Вика Осадченко

Вика Осадченко

Четвёртое измерение № 13 (217) от 1 мая 2012 года

Роза – лишь повод заплакать…

 
«Списанные»
 
Все сочтены – молча движутся вдоль стены.
Вечный маршрут от прихожей до проходной.
Мало ли что стихи и цветные сны.
Мой Крысолов однажды придёт за мной.
 
Это другие могут дышать легко,
это для них льётся на мир рекой
белого солнца горячее молоко,
не становясь ни мукою, ни строкой.
 
Это они безмятежно вступают в ад,
не онемев от ужаса и тоски –
в танец зарплат и трат, в карусель утрат,
хрупкого тела яростные тиски.
 
Им, первородным, правила и права.
Нам – отторжение, как себя ни трави:
мы с Крысоловом носим внутри слова,
словно игла бродит всю жизнь в крови.
 
* * *
 
смерть наверное чем-то похожа
на приём в пионеры
родные радуются
демонстрируют тебя встречным знакомым
знакомые наставляют
учись теперь на отлично
а ты стоишь лопоухий
маленький и напуганный
совершенно не представляя
как теперь жить дальше
 
* * *
 

Юлии Ермоловой

 
Метёт полы, перебирает маш;
кусает по привычке карандаш,
когда строка, как надо, не выходит;
соседке отвечает о погоде.
И видит то, что вижу я сама:
как наверху, цепляясь за дома,
небесный свод летит, не хочет падать.
И поднимает жёлтый лист на память.
 
А впереди стоит и ждет зима.
 
* * *
 
Зазывно звенели ключи и монетки,
весенние льдинки, звоночки трамвайные:
мол, есть всё, что хочешь, а если и нету –
так этого, значит, нигде не бывает.
 
А как же во сне, задыхаясь, летали?
А ветер, идущий на крыльях хрустальных?
И ты, моя птица тоска золотая,
поёшь и меня никогда не оставишь,
и вера, и тайна.
 
А здесь, в ноябре, пока рушится воздух,
сминаемый палой листвой непрерывной,
я всё-таки знаю: нас горстка, мы гости,
но это на нас небо мчится лавиной.
 
В линейку ладонь, голова, пуповина –
мы тоже из глины, но наполовину.
 
Поймай моё слово, как лист на лету,
пока уходящему времени в спину
смотрю, замедляя шаги на мосту.
 
* * *
 
Склонны их оживлять горькой силой своей любви.
Повторять, повторять, пока губы тоской не сводит.
Только мы, неуместные, мы – вымирающий вид,
так умеем ценить эти строчки, эти глупенькие мелодии.
 
Как фарфоровые балеринки, бестолковые ангелки,
протанцовывают вдоль детства, разбиваются, вечно помнятся.
Как иголка проигрывателя выскальзывает из руки –
и находит ту самую песню без посторонней помощи.
 
* * *
 
Телом расталкивать плотный воздух,
вязнуть в неправильном свете солнца,
не задавая смешных вопросов,
жить в человеческих тесных сотах,
 
честно отращивать их привычки
до отвращения, до увечья –
и выделяться лицом и речью,
неистребимой повадкой птичьей.
 
Так они тянут ссыльную лямку.
Так они в серую землю лягут.
Так окликают свою надежду
на языке их родном нездешнем.
 
* * *
 
А ты беги быстрее, не тяни.
Твой город в куцей ёлочной тени –
условные зелёные аллеи –
уже уводят в прошлое, назад,
ломая и меняя на глазах,
всё беспардоннее и всё быстрее.
 
Ташкент, где родилась ты и жила –
больших деревьев мёртвые тела.
Кривой – по кольцевой – пётлей трамвая
от истуканов бронзовых – к краям,
где плещется на донце жизнь твоя,
которую допить все забывают.
 
* * *
 
Я тоже о строчки сбиваю пальцы
и лоб расшибаю о злые рифмы,
и сердцем умею всё те же ритмы,
и я никогда не хочу просыпаться –
 
я вам не чужая
я вам не чужая
Тянулись, поймали, но не удержали.
Остались волшебными миражами,
разбились церковными витражами.
Коллекция шрамов, стихов и песен.
Жить здорово, но умирать интересней.
Зачем мои руки насильно разжали?
 
Судьба на ладони намотана ниткой.
Повешенный хочет не в землю, а в небо.
На облаке к синим просветам приникли,
готовясь закидывать в улицы невод.
хотя бы во сне вы
хотя бы во сне вы
 
Летучая рыба, плавучая птица –
земля для подобных существ не годится.
Не воздухом дышат, а чем-то, что кроме.
Поэтому всем им отращивать крылья.
Поэтому двери на ключ не закрыли.
Забывшись, ты ищешь в толпе на перроне
знакомые лица
знакомые лица
 
голландское
 
ты мельница меня перетираешь
белесыми своими вечерами
меня шлифует ветром и прибоем
и сквозняки сочатся из пробоин
ты сладкая вода из моря горстью
прекраснейшая Смерть из церкви в делфте
ты тридцать дней со мной играла в гости
самозабвенно как играют дети
дожди твои дома смешные крыши
кого взамен меня ты возвращаешь
пусть самолёт поднимется повыше
чтоб разглядеть сумела на прощанье
 
* * *
 
Ты окунаешь руки в свет.
Ты лепишь мир из янтаря.
Луч преломляется в стекле
и где-то люди говорят,
 
и гул огромных городов,
и ветка, сжатая в руке…
Свет значит то же, что любовь,
на самом первом языке.
 
* * *
 
мельницы лопасти мясорубки
не научились тянули руки
в жерла и пропасти добровольно
ласточка ласточка как мне больно
 
небо в секунде от ваших пальцев
снова и снова расколот панцирь
эта планета ещё жива
солнце горит отражённым светом
вашей любовью Земля согрета
вашей любовью она права
 
«Записки об Анне Ахматовой»
 
Теперь игла смертельней, чем стрела.
В две тысячи немыслимых годах –
под видом книги на краю стола –
посылка из кошмарного тогда
срабатывает от тепла руки –
и взрыв тебя разносит на куски.
 
За все слова, что сказаны тобой,
за приступы бессмысленной тоски
когда-нибудь ты платишь головой,
не жалуясь, что ставки высоки.
И если стих не стоит головы,
что толку оставлять тебя в живых?
 
* * *
 
Бредёт среди немых руин
послушный голем.
Свинцовым воздухом любви
залито горло.
 
Плывёт без компаса в нигде
кораблик утлый,
и голубь в глиняном гнезде
проснётся утром.
 
Под облетающей листвой,
под небом серым
так мало смысла быть живой
помимо сердца.
 
Прикушенный за черенок
листок осенний…
Так мало шансов стать иной
помимо сердца!
 
Ну вот и я к любви свелась –
и стала больше,
и как чудны твои дела,
боже!
 
* * *
 
Роза – лишь повод заплакать.
Глаз красотой расцарапан.
Светом залита, как лаком,
утра звенящая рана.
 
Как у наброска Ван Гога,
потрясена и бессильна –
лишь в перехваченном горле
бьётся немое «спасибо».
 
Яркие, внятные краски –
Так, как доселе ни разу…
Мир говорит тебе: «Здравствуй».
Здравствуй.
 
Moscow
 
Оставь слова
лежать по местам, не трогай.
Поймёшь, что поздно, когда тебя дернёт током.
Зачищен провод,
                заточен ножик,
                              кончайте споры.
Хитин ломаешь,
в тоску ныряешь,
                        как будто в прорубь.
Вернусь нескоро.
 
Бездушный город,
кроваво-серый
                и жёлто-серый,
                               и серо-голый.
Лети на волю, найди мне небо,
мой белый голубь.
 
Мелькнёт монета.
Твои слова
               подступают к горлу.
 
* * *
 
Иногда приходит ответ, а потом вопрос.
Это значит, наверно, что ты до него дорос.
Иногда понимаешь, что все напрасно и жизнь пуста.
Перекинь страницу, начни с другого листа.
 
Иногда к тебе ходят призраки танцевать в ночи.
Иногда к тебе ходят менты, санитары, врачи.
Иногда ты небесная лодка, лежишь на земной мели,
никуда не взлетаешь, глядишь наверх, говоришь: или,
 
элохим, говоришь, адонай, забери в свой край.
А тебе говорят – вставай, говорят – играй,
говорят – танцуй, говорят – тоскуй, только силой твоей тоски
эти хрупкие лодки летят к луне, невесомы и высоки.
 
Это ты открываешь дверь, но стоишь внутри,
провожая ночные фонарики, негасимые корабли
там, где крутится круг, там, где гаснет последний свет,
и не смеешь задать вопрос, потому что ты сам – ответ.
 
* * *
 
Этот самолётик летит на боли.
Только потому он летит над бойней,
над бескрайним полем жестокой смерти,
в небе алой точкой летит и светит.
 
А вон тот, что прямо над головою –
он летит иначе: своей любовью.
Это не отменит ни смерть, ни бойню.
Но сильнее тот, кто идёт с любовью.
 
Руку протяни, в темном небе шаря.
Сколько их – один? или всё же двое?
Просто жизнь большая, малыш, большая.
Столько самолетиков над тобою…