Все стихи Веры Зубаревой
* * *
...И снова за окном
Так жизнью переполнен
Осенний светлый мир,
Недавшийся перу.
Так странен, многолик
Реален и условен!
Не я, а он меня
Включил в свою игру.
Иду не для того.
Чтоб выпросить по слову
У сырости листвы,
У строгости стволов.
Пусть он меня берёт
Отныне за основу
Всех будущих своих
Невоплощённых слов.
Нет миссии важней.
Чем отказаться напрочь
От кисти и холста.
Бумаги и стола
И загубить свой дар
Хотя бы на день, на ночь.
Чтоб быть не тем, что есть,
А тем, чем не смогла...
* * *
...А с полночи снег светился,
Накатывали сугробы,
И вьюги, как царь-девицы,
Из белой рождались сдобы,
Кружили, ныряли, свистели,
Шхуны деревьев топили,
В серебряной канители
Хвосты распускали павлиньи.
И ветер по их наущению
Сбивал провода, черепицу,
И дом, избежавший крушения,
Трубой за луну уцепился.
И всё не ставилась точка,
В тетради метель завывала,
А ты свернулся клубочком
И спал, как ни в чём не бывало.
* * *
А у кромки воды,
Там все люди становятся птицами,
И кружат над волной.
Океан размывается в небо.
Этот берег – в ладони песок –
Снова снится мне,
И колышутся жизни
В сплетениях памяти-невода.
Побережий пески –
Словно древних морей мемуары.
В склепах раковин,
Тёплой водою подсвеченных,
Только тени усопших моллюсков
Да йодистый траур,
Да личинки как мумии
Между прахом и вечностью.
Полых крабов доспехи,
И мух – золотых сирен –
Роковое жужжанье
На тлеющих горках добычи,
Мидий лодки подводные в тине,
И солнце, давшее крен,
И оборванный след на песке –
То ли твой, то ли птичий…
* * *
В бараке памяти светло.
На всякий век – своя причина.
Вот Город снегом замело,
Но тайная горит лучина.
И вновь торопится отец –
Снег на ресницах, ёлка в санках,
В печи с лепниной – тёмный блеск
Графитов из подземных замков.
По ним вернётся в дом тепло,
Оттает время на странице.
Как холст, оконное стекло –
А в нём лучина серебрится.
И даже много лет спустя
Она согреет зиму комнат,
Озноб окраин бытия
И тёмный мой опальный Город…
* * *
В дождь сильнее привязанность к дому,
Дольше улицы вьются к теплу,
Придаётся значенье подъёму
И разрытой трубе на углу.
В дождь все земли приходят к единству
По слезе, по струе, по реке –
По земному размазавшись диску –
И молчат на одном языке.
Как с педали не снятая нота,
Резонируют капли в окно.
В дождь всегда вспоминается что-то,
Что, казалось, просохло давно.
Вблизи океана
Я живу вблизи океана, дикого зверя.
Он срывается ночью и пенится гривой лунной,
Прогибаясь до впадин,
где рвутся морские артерии,
Выгибаясь до хруста
коралловых позвонков со шхунами.
Я живу в лагуне печалей – тёмных энергий,
Там, где чайки стучат по утрам железными клювами,
Отдирая моллюсков,
приросших к жемчужницам нервами,
И пузырятся крабы,
сплавляясь с медузами бурыми.
Там шторма накреняют строку
в направленье непознанном.
Хлещет соль из пробоин
попавших в крушение раковин.
За пределами ветра покой расширяется звёздами,
И как купол, расписана в центре тетрадь Зодиаком.
От тебя до меня
только адреса взлётные полосы.
От меня до тебя
быстро скомканный лист в междометиях.
Продвигаюсь к тебе
по его измятому Мёбиусу,
Где пространство в изломанном времени
тянет лямку бессмертия.
Мне туда,
где всё за полночь, заживо, заново,
Где начало страшнее конца и к свободе зависимость,
В ледниковый период страницы, где в белом всё замерло,
Ожидая, чтоб ноль растопила
священная письменность.
Мне туда,
разбиваться о скалы – о прошлые памяти,
И откатывать
к тёплому, сонному… Берегу? Берегу.
Он поклонник наплывов моих.
Но ему не объять меня.
Я живу вблизи океана, дикого зверя…
* * *
Вдруг эта мысль на пробужденье –
Как ток в сознанье, что уже
Привыкло к вечной перемене
Во всем – в природе и душе.
Не нужно знать о сменах больше,
Чем пожелтевшая листва,
Что на ветру слагает: «бо-же»,
Не осмысляя существа.
И разум в этом – чуждый, лишний.
Его стремление понять
Упрётся в сердцевину жизни,
Где ноль, мигая, гонит вспять.
И по часов глухому стуку
Внутри виска, где бьётся марш,
Протянешь на прощанье руку
И что-то быстро передашь.
И выйдешь в явь, как вихрь – в воронку,
Как в землю быстрые дожди.
И будет сон твердить вдогонку:
«Иди. Иди. Иди. Иди».
Вена
Вена ещё далека.
Автобус подъехал к дому.
Каждому – два глотка
Воздуху или рому
Из опухолевых фраз,
Растущих в том, характерном
Направлении для метастаз.
Автобус заводится в нервном
Стремленье рвануть.
Сейчас!..
Посредине чёрной ночи –
Руки поднятые ввысь.
Посредине чёрной ночи –
Кто простись, а кто – молись.
Посредине чёрной ночи
То ли падал, то ли плыл
Дом опустошённый отчий
Сквозь ладоней млечный тыл.
Восклицанье «Вена! Вена!»
Заставало вновь врасплох
И, как скрытая каверна,
Прожигало каждый вдох.
Автобус юлит над обрывом.
Дорога к границе – что к Господу на суд.
По таким неправдоподобным извивам
Лишь ангелы смерти преставленного несут
По его же замирающим мозговым извилинам.
Каждый чувствует себя распиленным
Или расколотым вследствие грандиозной аварии
На левое полушарие
И на правое полушарие.
* * *
Вот и ветер задул в свой осенний гобой,
И заплакала птица над стылой водой.
И заплакала птица,
И дрогнул листок,
Оборвался,
Поплыв с тишиной на восток.
И светила ему на прощанье звезда,
Пока он исчезал
Навсегда, навсегда.
* * *
Выброшена,
Словно раковина на берег.
Слух болеет воспаленьем мембран,
Испытывающих перегрузку от истерик,
Которые устраивает во мне океан.
Это музыка,
Тщательно забытая каждым,
Кто блуждает по берегу
В поисках выброшенных глубин.
Но потерявшему память
Что толку, что мы расскажем,
Как он связан с собою?
Он снова вернётся один
Из истории
С неводом умерших версий,
Где уполз океан сквозь сетчатку отверстий,
Будто образ,
Покинувший полотно сонатин.
* * *
Дождь закончился. Настежь окно.
В занавеске запутались капли.
Ослепительно взмыло пятно
К потолку, и подтёки иссякли.
Хлопнул дверью весёлый сквозняк
И качнул отражения в раме.
Опрокинулась ваза, в слезах,
И огнём полыхнули все грани.
Две промокших пчелы на лету
Сговорились и тихо присели
Просто так – созерцать красоту,
Вне трудов и не ведая цели.
* * *
За сентябрём потянутся дожди,
Размоют все пути и перепутья.
От них бы затворить мне часть души,
Чуть-чуть бездомней и бездольней будь я.
А так – пускай поют себе навзрыд.
Прошлёпаю по праздникам и будням
Под перебор ветров по древам-лютням,
Под коими корней ковчег зарыт.
А между звёзд, качаясь на ветвях,
Мечтает тихо дом, почти скворечник.
Там пишет мальчик, словно второпях,
В безбрежность обмакнув перо беспечно.
Пузырит дождь, и пишет он легко,
Как Лель свирелью капли выдувая.
И облаком бушует молоко
Над блёсткой алюминьевого края.
Он шепчет, как осипшая листва,
И першит осень алая в гортани,
И дождь кипит на ветках и устах,
И небо разбивается на грани.
А я иду – как будто нипочём
Мне дождь его над древом с колокольней,
Как будто не свирель меня влечёт,
Как будто бы не я всего бездомней…
* * *
Эх, нет бумаги, нет бумаги…
Мультфильм «Снежная Королева»
Звонят или показалось? Снимаю трубку.
Молчание. Снег посыпал из тучи.
Это ты звонил? Подставляю руку.
Тают обрывки. Письмо получено.
Эх, нет бумаги, нет бумаги, Старая Финка!..
Туча явно ошиблась адресом.
Эта сказка зачитана уже до конфликта
Между мной и Андерсеном.
Намело. Ничего не видать от ветра.
Я и снег в кромешном безлюдье.
Мчится, мчится безумная Герда.
В доме – как в юрте.
Всё банально в этой нехитрой сказке.
Кай от Герды с другой умчался.
Эх, нет бумаги, нет бумаги для новой развязки!
Ту, что сказочник подарил на счастье,
Унесло метелью. И листает ветер
Пустые страницы. И стекленеет
Рыба с надписью: «Помоги Герде».
Кто ей поможет! Кругом – метели.
Книга покоится под вечною мерзлотою.
Небо мечется в северных всполохах.
Сны о вечности… Он ушёл за тою…
Два осколка застряли в нём… Два осколка…
Завывает, как нескончаемые поминки.
Мчится Герда. Лучше ей не перечить.
Пусть уводит его, Старая Финка!
Всё равно он украдкою сложит «вечность».
* * *
И взметнётся висок, и замрёт небосвод,
И закончится день и третий, и пятый,
И просыплется снег, и разгладится в лёд.
Ни следов от земли – только белые пятна.
Это зимней вселенной надлом-перелом,
Это выход тепла за его же пределы,
Это память о чём-то былом-небылом,
Что ушло, и остались одни лишь пробелы.
Это что-то ещё – замиранье, отбой,
Торжество средоточия вечных вопросов.
Это то, что не ты. Это то, что с тобой –
Переход в неподвижность
Из снежных заносов.
* * *
Не хочет плоть живучая, лукавая
про вечность знать…
Белла Ахмадулина
Из окоченелого пространства,
Где сердце уже не орган, а орган,
Глянуть мимо склонившихся,
Сказать «здравствуй!»
Тому, что казалось скорбным,
А потом ходить ещё по земной привязи
Туда-сюда… (Не о том ли у Пушкина?)
Вот и конец этой странной жизни.
Будет ли что-то из неё отпущено?
К Венеции
Зимний воздух
Работы венецианских мастеров
Переливается в обрамлении кварталов.
Иллюзией двойственности миров
Наполнены кладези каналов –
Там колышется роскошь
Зацветших илом дворцов.
И плещущая о стены праматерь Хаоса
Сочленяет отражения и объекты,
Как сиамских близнецов,
Этажами нижнего яруса.
Гондола со статуэткой гондольера
Покачивается в лужице золота.
Детали собора, где для полноты интерьера
Не хватает только серпа и молота,
Веселятся и утверждают
Собственные каноны.
Спёртые кони и фиктивные колонны
Разрастаются на солнце,
Будто в них подмешали дрожжи.
Над этими водами
Носился Дух Божий...
Венеция,
Ты будешь сниться всегда
Той, что смотрелась в твои каналы
И печалилась, что не оставила ни следа,
И о будущем ничего не знала.
Снись ей,
Как страннику снится кров,
Чтобы не шёл в бездуховном унынье.
Снись,
Вместо вытатуированных снов
На мозга исколотой половине,
Когда имя, написанное по латыни
Отчуждается от его родослов...
И когда шлагбаум опускается
Под стать гильотине –
Снись!
* * *
Как будто нет ни времени, ни срока.
Дрожит фонарь, и бьётся снег о стёкла.
Неугомонный, бренный дух ветров
Блуждает в трубах, в омуте дворов,
И гаснет месяц, и свеча продрогла.
И значит – никогда не дописать,
Как, радуясь, начнёт огонь плясать
Тому, кто тень отбросил на тетрадь,
А сам ушёл, сказав, что ненадолго…
* * *
Людмиле Шарга
У нас метель...
Из переписки
Как я хочу в твою метель!
Там то ли вьётся, то ли снится
Разорванная в снег страница –
Раздумья облачных недель…
Здесь – только лампа и луна
Во всём большом квадрате ночи.
Я думаю, что я одна,
Ты думаешь, что ты одна,
И сумма наших одиночеств
Кому-то третьему видна.
А улица стремится вверх…
А может быть, мы просто смотрим
Туда. И скрытых звёзд акроним
Приходит к нам сквозь ночь и снег.
И сумма одиночеств – в нём,
И жизнь, что скачет по синкопам.
И думаем мы об одном,
И смотрит в вечность астроном
Несовершенным телескопом.
Колыбельная
Ах, ухватиться б за подол заката
И плыть, и плыть – туда, где не объято
Никем, пространство жмётся на краю
Всего земного, что уму понятно,
И напевает «баюшки-баю».
И на зеркально-синей акварели
Качаются как лодки колыбели,
Плывут как сны туманы вдоль земель,
И лунный свет играет на свирели
И нить судьбы мотает на свирель.
А ночью кроны – как большие крыши.
Под ними заклинается в двустишье
Магическое «баюшки-баю».
Ты слушаешь. Ты спишь. А край всё ближе.
Как ни ложись, проснёшься на краю.
И смешивая сумрак с небесами,
Единый кто-то, множась голосами,
Поёт одно и то же – «не ложись!»,
Но исподволь меняет всё местами.
Очнёшься, вздрогнув. Полоснёт, как пламя…
«Кто это был?» И вдруг прозреешь: жизнь.
Корабли
Одесский пляж. Обледененье.
Маяк хрустальный в отдаленье
Да изваянья лебедей.
Их кормят сердобольно хлебом.
Напуганные вьюг напевом,
Они и не бегут людей.
Но всё не так. Но всё – тревожней.
Я знаю это. Я была
У кромки льда, что злой таможней
Меня от крыльев берегла.
Я кралась в сумерках по следу.
И лунный свет кружил во льдах.
Грустил причал, корабль-легенду
Сияньям призрачным отдав.
Меня встречал дозор державный.
И превращались в корабли
Те лебеди, что стыли плавно
В снегах вдоль лунной колеи.
Так стойко охраняли птицы
Чужую тайну, чуждый век!
И накликали на ресницы
Иллюзий запредельных снег.
А на другом конце вселенной,
Где город вырос невпопад,
Грозил уснувшим вдохновенный,
Слепой, до-вечный снегопад.
Тревожно спали горожане.
Им снился лебединый стон,
И на морской сверкавшей длани
Судеб подлунных перезвон.
Им снились призрачные лица,
И снежных вихрей круговерть,
И гордые и злые птицы,
Отвергшие земную твердь.
Им снились в море обелиски,
И ледяные корабли,
И голоса далёких близких,
Что в вечном поиске земли.
* * *
Кто-то солнце посеял на краю моря,
На самом краю,
откуда вниз посмотреть страшно,
Но хочется всё равно. В историю
Спускается день вчерашний.
Спрыгнуть за ним не хватит духу.
Так и будешь беспричинно медлить.
И, чуждая твоему испугу,
Луна, рассердившись, нальётся медью.
Что она там понимает в своих высотах,
Где за неё уже приняли решение?
Мир устроился на семи нотах,
Ограничив своё самовыражение.
И захочешь кликнуть кого или больше
Сказать, чем «Ау!», в этот рупор вакуума,
Выйдет одно и то же,
Как в тождестве, где равенство задано.
Метель
1
Поедем? Снег метёт,
И в самый раз остаться.
Отговориться тем,
Что вдруг придёт на ум,
И Пушкина открыть,
И, всё забыв, помчаться
За вьюгою след в след
И так же – наобум.
Поверить: впереди
Всё сбудется, как надо.
Вот купол, как сугроб,
Белеет вдалеке,
Посверкивает крест –
Господняя награда,
И замысел готов,
И цель на волоске...
Метёт, метёт, метёт
Безудержно, азартно.
Поедем? Выбирай –
Ты всадник или гость,
Вдвоём ли снег листать,
Пока забрезжит завтра,
Иль, бросив всё, – в метель,
Не сговорившись, врозь!
2
Это было искушеньем.
Знаешь, как он говорил,
Как невидимым движеньем
Дверь тугую отворил,
Как рассказывал о друге,
О неведомой любви,
Как запели чисто вьюги,
Словно к ночи – соловьи!
Было сумрачно и снежно,
Льдом посверкивал порог.
Кто-то обнял властно, нежно
И в другую жизнь повлёк.
Я ушла за незнакомым,
За незнаемым, иным,
Не простившись даже с домом,
По дорогам ледяным.
3
Ты мне был предначертан.
Он мне был наворожен.
Ты пришёл ко мне с ветром.
След его запорошен.
На дороге метельной
Оба вы повстречались,
В кутерьме карусельной
Ослеплённо промчались.
И у самого края –
У порога седого –
Ты, ему уступая,
Заповедал мне слово,
Заповедал мне слово
Колдовское, литое.
С милым будет всё снова.
Всё, что ново – с тобою.
Метельное
Свернуться калачиком и под снег уснуть,
Ладонь положив на страницу,
И вот уже тянется санный путь,
Укачивая возницу.
И снится закнижье, и всё вверх дном,
И ветры дудят в валторны.
Всё ближе страница – всё дальше дом,
Всё явственней путь неторный.
А снег прибывает, как дни к векам,
И женщина-лебедь плывёт по облакам
С прощальной сцены Большого.
Лицо её отрешённо.
Она станцевала свой танец в огне
И выпадет снегом на той стороне,
Где в царствии мёртвых царевен
Сияет ледовый терем.
Воронка метелей затянет всех,
Вернётся всё в незапятнанный снег –
Как чтение – мерно и медленно.
Вот девочка – отблеск свечи на стекле –
С моею тоской повернулась ко мгле
И пишет письмо к Онегину.
Её томленья не разгадать.
Из снега лепится благодать,
И розы, и белая конница.
И эту страницу лучше не покидать,
И с ней уснуть, и по ней мечтать,
И не ведать, чем всё закончится.
* * *
Не сон, не смерть. Зима – уход вовнутрь,
Как пауза раздумий в разговоре.
Из облетевших и размытых бурь
Мир втянут в снежный храм лабораторий.
Путь замыслов и воплощений скрыт.
И, словно прошлый поиск не запомнил,
Творец опять листает манускрипт
С меняющейся тайнописью формул.
Витает первых образов игра
Над снегом, что стремится их упрятать,
Как над тетрадью, выпавшей с утра
Своими белыми страницами на скатерть.
Небо Италии
Страшно не то, что оставлен дом
И роздано прошлое неизвестно на чью потребу,
А то, что чувствую себя, как фантом,
Меж созвездий, расставленных по новому небу.
Каждый мой последующий шаг
Всё дальше уводит от привычного ориентира,
А инакомыслящий Зодиак
Переворачивает основы мира.
Закрываю глаза, возвращаю себе небосвод,
Где созвездия – как бесформенные скопления.
Ночью звёзды России не складываются в аккорд,
Коль от каждой отлучают гения.
Итальянское небо, в котором себя не найти,
Хоть возьми телескоп и обследуй квадрат за квадратом.
Так умерший, проплавав ещё в бытии,
Не поняв, что к чему, не распавшись на клетку, на атом,
Наконец-то умрёт, потрясённый, возле белых зеркал.
Белых-белых, как шок отразившихся близких.
Так и я, задрав подбородок, чтоб исполнить вокал,
В этом зеркале жизни не вижу самой вокалистки.
* * *
Нельзя так пропадать в осеннее ненастье.
Нельзя, я говорю, нельзя, не прекословь!
Я чувствую – настал святой момент согласья,
И пишутся стихи, и пишется любовь.
Всё пишется к тому, что я зову – забвеньем:
Лишь стоит написать, и мне уж невдомёк.
Что было для чего причиной, побужденьем –
Строка ли для тебя, а, может, ты для строк.
Как мирно, хорошо в уединенье нашем...
И ты идёшь ко мне, и дождь идёт к перу,
И тысячи надежд
Живут в листке не павшем.
И новый счёт минут –
В опавшем по утру.
* * *
Новый год подступает ко мне.
Словно к горлу колючий комок.
И со мною почти наравне
Опечален Рождественский Бог.
Никакого не нужно тепла.
Никакого не нужно стола.
Если б мне хоть немного свободы,
Я б в лесу эту ночь проспала
Среди белых гигантских ветвей
Или, может быть, возле корней,
Как медведица или как птица.
Это было бы лесу видней.
А наутро пришла бы к тебе –
Ничего б не случилось со мной.
И опять как ни в чём не бывало
Я бы стала твоею женой.
Ночные птицы
Ночные птицы, сумрачные птицы –
Знаменья убыли, бессрочности, ущерба.
Вы – суеверий и предчувствий мышцы,
Что движут небом, воплощаясь в небо.
Ночные страхи, участи, желанья,
Цвет будущности, что с оттенком скорби
В часы, когда свободно подсознанье,
Разносится по руслу крови.
Из ночи в ночь – вот ваши перелёты.
Вам климат дня грозит исчезновеньем.
С собою, чтоб смягчить кочевья ноты,
Несёте родину под чёрным опереньем.
Ночью
Романы рождаются бурно лишь в жизни, а на бумаге…
Тянешь строчку за строчкой, как санторинский ишак.
О фантазия, – движение муравья по коряге,
Видящего в ней инопланетный ландшафт!
Ночью в комнате время шуршит по стенам.
Башмаком запустить бы, да что толку – опять улизнёт.
И пространство от этого брака становится канцерогенным.
Вот такие романы… Имеющий ум да смекнёт.
За пределами книги – чернил непролазная слякоть,
Тусклый свет фонаря, нелюдимый квартал на сто вёрст.
И повозка с рогожей, под которой не я хоть,
Но достаточно мне и того, что мой ум с ней меня соотнёс.
Я туда – ни ногой.
Там строчит без оглядки, без цели,
Без мучительной правки – наобум, на авось –
Беллетристка-судьба свой бульварный бестселлер,
На который всегда возрастающий спрос.
Я туда – ни строкой.
И бумага промокла до нитки,
И в чернильнице ночь,
будто я пишу в старину,
Где спираль мирозданья
почти что такая, как в свитке,
С неразгаданной связью меж теми, кто их свернул.
В печке тихо потрескивают горящие звёзды.
Веткой жизни
печальница-память шевелит золу.
Пляшет пламя, а так – кроме нас – никого здесь.
«Прояснятся ль чернила до завтра?» – вздыхаю в их мглу.
* * *
Ну что ещё сказать?
Всё сказано навеки.
По досточке строки
Идти не вдаль, но вглубь.
Так попадают в сад
Из комнаты по ветке,
Чтоб зажигать луну,
Слетающую с губ.
Всё кончено. Окно
Глядит в другое небо.
Туда не подсмотреть.
И заколочен сад,
И в скважине ночной
Ключ к Дому заповедный,
И обнаружен код.
И нет пути назад.
30 ноября – 3 декабря 2010
* * *
Ныряет ночь в узорах и изломах
Под тяжесть разодетых насекомых.
Панбархатом обшитое крыло
Дородной бабочки
Даёт внезапно промах
И возмущённо бьётся о стекло.
Феерия бессчётных светляков,
Что мчатся на огни особняков
И разлетаются на мелкие осколки,
И сыплются на травы и на ёлки.
Достигнуты заветные места.
Но как же и кому досталась та,
Другая жизнь,
В нехитром до-мажоре
Проигранная запросто, с листа?..
Опасный аромат любви и скорби
Разлит по дому,
И жуки-гиганты
Штурмуют окна замкнутой веранды –
Запаянной, с их точки зренья, колбы,
Откуда ты, должно быть, происходишь –
Второй судьбы искусственный зародыш.
* * *
Он всё-таки придёт, минуя все препоны,
Забелит кровлю крыш, завалит старый двор,
Где дом внутри погас и вот стоит бездонный –
Колодец дум и снов – и ждёт с тех самых пор.
Там лестницы скрипят, как будто бы деревья
Под натиском ветров, и тикает во тьме
Безвидное (почти, как тьма над бездной) время.
И если есть мечта – то только о зиме…
Осенний Мёдлинг
На Немецкой улочке
Смеркается рано.
Мёдлинг ещё смакует закат,
А в утробе музейных доспехов и лат
Вспоминает римлянин путь каравана,
Выдыхавшего специй крутой аромат.
Мёдлинг плывёт по часовой стрелке
К лесу
Вдоль Немецкой улочки вверх,
Меж бурунчиками булыжников,
Попадая в их мелкий
Водоворот,
Подбирающий и несущий всех
Туда, в королевство заколдованного круга,
Где лиственная дорога – как баховская фуга,
И ниспадает в долину романтических тайн
К замку Лихтенштайн.
И тут остановятся конный и пеший,
И потерявший надежду,
И вновь обретший –
Все в восхищенье равны,
И ты,
Бог весть как сюда забредший,
Не гражданин никакой страны.
Охлажденье
Прохлада к вечеру – как охлажденье.
Мир возвращён делам первоначальным.
В себя приходят медленно растенья,
Покачиваясь в такт воспоминаньям.
От слишком концентрированной дозы
Тумана, начинающего таять,
Не может вспомнить, где должны быть звёзды,
Сырых небес рассеянная память.
Зачем-то прожит этот день, зачем-то
Остались волны мутного, живого.
Здесь кто-то был и усугубил лето,
И на прощание расплавил слово.
Упала тень от ветки на ступени.
По ним с утра вбегали только сутки.
И кто-то ожил, обхватил колени,
И слушал уплывающие звуки.
Преодолев накопленную вялость,
Поднялся ветер и разнёс их в клочья.
От августа до сентября осталась
Часть вечера и капля ночи...
* * *
Парк заблудился в осени дремучей.
Молчат аллеи в заводях листвы.
Как волны, мокро дыбятся скамейки
Вниз по теченью парка. А во рвах
Темнеют перевёрнутые кроны.
Их замки разветвляются к корням,
И винтовые лестницы дождей
Ведут в лабораторию растений.
Оттуда – все начала светотеней
И вольное развитие интриг.
Ты одинок,
но ты уже не штрих,
А дополненье к мирозданью парка,
Который часть Шекспира и Плутарха,
И озарений нынешних твоих.
Вадиму Зубареву
Стихи, как дожди – приходят с небес и льют.
И ночью, и днём… Не спится душе под их рокот.
Ты слышишь, как барабанят каплями букв?
На время и ты от меня наводненьем отторгнут.
Где струйка была между нами, уже – океан.
Его перейти – человеческой жизни не хватит.
Вот так и растём по обеим его сторонам,
И носит нам вести по небу читатель-лунатик.
Ты думаешь, это всё к лучшему или – к зиме?
Уж сколько таких выпадало на долю нам ливней,
А всё сомневаюсь… И даже вернёшься ко мне,
И тот океан зарастёт – не расторгнуться с ним мне.
Всё капают, капают… Ночи и дни. Напролёт.
Навылет.
Как пули.
Чтоб выйти в другое пространство.
Там дух упирается в вакуум вечный и лёд,
И Бог там не судит, а только царит беспристрастно.
Всё там не как в книгах,
всё там не как в жизни… Прижав
Меня к подбородку, ты дремлешь под пульсы фантазий.
Когда бы ты знал... Перекрыл бы мой доступ к дождям,
Построил бы дом нам из ливнеустойчивых связей.
А так – всё размылось опять, растеклось.
Обжито «вчера», а «сегодня» – опять беспризорно.
Пространство с пространством
и время со временем – врозь,
И стороны света бегут за черту горизонта.
Не веришь ли? Веришь ли?
Правды – ни строчки в стихах,
А также в природе, и в снах, и в предчувствиях ливней.
Всё есть побужденье собою заполнить размах
Бессмертья, чей образ бессонницы смертных заклинил.
Не веришь ли? Веришь ли? Скоро об этом прочтёшь,
И выпадут листья на тайно лысеющем древе.
«Уже?», – удивишься. И перепишу это в дождь,
Чтоб снова вернуться к тебе полосой наводнений…
* * *
Пустое время – безразличный ангел,
Прозрачный, узкий, издали похожий
На вазу с очень белыми цветами
Без запаха, как будто бы бумага.
Прищуришься, и можешь наблюдать,
Как мир стоит, немного удлинённый,
На ангела фламинговой ноге.
Вот со щеками стеклодува туча
Дождь выдувает разной толщины.
Он клейко обволакивает шляпы,
Зонты, плащи. Друг друга опасаясь,
Прохожие идут на расстоянье,
Чтоб от прикосновенья не разбиться.
Мне хорошо в такое время спится.
* * *
Разлуки горькие уроки
Вредны душе, но не уму.
Работаю.
Послушны строки
Руке, как сумерки – окну.
Там, за окном, слабее, тоньше
Истаявшего солнца фрез.
Сошлись края небесной кожи.
Как заживающий порез.
И окружая гласных нимбом
Заката уходящий пульс,
По строкам, стопам, ритмам, рифмам
К тебе прокладываю путь.
Реквием по снегу
1
Луна маячит на последнем этаже,
Словно готовится к прыжку с вышки.
Машины шуршат по мостовым, как мыши,
И юркают в норки гаражей.
И снится снег, и плывёшь, и плывёшь
Вдоль берега ночи по его млеку,
И город сам на себя не похож,
И память о нём из снежных молекул.
2
Время заканчивается там, где вода.
Мы спим и движемся вереницей туда,
Где сверху сияющее, а внизу беспросветное,
И будущее пятится в никуда,
И на дудочке древа играет ветром.
3
Когда просыпаешься, всегда ночь.
Толщу её не пробьёт и слово.
Засыпаешь – день. И всё точь-в-точь
Повторяется от одного пробужденья до другого.
4
Дно кровати – травы и мох,
Пружины корней уходят в подземелья
Снов, застающих всегда врасплох
Сознанье, потерявшее бдительность в теле.
Город тикает. Полночь. Свет.
Мина ходиков поджидает бессонницы.
Там, где ты есть, – тебя уже нет,
Хоть одно с другим никак не сходится.
5
… И снится будущее. И все идут
С закрытыми глазами, и море в блёстках,
И плавно вздымается его батут
Под ангелами парусников и детьми в матросках.
И ты летишь, и весь мир — вода,
И ничто не шелохнётся над сияющей гладью,
И горны ангелов отлиты изо льда,
И музыка сфер неподвластна восприятию,
И матери в белом… А потом, а потом
В казарме вселенной трубят подъём.
6
И ты подскакиваешь. А жизнь твоя
Продолжает парить над ареной моря,
И дрессированная семья
Чаек разлетается в каком-то узоре,
И степь заплетает косу, и склон
Смотрит, как солнце зреет в зените,
И колокол облака хранит в себе звон,
И шмель раскачивается на солнечной нити.
А ты выполняешь «бегом арш!»
По жизни своей, в воронку отброшенной
Взрывом будильника. И в почтовом ящике –
Похоронка будущего, ставшего прошлым.
7
И всё раскалывается – память, жизнь,
И думы о прошлом, будто бомжи,
Блуждают в обломках эпохи.
И прежние радости нехороши,
И новые радости не для души,
И Город застыл на вдохе
Гигантского оползня. Ночью слышней,
Как движутся мысли песков, камышей
Под театром бульваров и скверов,
И кто не уснул, тот не сможет уже,
А тот, кто уснул, содрогнётся в душе
От вида подземных карьеров.
8
Над морем раскинулся Город-гулаг.
Беззвёздная ночь – его траурный флаг.
Его стережёт часовой без лица,
Без рода, без Матери, Сына, Отца.
И надзиратель с оползнем глаз
Шарит по улицам в сумрачный час.
Город отрезан, город в беде.
Спит бескозырка на чёрной воде.
Что там под ней? Чернота? Пустота?
Город молчит. Неспроста, неспроста.
Ветра набат. Осыпается дом.
Город залёг на дно катакомб.
9
И ёжится море посреди снегов,
И метель из шуб, самоваров и писем
Его укутывает, но не спится
Морю под тяжестью метельных снов.
А ночь надвигается со всех сторон,
И ветры захлёбываются в агонии,
И море вьюжится множеством волн,
И Город мерещится с колокольнями,
И слух улавливает перезвон пурги,
А купола застилает снегом,
И на расстоянии вытянутой руки –
Пристань, чайки, обрыв над берегом,
Ты на краю… И смотрят ввысь
В ожидании будущего дети в матросках.
Но будущего нет. И мелькает мысль:
«Нет – и не надо». А потом – воздух.
Реквием по снегу
Есть город, который я вижу во сне…
Песня «У Чёрного моря». Стихи Семёна Кирсанова
1
Луна маячит на последнем этаже,
Словно готовится к прыжку с вышки.
Машины шуршат по мостовым, как мыши,
И юркают в норки гаражей.
И снится снег, и плывёшь, и плывёшь
Вдоль берега ночи по его млеку,
И Город сам на себя не похож,
И память о нём из снежных молекул.
2
Время заканчивается там, где вода.
Мы спим и движемся вереницей туда,
Где сверху сияющее, а внизу беспросветное,
И будущее пятится в никуда,
И на дудочке древа играет ветром.
3
Когда просыпаешься, всегда ночь.
Толщу её не пробьёт и слово.
Засыпаешь – день. И всё точь-в-точь
Повторяется от одного пробужденья до другого.
4
Дно кровати – травы и мох,
Пружины корней уходят в подземелья
Снов, застающих всегда врасплох
Сознанье, потерявшее бдительность в теле.
Город тикает. Полночь. Свет.
Мина ходиков поджидает бессонницы.
Там, где ты есть, – тебя уже нет,
Хоть одно с другим никак не сходится.
5
… И снится будущее. И все идут
С закрытыми глазами, и море в блёстках,
И плавно вздымается его батут
Под ангелами парусников и детьми в матросках.
И ты летишь, и весь мир – вода,
И ничто не шелохнётся над сияющей гладью,
И горны ангелов отлиты изо льда,
И музыка сфер неподвластна восприятию,
И матери в белом… А потом, а потом
В казарме вселенной трубят подъём.
6
И ты подскакиваешь. А жизнь твоя
Продолжает парить над ареной моря,
И дрессированная семья
Чаек разлетается в каком-то узоре,
И степь заплетает косу, и склон
Смотрит, как солнце зреет в зените,
И колокол облака хранит в себе звон,
И шмель раскачивается на солнечной нити.
А ты выполняешь «бегом арш!»
По жизни своей, в воронку отброшенной
Взрывом будильника. И в почтовом ящике –
Похоронка будущего, ставшего прошлым.
7
И всё раскалывается – память, жизнь,
И думы о прошлом, будто бомжи,
Блуждают в обломках эпохи.
И прежние радости нехороши,
И новые радости не для души,
И Город застыл на вдохе
Гигантского оползня. Ночью слышней,
Как движутся мысли песков, камышей
Под театром бульваров и скверов,
И кто не уснул, тот не сможет уже,
А тот, кто уснул, содрогнётся в душе
От вида подземных карьеров.
8
Над морем раскинулся Город-гулаг.
Беззвёздная ночь – его траурный флаг.
Его стережёт часовой без лица,
Без рода, без Матери, Сына, Отца.
И надзиратель с оползнем глаз
Шарит по улицам в сумрачный час.
Город отрезан, город в беде.
Спит бескозырка на чёрной воде.
Что там под ней? Чернота? Пустота?
Город молчит. Неспроста, неспроста.
Ветра набат. Осыпается дом.
Город залёг на дно катакомб.
9
И ёжится море посреди снегов,
И метель из шуб, самоваров и писем
Его укутывает, но не спится
Морю под тяжестью метельных снов.
А ночь надвигается со всех сторон,
И ветры захлёбываются в агонии,
И море вьюжится множеством волн,
И Город мерещится с колокольнями,
И слух улавливает перезвон пурги,
А купола застилает снегом,
И на расстоянии вытянутой руки –
Пристань, чайки, обрыв над берегом,
Ты на краю… И смотрят ввысь
В ожидании будущего дети в матросках.
Но будущего нет. И мелькает мысль:
«Нет – и не надо». А потом – воздух.
Свеча
Памяти жертв 2 мая в Одессе
1.
Это здание свечки-огарка,
Это пепла густого набат,
И подруга моя санитарка,
И домашний её медсанбат.
Лик впечатан в пол размозжённый,
В крест окна и в железобетон.
Это город мой обожжённый,
Где на всех не хватило бинтов.
Будет страшно, замедленно сниться
Крик в церковные купола,
Но надежды нет дозвониться –
Отказали колокола.
То молчанье мрачней утраты.
Не звонили они по ком,
Знает двор, безымянные парты
И всё небо над вечным огнём…
2.
Город спит под конвоем снов.
Город видит туннели дул.
Город гонят вдоль мостовой,
Чтобы он никуда не свернул,
Чтоб он двигался в массе тел
К точке ада, адом ведом,
Был насаженным на вер-тел,
В чреве мёртвой кипел живьём,
Слушал плоти сжигаемый зов,
Ликованья победной орды,
И не вышел уже из снов –
Из последней своей беды.
А меня там давно уже нет.
И в окошке моём луна.
И в будильнике ждёт рассвет.
А во сне у меня – война.
3.
чёрное море
чёрное небо
шепчут молитвы
священник и ребе
держит мужчина
в разбитом окне
связку тюльпанов
(Дочке? Жене?)
чёрное море
чёрное небо
чёрная лестница
чёрного склепа
блик на стене
проступил и остыл
пусто гестапо
пепел и пыль
чёрное море
чёрное небо
город-маяк
капитана тебе бы
4.
…животом запрокинувшись к Господу, упираясь ногами в пол,
она, выгнулась на столе, ощущая биенье в утробе,
пока горлом шёл из неё вопль,
где душа отрывалась от плоти, а во гробе
её шевелилось замурованное дитя.
И подумалось ей из предсмертного забытья,
что, наверное, снятся ему кошмары,
что страдает на этом кресте ни за что,
и молила Господа, чтобы Тот снизошёл,
и cочилась вода из плохо отжатой швабры.
Кто-то снизу не выдержал:
– Да кончай же её скорей!
Горечь уксуса с желчью.
Подумала: «как же теперь?
пять комнат остались неубранными…
пять комнат неубраны на этаже».
Кто-то тронул дитя копьём, и в душе
Отозвалось эхом:
– Уже.
5. Заклятье
Их жгли, а они превращались в море,
Катились по городу огненным штормом,
Оставляя на каждом камне историю,
Чтоб она пришла в обугленно-чёрном
На порог их дома, на край их парты,
На страницу учебника, где не всё замяли,
С дымящимся лацканом для награды,
На котором плавятся ордена и медали.
И чтоб каждый, кто был в тот час там с факелом
В руках ли, в сердце, кто держал на прицеле
Агонию тел, что ад выталкивал
В амбразуру окна, – чтоб под ним горели
Волны Чёрного моря, чтоб не смел он
В них погружаться, а его дети и внуки,
Войдя в те воды, становились пеплом
По щиколотки, по пояс, по плечи, по руки.
И пусть это будет мерилом истины,
И пусть не будет ясней аллегории,
Чтобы, отхлынув туда, где немыслимое,
Всегда возвращалось к Городу море.
6. Памятник
Лица тех, что ветра не остудят,
Лишь Ему опознать удалось.
Обелиском свеча там будет,
А по ней – оползающий воск.
А под нею – полутелами
Возвышаться будет амвон.
А над нею – крылатое пламя.
А поодаль – реквием волн.
И придёт к ней каждый, кто помнит,
И к подножью её приползут
Те, на ком клеймом преисподней
Несмываемой крови мазут.
И когда на ожогах террора
Пепел слёз взойдёт в тишине,
С мостовых, как шаги Командора,
Донесутся шаги Ришелье.
Он сойдёт с постамента, увитый
Тогой ран и побед, чтобы в срок
Неизвестному Одесситу
С головы возложить венок.
Будет пламень над городом виться,
Как биенье живое. И в нём
Распознают черты и лица,
Что пытались стереть огнём.
И посланьем будет к потомкам
В небесах золотая волна,
И зажжёт её новый Потёмкин,
И на тех – самовластья – обломках
Впишет Город жертв имена.
Сентябрь
Жаль этих дней последних, чистых.
В просверленный янтарь листа
То жук мигнёт, то черепица,
То тающая высота.
Уже в ветвях не шум, но отзвук.
Во всём изысканность и спад.
Просторней парк, спокойней воздух,
Освобождённый от преград.
Остынув, созерцает солнце
Идиллию безлюдных мест,
Где всё так беспечально рвётся
И льнёт, пока не надоест.
Легко закручена аллея,
Как облетевший лепесток.
Плывёт вселенная, мелея
По направленью на восток.
Ты вписан в это, но не прямо,
И отчуждённый, – не чужой! –
Воспримешь мир фрагментом храма,
Не остро связанным с душой.
* * *
Сентябрьский свет – расколотая призма.
Охвачен вихрем спектров листопад.
А впереди – дожди скучней, чем письма
Того, кто пишет обо всём подряд.
День-два, и отсыреет эта лёгкость –
Смесь крыльев, лепестков и паутин.
И темя роз, и ветки острый локоть –
Всё обнажит осенний карантин.
Ещё чуть-чуть – и не сбежать из сада
В гостиную, как прежде, прямиком.
Лишь постучать и мокнуть виновато,
И слушать сквозь минорное стаккато,
Как кто-то долго возится с замком.
И вдруг вкусить вино осенних мытарств
И перемен – в кромешности потерь,
И захотеть уйти опять в размытость
Почти за миг, как отворится дверь.
* * *
Снег выпал за пределы белизны.
Ворочая белками глаз молочных,
Кривую крыш и готику сосны
Он не спеша обследует на ощупь.
Кристаллами мерцают фонари
И ждут момента наивысшей стужи,
Что явит образ, зреющий внутри
Природы, остановленной снаружи.
Наращивает медленно объём
Пространство между ветками и ветром,
И всходит храм, и блики звёзд на нём
Темноты в елях окропляют светом.
И снега бесконечную мечту
Ткёт ночь поверх обыденности улиц,
И выступив трубою за черту,
С тревогой дом заглядывает в лунность.
Дорожка, россыпь снега, ветра взмах…
И замирают в облике чудесном
И будка, что сутулилась впотьмах,
И дерево с окоченевшим жестом.
* * *
Снега всё нет и нет.
Что-то не задалось.
Улиц мокрый паркет
С листьями вкривь и вкось.
Город размыт за углом –
Бог весть куда придёшь.
Птица мокрым крылом
Бьёт, распыляя дождь.
Только его и видать.
Хлещет – мазок за мазком.
В комнате благодать,
Думы, знаешь, о Ком.
Верится в снегопад,
Снится снежный занос –
Вихрь с головы до пят,
Венчик белый из роз.
* * *
Стеариновый оттиск луны.
Всплеск пера по чернильной волне.
Недописанных букв валуны
С затонувшей строкой в глубине.
И попутные мысли-ветра
Чуть ерошат тетрадную гладь.
Сотни лет стиховых до утра,
Коль удастся его написать.
Стихи о волке
1
Я думаю, ты всё же постучишься:
Ближайшее соседство – за версту,
А вечер погрузил моё жилище
Почти по окна в темень и листву.
Сползает со столба лианой провод,
И в лампе на исходе керосин.
И это ли не долгожданный повод,
Чтоб постучать без видимых причин?
Невесело, запущенно и дико
Мой дом произрастает из земли,
И вытоптана кем-то ежевика,
Которую собрать мы не смогли.
Я слева от чернеющей дорожки
Наткнёшься ты, когда придёшь ко мне,
На скользкое негодное лукошко.
Где ягоды подгнившие на дне.
Тут без труда я приручила волка –
Всё оттого, что сходно с ним живу.
Его глаза – зелёных два осколка –
Пускай сверкают по ночам во рву.
Хоть изредка скорблю, что не волчица,
Но не ропщу. Что, думаю, с того?
В конце концов, ведь кто-то постучится –
В твоём обличье он, иль ты – в его.
2
Уже декабрь. Тверда земля в саду.
Её свело морозами без снега.
Печально, у растений на виду,
Замёрзло детство позднего побега.
Все ночи так привычно холодны,
Что забываю сетовать на холод,
Как забываю многое – и ров тот,
И прежний ракурс ледяной луны.
У маленького низкого окна
Сутулюсь, сжав концы платка локтями,
И мне то ночь безбрежная видна,
То я сама в оконной дряхлой раме.
Там продолжает комната моя
Своё житьё-бытьё полупрозрачно
И тонет в перспективе декабря,
И в ночь произрастает многозначно.
И в отражённый дом помещены
Деревья, ров у сломанной калитки
И тощий волк, что воет вдоль луны,
Претерпевая полнолунья пытки.
И я сутулюсь посреди дорог,
Озвученных той литургией волчьей.
И в руки, плечи с каждой новой ночью
Врастает серый подранный платок.
3
Да, пишу. Негодная хозяйка,
Я не запасла на зиму дров.
Чаще стынет ручка-наливайка,
Ставя кляксы на начала слов.
В том ли грусть, что буква исказится,
И дрожит чернильная строка?
Ты ещё когда прийти решился,
А всё медлишь, будто жизнь – долга.
Что ж ты медлишь! Иль боишься волка,
Что на перепутье двух миров
С первобытным чувством злого долга
Ни на миг не покидает ров?
4
Волк бродил и бродил по обочине
В поисках человечьих слов.
На снегу следы многоточьями
Огибали гибельный ров.
Не писалось. Листы пустовали
На чёрном дощатом столе.
Первый снег, наконец-то, издали
И слали, и слали к земле.
Ты читал этот снег прошлогодний,
Нам обещанный на год вперёд?
Ах, какие погибли корни
В тот, из снега изъятый год!
Ничего, победила природа,
Хоть слегка повредилась в уме.
И какая юродивость всхода
Удивить нас готова к весне?
Что-то я разболелась не в шутку.
Не заводится в печке огонь...
Погоди, не мерещься минутку
И горячечный лоб мой не тронь!..
Я твоя только в мыслях, а в теле –
Тот огонь, что ушёл из печи.
Поскорей бы прижились метели,
Чтоб не слышать – кричи, не кричи.
Отсырели проклятые доски.
Израсходован зло коробок.
Вы сегодня – читатели-тёзки,
Ты и поиском занятый волк.
У, как близко ты ходишь, как внятно,
Как сухой распаляешь мой бред!..
Только снег вами понят превратно,
А листы – это белые пятна
В родословной азов, буки, вед.
Стихи о саде и садовнике
Белле Ахмадулиной
Мне сказали, что Садовник
Обошёл свои владенья
И пошёл по той дороге,
Что уводит в пред-рассвет.
Мне сказали, это было
Ровно в полночь, в воскресенье,
И об этом точно знает
Всякий сведущий сосед.
– А какое было небо? –
У соседа я спросила.
– Небо было, как на полночь, –
Отвечал, сердясь, сосед.
– Что он взял с собой в дорогу?
За плечами что-то было?
– Ничего… – Сосед подумал
И смутясь, добавил: – Свет.
Поняла, что в воскресенье
Разлилась луна по саду
И Садовника манила
Той, обратной, стороной.
Ждать его навряд ли надо –
Он пошёл искать рассаду
И раскланиваться станет
Только с ночью и луной.
* * *
Там город за окном – обледеневший, чёрный,
Как пращур городов цветущих и живых.
Зачёркивает тьму
Над тяжкой снежной кроной
Искрящих проводов молниеносный штрих.
Я слушаю, как всё
Ломается и стонет,
Как будто стала смерть
Немыслимым трудом,
Как будто город – миф,
А ночь – рубеж историй,
А свитком буду я,
А манускриптом – дом.
Скрипит какой-то ствол,
Отторгнутый корнями.
Он пал – как человек,
Хотя и рос – как ствол.
И что за новый смысл
Открылся в этой драме?
И был ли в этом смысл
Иль только – произвол?
* * *
Уже все звёзды снегом занесло.
Белеют строго памятники улиц.
В календаре последнее число
Так и осталось. Всё, что после – сдулось.
Не дышит больше время на часах,
И бьются облака в стеклянной сфере.
На половине день, застряв, иссяк,
И мысль застыла на полупотере.
Царит окоченевшее «почти».
Так обрывает смерть на полуслоге.
И ты замрёшь ко мне на полпути.
И я замру к тебе на полдороге.
* * *
Уже начало ноября
К порогу подступает влажно.
И всё, что не случилось – зря,
А что случится – то не важно.
Ведь я уже пережила
Несуществующие страсти,
И расцвела, и умерла
В канун ноябрьских ненастий.
Теперь осталось мне смотреть.
Как скручен хрупкий лист у древа.
Ветвь справа полнится на треть.
Злясь на свободу ветви слева.
И ты, продрогнув на скамье.
Вдруг примешь резкое решенье.
И победит уже к зиме
Симметрия опустошенья.
* * *
Устала. Хочется идти
По улицам, обвитым ветром,
По переходам, по проспектам.
Заманчивее взаперти
То, что незначимо вовне:
Блуждают листья, будто овцы,
По склонам улиц,
И в луне
Есть нарушение пропорций.
Гипнозом вызволена мысль
Из зарешеченного глаза
И тянется на много миль.
Раскрепощённая до спазма
Уставшего ума.
От книг
На полке только свет остался.
А в глубине её – тупик
И разряжённое пространство.
* * *
– Верочка, поцелуйте море!
Из телефонного разговора
Утра уже не отличить от ночи.
Земли – от неба.
Холмик города на обочине
Прикрыт простынёю снега.
Доктора склонились над уходящей эпохой.
Медициной ли спасти историю?
Последняя попытка машинного вдоха,
А потом – к Морю, к Морю…
* * *
Холодный Christmas брезжит вдалеке.
Взрываются дыханья нараспашку,
И держит ветка в скрюченной руке
Нескапнувшую каплю, как стекляшку.
Застывший воздух, будто полимер,
Чьи звенья составляют зданья, люди,
Ползет на юг,
Проклюнувшись из сфер
Циклона.
Приготовившись к простуде,
Краснеют неба влажные белки,
И на стволах ажурные чулки
Натянуты насмешливо и гладко
В ответ на выражение тоски
И мнительности
Высшего порядка.
* * *
Это не ты,
Это я в твоём облике сама себе снюсь
Там у входа,
Где даты жизни скрестили копья как стражи.
– Это – к снегу, – бормочет мне опыт,
И множится грусть,
И растут облака,
И становится небо многоэтажным.
В каждом слое
Скрываются чьи-то черты.
Я на блоки небес натыкаюсь в кромешном безлунье.
– Это – к снегу, - шепчу твоим голосом, будто бы ты
Мне и вправду явился, а не выплакан был накануне.
Снятся души в преддверье снегов,
Как актёру – игра
На зеркальных подмостках,
Где всё лишь его лицедейство.
Ночь сегодня – длиннее, чем солнце вчера.
Сны даны, чтоб во тьме удержать равновесье.
Что без них?
Ограниченней жизнь, безграничнее смерть,
Запредельность – лишь химия облачной стужи.
В твердь земную врастает небесная твердь,
И чем дальше от мира бессмертных, тем глубже.
Бог ушёл со страницы…
Зачем ты Его опроверг?
Кто теперь надо мной и тобой в этом небе бумажном?
Кто с вершины грядёт? Только – снег. Только снег.
Надо мной и тобой.
И над каждым и каждым.
* * *
Я гладила зверя лесного.
Смещалась луна с оси.
Ныл воздух, на грани раскола.
Мы оба сбились с пути.
Край ночи был косо оторван
От освещённой черты.
Как с забинтованным горлом,
Стояли в снегу кусты.
Зверь нервно ходил полукругом,
И снег закипал, как пунш.
Я решилась стать ему другом
И делить с ним дикость и глушь.
Я шепнула, будто к железу,
Примерзая к воздуху ртом:
«Покажи мне дорогу к лесу!».
Он взглянул сквозь зрачков завесу:
«Покажи мне дорогу в дом!»
* * *
Я собралась, но дождь меня вернул,
Мне указал на ручку, стол и стул.
Так, неожиданно, до вечера богата,
Я славлю торжество Возврата.
Теперь великодушно прощены
Мой почерк неразборчивый и – дальше –
Прочтенье неразборчивое ваше,
Которым вы ко мне возвращены.
Я думаю о вас, вы – обо мне.
Остаток дня дождём в моём окне
Нас исповедает, и наши прегрешенья
Хоть не отпустит – всё же утешенье
Какое-то в размытости дорог,
Судеб, всей жизни и – коротких строк.
* * *
…И возвратится затонувший корабль
В галерею забытых картин,
Где курлычет маяк, как бедняга журавль,
Потерявший однажды свой клин.
Постоит, ненужный уже почтальон
На чужбине скитальца-письма,
Что-то вспомнит, и раковинами имён
Тяжело обрастёт корма.
Клюнет чайка с досады в облупленный бок
И не вспомнит он больше вовек,
Для чего ему нужен был это рывок,
Этот неимоверный побег.