* * *
Бабушке Евдокии Николаевне
Ночь потихоньку придёт бездорожьем
И принесёт гостинцы в сачке –
Бабочки света, отблески Божьи
Разом легко отразятся в зрачке!
Только унылый, дотошный рассудок
Мне говорит: всё иначе давно –
Переменился созвездий рисунок,
Видеть его никому не дано.
Слышу, не слышу, ведь вижу вживую
Лебедя, Деву – сияют во тьме...
Страшно подумать – не существуют,
Звёздные призраки блазнятся мне!
Путь для лучей так мучительно долог,
Лучше не брать их свидетельств в расчёт.
Выбрось на свалку прогнозы, астролог,
Гордость открытий умерь, звездочёт.
Звёздных глубин многослойное эхо,
Если разъять временные круги,
Схоже с порошею первого снега
И просеваньем сквозь сито муки.
Бездна над нами – минувшим сквозящая.
Только лишь солнце, да горстку планет
Можно с натяжкой считать настоящими –
Очень уж медленно движется свет.
Не загляну теперь в атлас Гевелия,
Перезабуду небес имена...
Вечность, наверно, такое мгновение,
Где умещаются все времена.
Сколько от взгляда и разума скрыто!
Вспомнится детство – стоп-кадр на бегу:
Бабушка к Пасхе сквозь тонкое сито
Шепчет молитву и сеет муку...
* * *
Девочка в бантиках, с личиком ангела,
Бросила мячик, ответа потребовала
Тут же и сразу, сразу и набело:
– Где я была, когда меня не было?
Детский вопрос, но повеяло таинством,
И, поперхнувшись, откашляюсь тщательно:
Поздно ей врать про капусту и аиста,
Рано рассказывать ей про зачатие...
Топнула ножкой, сбежала за мячиком.
Как же ответить ей всё-таки следовало?
Тайна клубилась незримо, маячила:
– Где я была, когда меня не было?
Детский вопрос и нежданно-негаданно:
– Где я была? (от тревоги немею)
До зарожденья генома, до атомов,
До сингулярности, даже за нею?
Ответить – нигде? Отозваться – не ведаю?
Рукой отмахнуться, закрыться плечом:
Пусть чудаки и детишки побегают
За этим таинственно круглым мячом.
Чтобы спросить, хватает наития,
Но даже сверхфизик, словно под зонт,
Укроется, буркнув: «Граница события,
Неодолимый ничем горизонт!»
Память забрезжит сначала невнятно,
Но солнечней, солнечней и голубей:
Какой-то мальчишка из голубятни
Выпустил всех своих голубей!
* * *
От перемен до перемен
Нам всем приходится метаться,
Как будто жизнь – эксперимент
Непредсказуемых мутаций.
Что уготовано теперь
В развитье нанотехнологий?
В какую тьму откроем дверь
И не помедлим на пороге?
Зачем не вспомнить древний миф
Среди всемирного раздора,
Как ящик, брошенный в наш мир,
Вскрывала вздорная Пандора.
* * *
На заре пахнет дымом, багульником,
Как туман, звон струится окрест.
Только слышу: хрипит, богохульствует,
Льёт обиду звонарь в благовест:
– Упади, птица светлая месяца,
Сбей меня с колокольни крылом!
Зря осилил высокую лестницу,
Разбудил стопудовый гром!
Над юдолью каменной города
Языками ворочал я зря –
Не разбудит оглохших ни колокол,
Ни безбожный хрип звонаря.
Небо птицами дышит и осенью,
Вырастают дожди, как трава.
Медным громом, сиреневой окисью
Сожжена моя голова.
Свою гибель я вижу воочию:
Благовест разорвёт мне виски!
Языками уже не ворочаю –
Мной ворочают языки.
Мне давно под грохочущей бездною
Плечи вывернуло бечевой.
Сокруши звонаря, гром небесный,
Отпусти меня, вечевой!
* * *
На тысячелетие третье,
В каком, не помню, году
Февраль сугробы на Сретенье
Намёл, словно был в бреду.
Февраль по-народному — Лютый.
Пить чай да смотреть в окно.
Однако, на улице людно,
Как будто снимают кино.
Проваливаясь по колено,
Ругая вовсю ЖКХ,
Смотрю – повели налево
Какого-то мужика.
В петлицах прохожих – банты
(Застыла, едва дыша),
Солдаты прошли, словно банды,
Вернувшиеся с грабежа.
Спросила у первого, третьего:
– Идёте на Сретенье вы?
– Какое там, барышня, Сретенье –
Стреляют городовых!
Позёмка завилась копотью,
В сугроб упал пешеход.
На век провалилась, Господи! –
Февраль, семнадцатый год!
* * *
Виртуально – это просто,
как бы и не наяву,
Кровожадных юрских монстров
Выпускает Голливуд.
Но в реальном настоящем
Явь и выдумки равны.
Оживает древний ящер
Где-то в недрах головы.
Он, как прежде, неуёмен,
Кровожаден, страшен, как
Вождь народов и наёмник,
Уголовник, олигарх.
Иногда вдруг рядом, близко
(тянет броситься ничком)
Взгляд пылает Василиска
Из-под фирменных очков.
Яро в сборищах ретивы
И в толпе, где нет имён,
Воплощения рептилий
Из немыслимых времён.
Ну, а мы? Всё по закону?
С толерантностью котлет –
Рыцарь милует дракона,
А дракон, конечно, – нет.
Наш прогресс для них удобен –
Острых множество углов,
Нор и ниш для тех, кто злобен,
Жаден... и многоголов.
Неужель Святой Георгий,
Охранявший бытиё,
Соблюдая мораторий,
Отложил своё копьё?
* * *
Напомнит иная улица,
В которой не продохнуть,
Чахотку, когда сутулятся
И напрягают грудь.
Зачахли её акации,
Поблекли дома с лица.
На стенах потёки кальция,
На окнах – окись свинца.
Ждала ли такой экзотики?
Ведь только ещё вчера –
Шляпки, цилиндры, зонтики
И чинные кучера.
Времечко лёгкое, прежнее
Она вспоминает сквозь дым,
Себя – молодую проезжую
Со строгим городовым.
Столбы не разъел ещё кариес,
Не вытоптали травы.
И львы у подъезда скалились.
Куда подевались львы?
Достигла она катарсиса
В возрасте трёх веков,
Когда уже не отхаркаться,
Не сосчитать плевков.
* * *
Утром на почте станичной следят друг за дружкою в оба.
На духоту и усталость – (куда там!) конечно, не ропщут.
Часто такая толпа собирается к выносу гроба
Или к вагону, где мелом в косую написано – «общий».
В общем, стоят и томятся в день выдачи месячных пенсий.
Действие это – признанье благое для всех: ещё живы!
Редко, когда среди женщин окажется крепкий ровесник.
Ох, послабей у мужчин оказались сердечные жилы!
Близится время, однако, как будто уже и к обеду.
Всех одарить не успеет в окошке смурная девица.
Сгрудились тесно, никто и не вспомнит сейчас свои беды:
Нищую хату, запившего внука, прострел в пояснице.
Бедные женщины с пеплом терпенья в глазах и морщинах!
Всё, как всегда, да вот что-то не сходится:
Там среди них с белой веткой увядшей крушины
Молча стояла, скорбя, Богородица...
* * *
Последний раз всплесну
Над омутом веслом –
Подслушать тишину:
О чём она, о ком?
Эфир оцепенел,
Оставшись наконец
Без лишних децибел,
Неслышных килогерц.
Такая чистота
Над речкой, ну и ну!
Какая частота
Рождает тишину?
Я знаю, что на слух
Пытаться не резон
Услышать инфразвук
И ультраперезвон,
Что необъятен спектр
Звучания вокруг:
Мгновений слышу бег
И сердца слышу стук.
Нет тишины нигде,
И, убедившись в том,
До ломоты в локте
Взмахну своим веслом!
Зачем душа болит
В тебе или во мне
На частоте молитв
О вечной тишине?
* * *
Когда-то я жила на Отрубах:
Казачий хутор, тихая левада,
Пыльца тысячелетий на губах,
Ночей июльских краткая прохлада.
А по утрам плакучая вдова
Стучала веткой в утлое окошко,
Что мир огромен, виделось едва –
Не более, чем бабочке – лукошко.
Потом раздвинулся за речку до кошар
И кучно за холмами расселился –
Он ширился, круглился, словно шар,
Пока с планетой счастливо не слился.
И вдруг – летит, озябший от тревог,
В горячечной заботе о наживе,
Вдали от галактических дорог
На Отрубах, на выселках, отшибе.
* * *
После сабельного боя,
Запалённые, к реке
Через степи, через поле
Кони скачут налегке.
Полегли за лесом рати,
Красной рожью полегли,
Как неузнанные братья,
Сыновья сырой земли.
Нет ни праведных, ни подлых
Только кони скачут в мах.
В гривах ветер, ветер в сёдлах,
И полынь на стременах.
Не грозит ни плеть, ни окрик,
Вечереют небеса...
Им навстречу выйдет отрок
С мерой звёздного овса.
Светлый отрок, месяц ясный,
Не возьму я что-то в толк,
Почему кричит неясыть,
И куда крадётся волк?
* * *
В этой жизни мгновенной
Я не много пойму...
Время – ветер Вселенной –
Всех уносит во тьму.
От его постоянства
Холодеют сердца.
Время – вьюга пространства
У земного крыльца.
Но тревожит сознанье
Чувства древнего ток:
Время – божье дыханье,
Долгий выдох и вдох.
Наши души в разломе,
Мы себе не милы,
Долгий выдох на слове
Разлучает миры.
Но настанет эпоха
И, быть может, все мы
С ветром звёздного вдоха
Возвратимся из тьмы.
* * *
Боялась в детстве темноты,
Она казалась мне воровкой.
В ней исчезали и цветы,
И стул со школьною обновкой.
Она глотала всю красу:
Вертинских, Гурченко, Алёнку
И мишек Шишкина в лесу,
Переведённых на клеёнку.
Кралась бесшумно там и тут,
И что-то изредка роняла.
Неясный шелест, шорох, стук
Ко мне вползал под одеяло.
Чтоб избежать проделок тьмы,
Нашла я способ очень ловкий:
И с мамой связывались мы
Через прихожую верёвкой.
Прижмёшь к щеке свою петлю
И это лучше баю-баю.
С верёвкой беспробудно сплю,
Но без неё не засыпаю.
«Трусиха!» – по утрам, смеясь,
Корила мать, убрав в сторонку
Однажды навсегда верёвку –
Такую нужную мне связь.
* * *
У столиков в парке, вдали от Риксдага,
Где трачу беспечно последние кроны,
«Амурские волны» играет бродяга,
Меха разворачивая аккордеона.
И статуя Карла насупилась хмуро,
Теряя величие бронзовой формы:
Какой-то латинос с улыбкой авгура
Играет в Стокгольме «Амурские волны».
О, сколько дорог и прямых, и окольных
Пришлось одолеть мне, уже и не чаю,
Затем, чтоб «Амурские волны» в Стокгольме
Догнали меня и омыли печалью.
Амурские волны... Аукнулось детство –
Станичный майдан и полынное утро,
Хрипит возле школы, стараясь распеться,
Ещё дохрущёвских времён репродуктор.
Закружатся хаты, амбары и вербы,
Июльское солнце и коршун над поймой.
....................................................................
Отдам музыканту последнее евро
За чудо, свершённое где-то в Стокгольме.
* * *
Ещё тепла душа со сна,
И за окном не рассветало.
Входила мать: «Вставай, княжна!»
И отлетало одеяло.
Там, у околицы, во тьме
Клубилась, блеяла картаво
Сегодня вверенная мне
Вся Арчединская отара.
С котомкой, с посохом, как встарь,
Гоню отару в звёздном блеске,
Как полусонная Агарь,
Пасти её в степях библейских.
А по дороге вдоль и вкось
Колхозные поля и травы.
Набегаюсь, гоняя коз
Во избежание потравы.
Как эти бестии хитры!
(читайте «Робинзона Крузо»)
И знают правила игры
И вкус молочной кукурузы.
Набраться нужно среди тьмы
Немалой всё-таки отваги,
Чтоб на меловые холмы
Их перегнать через овраги.
Восходит солнце. Птичья звень
Сольётся с родниковым плеском,
И будет длиться, длиться день
Агари в хлопотах библейских.
© Вера Бурдина, 2012-2014.
© 45-я параллель, 2014.