессмысленно писать по-русски,

Но я живу здесь, господа.

Уничтожает души лето,

Слепит песчаная слюда.

Пустое место для поэта,

Но я живу здесь, господа. 

* * * 

И пусть бестелесность сильней, чем тело,

Но память – сильней всего.

Живёшь на земле ты, такое дело.

Безлично твоё родство.

Ведь даже во сне окружают стены

Светящийся сад в цвету.

По эту сторону ты, несомненно,

А вся твоя жизнь – по ту. 

* * *

Итак, лишившийся свободы,

Во эмиграции своей,

Я в чёрные ныряю воды

Сменяющих друг друга дней.

Минуты, как помада, липки,

Сползают, больше не нужны.

И где-то вдалеке слышны

Пассажи плоховатой скрипки.

 * * *

К истокам пора возвращаться,

Видать,  – но привычка сильней

По той же орбите вращаться,

Где нет путеводных огней.

Виток за витком, ежечасно.

Опять, как и в те времена,

Слепая душа не согласна,

Что смысла не знает она. 

* * *

Кажется, о чём-то говорили,

Или с веток падали листки?

Голову я поднял: звёзды были,

Как всегда, чисты и высоки.

Только что мне это их раздолье?

Я навеки, намертво прирос

К той земле, какую чёрной солью

Покрывают реки наших слёз.

И куда бы ни вела дорога,

Я не брошу дома моего.

Тот, который носит имя Бога,

В сердце тех, кто верует в него.

* * *

Как, ночь, ты быстро пролетела!

Я утренний встречаю мрак

Лицом к лицу. Дрожит всё тело,

Рука сжимается в кулак.

На стенах – скрещенные тени.

Как тускло фонари горят,

Как неразборчиво сплетенье

Деревьев, выстроенных в ряд.

Включился мозга передатчик,

Неважно греет пальтецо,

И думает ноябрь-захватчик

Замкнуть промозглое кольцо.

* * *

Кирилл, ты слишком нужен богу,

И вот, ревнуя и любя,

Он отпустил тебя в дорогу,

Но отнял разум у тебя.

Чтоб ты всегда к нему был ближе,

Земное отшвырнув родство.

И в этой жаркой смертной жиже

Ты жил лишь именем его.

* * * 

Когда глаза откроешь ночью,

Горчат воспоминаний клочья.

Их спутанные многоточья

В мозгу свиваются в клубок.

Ты без толку косишься вбок

На луч, проткнувший потолок,

Желая, чтобы странных строк

Затихла трескотня сорочья. 

* * *

Когда за шестьдесят,

нет ничего такого,

что бы казалось ново,

и страхи голосят.

И чувства колесят

по сердцу бестолково,

и лязгают засовы,

и сквозняки сквозят.

И письмена гласят

на плитах известково,

что ничего живого

вотще не воскресят.

* * *

Когда убитые враги со мной объединятся,

мы будем вместе пить вино в одном большом кругу.

И я кому-то расскажу, какие сны мне снятся.

Он будет с пулею в виске, а я с ножом в боку.

Он, несомненно, не забыл, и я конечно помню,

что между нами смерти лишь густое естество.

Но что-то тихое вокруг обоих нас огромней:

сильней, чем ненависть моя и ненависть его.

Чем наша древняя война за место под оливой,

 за женский взгляд и за сухарь, размоченный в воде.

 И потому никто из нас уже не смотрит криво,

 поскольку оба мы – никто и вместе мы – нигде.

* * *

Когда целиком изживаешь

Всё то, что тебе суждено,

Про многое ты забываешь.

Но смотришь, но смотришь в окно.

Туда, где каштаны и липы

В зелёной своей кутерьме.

И слышишь сердечные хрипы,

пока всё не гаснет во тьме.

А жизнь отступить не готова,

Хоть отпуск кончается твой.

И тёплые сны Кишинёва

Плывут над твоей головой.

* * * 

Когда, старея понемногу,

Всё те же диспуты ведут:

Кто ярче жил, кто ближе к богу,–

Минуты у себя крадут.

Тропа теряется во мраке,

Неважно, как тебя зовут.

Живи как бабочки, как маки,

Как птицы на земле живут. 

* * *

Логика крысиная ясна –

вырваться из солнечного света,

и скользнуть хвостатою кометой

в мир иной, в другие времена.

Где, конечно, не грозит война,

хлопая стрельбой, как парусиной,

но согласно логике крысиной,

жизнь твоя вполне защищена.

Слыша философствующих крыс,

ощущал я внутреннее сходство:

может быть, душевное уродство

и меня заманивает вниз.

В тишину без края и конца,

в сумерки, глубокие как норы.

Сжать внутри общины, стаи, своры

в сердце многих многие сердца.

Мать

Она за него помолилась,

Шепча на коленях в углу.

И страшная тяжесть свалилась,

Упала в холодную мглу.

Ей надо сказать было Богу,

Вернее его упросить,

Чтоб жуткую сердца тревогу

Он силу ей дал погасить.

* * *

Мир открывается твой –

Тонкая, узкая щёлка.

Озеро, черная ёлка,

Облако над головой.

Пахнет осенней травой,

Жёлтой сосновой иголкой,

Высохшей, острой и колкой,

И переспевшей айвой.

Стой, тополиный конвой,

Сухо ветвями не щёлкай.

Хочет душа перепёлкой

Взмыть над тропинкой кривой.

* * *

Мой праотец, одетый в шкуры,

в пространстве, заданном судьбой,

путь человеческой культуры

не замкнут мной или тобой.

Её мучительные роды

сменили приступы тоски,

когда безумные народы

дробят планету на куски.

Машин пронзительные крики,

научно-электронный гроб.

Мы оба абсолютно дики,

мой праотец – питекантроп.

Монах

От блеска роскоши языческой

Глухим отгородился мраком.

Восторг души его стоической

Не оценить мирским собакам.

Всё суета: и грязь словесная,

И похоть мелочных желаний.

Он выковал броню железную

От искушений и страданий.

И век весь плоть сластолюбивая

Терпела боль в холщовой рясе,

Томясь, голодная, блудливая,

Хоть об одном распутном часе.

* * * 

Мы живём в невозможное время.
В роковой исторический час

Дико взвоет безумное племя,

И посыпятся бомбы на нас.

Натурально, ведь мир – передышка

Между войнами. Пули визжат.

И застыла душа, как ледышка,

Только тонкие губы дрожат.

* * *

Омут времени, первые люди,

на останках становищ – холмы.

Много каменных ваших орудий

под землёй обнаружили мы.

И в пещерах, где вы зимовали

у мороза и ночи в плену,

мы увидели как рисовали

вы охоту, любовь и войну.

И, конечно, безмерно много

пролегло между нами всего:

вы ещё не поверили в бога,

мы не верим уже в него.

Но не знаю я, так ли важно –

Пуля в глотке, копьё в груди.

Снова птицы кричат протяжно,

Синей плоскости посреди.

Как хребет, протянулась льдина,

Мутно-сыр снеговой покров.

И слились во мне воедино

ледокола и мамонта рёв.

* * *

Оскалило время клыки

с коричнево-жёлтым налетом.

Над пропастью и над болотом

машин раздаются гудки.

И, бельма уставив во тьму,

слепцы собираются в стадо,

и пена незрячего взгляда

ползёт по лицу моему.

Задвигались: гомон и крик,

я чувствую тел колыханье,

горячее слышу дыханье:

мужчина, ребёнок, старик.

Как будто другой Моисей

связал их верёвкой свободы.

Как плевел, изъят из народа,

один я средь Родины Всей.

* * *
 

Паучья тень, языковая дрожь.
Проснувшись ночью, сердца не найдёшь.

Застыла боль в глазах у старика,
но тонкий голос пересёк века.

Я знал его, мы говорили с ним,
Дышали долго воздухом одним.

Осталось имя где-нибудь вовне.
В последний раз мы виделись во сне. 

* * *

Подумать – так это глупо

Гадать, что придёт потом.

Покой молчаливый трупа,

Скелета холодный дом.

Я верую только в это –

Молитву открытых глаз.

И в тот саркофаг рассвета,

Где я нахожусь сейчас.

* * *

Поехали – утро, ещё один день.

И надо вставать, хоть противно и лень.

Ведь старость колотит в твои ворота

Так громко, что песня немеет у рта.

А посох железный в костлявой горсти

Заставит трудиться, чтоб смысл обрести.

* * * 

Пожилые, о чём мы толкуем,

Заводя монотонный рассказ?

Мы о прошлом уже не тоскуем

И не копим его про запас.

Замерзаем под солнцем палящим,

Запиваем таблетки водой.

И, как тени, скользим в настоящем,

Даже смерть не считая бедой. 

* * *

Послушай, я не еретик,

что тупо отрицает Бога.

Но эта вечная тревога,

Бессмыслица.. Я не привык..

Ведь каждый уходящий миг –

В нём, в общем, счастья так немного.

Он под откос ползёт полого.

И скрыт от нас блаженный лик.

* * *

Пробегают мысли, как собаки, –

Стаями, а та бредёт одна...

В этом сизом, хлюпающем мраке

Светятся, как лица, имена.

И внезапно различает зренье –

След звезды, косая пятерня.

И живёт мое стихотворенье

На земле отдельно от меня.

Подбираясь полуощутимо,

Стелет стужа белый гололёд.

И стучит судьба неотвратимо

Ставнями все ночи напролёт.

* * *

Пыль над городом – жёлтая маска.

Помутнело в машине стекло.

Сочиняется страшная сказка,

быть в которой – моё ремесло.

Стал я ближе не к небу, а к Мекке,

к иудейской отраве приник.

Человеки кругом, человеки,

да песок – вперемешку и встык.

Он когда- то торчал монолитом,

перерезать пространство хотел.

Всё равно: быть живым, быть убитым,

лишь бы он на зубах не хрустел.

* * *

Пытаясь скрыться от дождя,

Друг к другу листья прилипают.

А капли хлещут, наступают,

Как грабли землю бороздя.

Они текут, ползут, летят,

И я уже смотрю сквозь воду

На эту мутную природу,

На этот беспросветный ад.

Кто день от ночи отличит

На клейкой и размытой суше?

И всё сильнее, резче, глуше,

Как ливень, в сердце кровь стучит.

* * * 

Пятьдесят с небольшим. Всё пропало,

Только гладкое светится дно.

Даже слово себя исчерпало –

Не касается смысла оно.

Новый день, что гремит,  как коробка,

Безразлично в пространстве верчу.

И сама наполняется стопка.

Можно выпить, но я не хочу.

* * *

Радостный голос ребёнка,

эхо забытого сна.

Птица, поющая звонко,

старость – глухая страна.

Жёсткий хребет частокола,

чёрная внутренность рва.

Детство, родители, школа –

просто пустые слова.

В этой рассыпчатой плоти

ты ли? Понять мудрено.

Как в маслянистом болоте –

топкое, жидкое дно.

* * *

Решили раз изгои всех племён

построить рай в одной дыре проклятой,

и двинулась колонна без имён –

кто в пиджаке, а кто в дохе с заплатой.

Тот книгу нёс, а тот – волок ведро,

на всех углах расплёскивая воду.

И выглядела дико и пестро

народа тьма без признака народа.

Как будто древний Вавилон воскрес,

на сотне языков бубнили глухо,

и был похож тот человечий лес

на образец расколотого духа.

Был воздух обжигающим на вкус,

в прорехах вся чумная ширь лежала,

и содрогнулся тот, кто не был трус,

когда судьба друг к другу их прижала.

Молчал тоскливо узкоплечий вождь,

прямой потомок поколений сивых,

пока на сердце проливался дождь

воспоминаний страшных, но счастливых.

* * *

Свет рассеянный, зыбкий и блёклый.

Спят деревья, стволы наклоня.

Покрывает испарина стёкла

В час рождения нового дня.

Он проходит обычный, рабочий,

По земле, незаметен и тих,

И, сжимаясь в преддверии ночи,

Он похож на собратьев своих.

Краткий путь от рассвета к закату,

Вдаль со свистом летят поезда,

И, огнём серебристым объята,

Загорелась ночная звезда.

* * *

Сдавило землю костяком,

Она промёрзла до средины.

И веток сморщенным венком

Обезображены седины.

Кусты, кусты, кусты, кусты

И сучья, острые как гвозди.

И нависают с высоты

Ворон чернеющие гроздья.

На стёклах ледяная пыль,

Как голубая поволока.

И выпучил автомобиль

Своё серебряное око.

* * *

Слова выплёвывать из глотки –

Смешной, мартышкин труд.

С годами накопил ты шмотки,

Но близок Страшный суд.

Плотней усталости завеса,

Бессмыслицы налёт.

Как неоконченная пьеса

Про чёрный самолёт.

* * *

Случается так ночной порою,

Что ждёшь и не можешь дождаться сна.

В моей просторной квартире трое –

Я, мой сын и моя жена.

Да еле слышно тяжёлой тканью

Шуршащие ленты оконных гардин.

И я прислушиваюсь к живому дыханью,

Чтобы убедиться, что я не один.

Я не один! Не в снегу, не в яме,

Зарытый заживо средь бела дня.

И чувствую нервами, мозгом, костями,

Как чисто и нежно хрустит простыня.

А тени бледнеют, перемещаясь

По подоконнику, дальше к стене.

И страх, как видно в меня не вмещаясь,

Готов, как снаряд, разорваться во мне.

Уже светает, сейчас проснутся

Огни, любой словно сто свечей.

Но не хотелось бы вновь столкнуться

с прелестями бессонных ночей.

* * *

Там, где пыль на всех предметах

и один большой хамсин,

в чёрных стоптанных штиблетах

прихожу я в магазин.

И охранник, сгорбив спину,

смотрит в рваный кошелёк:

что там – пуля или мина,

или яда пузырёк?

Видит жёлтые монеты,

три ничтожных пятака.

Так чего опять на дне ты

ищешь, жадная рука?

Не араб я, это видно,

и не слишком-то богат.

Потому мне и обидно,

что ты мне не веришь, брат.

* * *

Тело – панцирь, твоя сердцевина тверда,

Хотя большая часть её – это вода.

Весь в огромных молекулах спит днк,

И разжав свой кулак, отдыхает рука.

Чехарда моих клеток, бессмысленный ток,

И пульсирует сердца блестящий цветок.

Льётся воздух в меня, эликсир моих вен,

Эпителий сползает, как краска со стен.

Жук-могильщик, ко мне подходить не спеши,

Если есть во мне хоть миллиметр души.

Если мозг мой считает ещё до пяти.

И язык, заплетаясь, бормочет – прости.

* * *

Тени сходятся косые

там, где чёрная кровать.

За окном кусты босые

перестали волхвовать.

Эта пальма, как сиротка,

на земле взошла святой,

и вливается мне в глотку

кипарисовый настой.

В форму новую отлился,

к древней истине прильни,

чтоб в песке зашевелился

прах таинственной родни.

* * *

Том забытый пролистал,
Древних слов коснулся взглядом.
Словно ночью пролетал
Я над майским их парадом.

А они ушли, ушли...
Друг на друга не похожи.
И поют из-под земли
Хором – Господи мой боже. 

* * *

Тёплый воздух груб и густ

От подъёма за полшага.

Непонятно это куст,

человек или коряга?

Я иду по темноте –

Так проходят через реку.

Словно капле на листе,

Мало места человеку

Под луной, лишь катит блажь

Бытия – восторгом пьяным.

И строчит как карандаш

Жребий в мире окаянном.

* * *

Убывают чувства понемногу,

превращаясь в жалкое рваньё.

Только страхи возвращают к Богу,

по ночам вопя, как вороньё.

Это правда: я устал бояться,

по привычке жизнью дорожить.

Если страхи в сердце не роятся,

смысл теряет ощущенье «жить».

Может лучше в зыбкости рассветной

из вагона в блёстках конфетти

безбагажно, тихо, безбилетно

на последней станции сойти.

* * *

Умолкает душа,

отступает любовная тяга.

Зависает безлюбо,

Как каменный идол в углу.

Что же делать? Видать,

До конца завершила работу.

Остаётся, пожалуй,

Зрачками сверлить пустоту.

Ожидать безучастно

Момент рандеву с абсолютом,

Чтоб в синюшную вечность

Как в тёплую воду войти.

Утро

Повисло утро над травою,

ещё сырой после дождя.

Мимо меня проходят двое,

о чём-то разговор ведя.

Оттенок матово-молочный

как бы растёт из-под земли,

и с хрустом протыкают почву

при каждом шаге костыли.

Два незнакомых человека,

неторопливый говорок.

И улыбается калека,

качая парой мёртвых ног.

Кто он такой, откуда родом,

кто знает счёт его годам?

Я, оглянувшись мимоходом,

ему вопроса не задам.

Я думаю про то, что это

Не так уж мало – знать, что жив.

Холодный оползень рассвета

сползает, небо обнажив.

* * *

Хочу я быть травой зелёной,

Растущей из самой земли.

Упрямо, слепо, исступлённо,

Хоть тысячи по мне прошли.

Ни вечных тем, ни острых граней,

Ни истин, отроду пустых.

Хочу я не иметь желаний,

А быть простым среди простых.

Пусть человек свою кривую

Дорогу назовёт судьбой.

Я полновесно существую,

Не видя бездны под собой.

* * *

Цепью воронья процессия тянется

И оседает на гребне холма.

Вспомнится всякому, кто ни оглянется,

Слово старинное – тьма.

Длинные, узкие снежные полосы

У искорёженных временем хат.

Тихо кусты шевелятся, как волосы,

Там, где кончается скат.

Даже зимой, непрерывно растущие,

Корни проходят сквозь землю, как сталь.

Сердце, как тучи, на север идущие,

Хочет в холодную даль.

* * *

Шевельнулся в тебе абсолют,
Сквозь тебя поглядел по-иному,
Проскользнул по пространству сквозному
И рассыпался, словно салют.

Тёмных клеток таинственный люд
Не сумел починить хромосому.
И тебе, проходимцу босому,

О судьбе телеграмму пришлют. 

* * *

Я жалкий наблюдал распад

под мрачной сенью гегемона:

как семь десятков лет назад,

ревела древняя колонна.

Беззвучно разевая рот,

гасил огни зрачок-локатор.

Землёй облепленный, как крот,

ещё один вставал диктатор.

И запах разложенья рос,

к ноздрям подкрадывался ближе.

А кто-то целовал взасос

его ботинки в клейкой жиже.

* * * 

Я немного завидую мёртвой кошке,

Распластанной жертве автомобильного инцидента,

Прижавшейся окровавленной головой к асфальту.

Потому что живые всегда завидуют мёртвым,

Чей жизненный цикл завершился так или иначе.

Поскольку им незачем больше бояться смерти,

Старости,болезней,одиночества,разлуки

И других неприятностей,

Обусловленных процессом жизни.

* * *

Я растоптан обширностью нашего вида,

средоточием судеб под скопищем крыш.

Распростёрлась и давит меня пирамида –

не сбежишь.

Коллектив, ты ломаешь меня, как былинку,

ты меня отрицаешь, в себе растворя.

И противно мне старую слышать пластинку:

всё не зря.

Я такой же, как все? Ни за что не поверю

даже в час, когда с бомбой войдёт Аладдин.

Погасите огни и захлопните двери –

я один.