Все стихи Василия Рысенкова
1837
В присутствие скоро. Сюртук надень.
Корсетом стянись потуже.
В Петрополе грязной собакой день
глядится в лужи.
Дорожки российские всё кривей!
Но мы ведь всю жизнь молчали...
А ИМ и на каторге соловей
поёт ночами.
Подачки – с царской руки – горьки.
Чиновничьи дни безлики.
А кто-то просто писал стишки
и стал великим.
И злило, уже не пьяня, вино.
Бездомная шлялась муза.
А где-то в Сибири Большой Жанно
оплакивал смерть Француза.
___
Француз – лицейское прозвище Пушкина.
Большой Жанно – лицейское прозвище Ивана Пущина.
1905 год
Из цикла «Окошко в вечность»
Эшелон под Мукденом.
Неделя в резерве – и в дело.
Глинобитные хижины.
Мутные воды реки.
А у всех новобранцев
рубахи предательски белы –
Для японцев мишени из вас
хороши, земляки.
И покатятся дни.
Будет жутко, светло и жестоко.
И придётся однажды забыться,
решиться, посметь…
Пусть раскосые звёзды
таинственно смотрят с востока,
Из страны, где рождается
солнце и утро, и смерть…
Пусть солдатам приснится покос,
офицерам – театр.
Сон вернёт человеку
лицо и надежду, и смех…
Им на пасху иконки
прислал государь император,
А они поделили
полсотни снарядов на всех.
Взрыв, и запах шимозы,
и крики проснувшихся – мимо!
До зари тишина.
И китайского неба тоска.
Скоро мир потрясёт
незнакомое слово Цусима,
И без музыки будут домой
возвращаться войска.
Там беспечная Русь
проспала зарождение века,
А проснувшись, погубит себя
в окаянном году.
А в японском плену
ветеран Порт-Артура, калека,
Материт генералов,
пророча России беду.
1917 год
2 марта по старому стилю
День был серый и ветреный, опустошённый,
Мутный, словно захватан руками.
Невысокий, усталый и отрешённый
Император прощался с войсками.
Было тихо, как будто на панихиде.
Паровоз на пути маячил.
Было странно и страшно стоять и видеть,
Как в бессилии сильные плачут.
Над окопами ветер. Снежные плети.
А глаза у людей – вечерние.
Только где-то тепло и спасительно светят
Окна дома в далёкой губернии.
Глянуть в окна, и вместе с метелью – мимо,
Зачерпнув надежды немного.
Пусть любые дороги неисповедимы,
Как полёт облаков над логом.
Стаю галок пугнув паровозным вздохом,
Пыхнув паром по голым прутьям,
Царский поезд в туман увозил эпоху,
Распахнув грозовые распутья.
1920 год
Когда выздоравливает больной
И бог говорит: «Возвращайся!» –
Разверзнется небо над тишиной
Как высшая мера счастья.
Но всех беглецов не вместят дома,
Не вывезут пароходы…
А с флангов навалятся тиф и тьма,
А с севера – конница и зима
Двадцатого страшного года.
Сырую подушку в бреду грызи!
Над ужасом – голос нежный…
Мой друг, в грабежах и кровавой грязи
Краснеет и белоснежный.
Степного заката текучий мёд,
В нём плавают конный и пеший.
Пусть пуля безлюдное сердце займёт.
Все гордые головы пулемёт
В прощальном бою причешет.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Тропинка к Босфору – луна по волнам…
Допей этот берег серый.
Изгнание – высшая мера нам.
И родина – высшая мера.
* * *
Бредил ветхий Союз о какой-то нови.
Осыпались талоны по магазинам.
И придуманы радости и любови,
И заправлен совхозный «Восход» бензином.
Я гонял мотоцикл, поля качая,
По толчкам различая большие ямы…
Я, на жалобы чибиса отвечая,
Против ветра читал Мандельштама.
Кто ответит за этот весенний ветер
Над отжившей бумажной тоской вчерашней?
В этом самом последнем советском лете
Было весело, а не страшно.
Что-то снилось, мерещилось, говорилось…
Лезли в воду, не зная броду,
И чиновная женщина материлась,
Понимая «подход к народу».
Над последней планёркой – звезда кристаллом,
Говорил бригадир «трудовым героям»:
«До зари уже выпитчи! Дищиплины не стало!
Как же мы коммунизм построим?».
* * *
Бросаешься в день, как в воду.
Как пса, подзываешь такси.
На плечи взвалил свободу? –
Неси!
Плыви через волны злобы.
Бейсболкой прикрой чело,
Ведь время высоколобых
Прошло.
За МКАДом – дома косые,
Крапиву мороз пожёг…
Там – Старица и Торжок –
Какая ни есть, Россия,
Дружок.
Ты тоже из той стихии,
Ты двери туда отворил,
Где в ночь у безвестной ольхи я
Прощальные листья сухие
Курил.
Здесь старятся даже дети…
В глазах – пустота и льды,
А ты ведь читал при свете
Звезды.
И сумерки наступают,
И ветер упруг и крут.
Свободу не покупают –
Берут.
В краю непуганых ветров
Бросовых низинных земель
золотистый солнечный хмель.
Непролазной таволги сны
хмелем в тишину вплетены.
Там «на память» век узелки
завязал на травах реки.
Спят непуганые ветра.
И ни завтра нет, ни вчера.
Мир без нас. Столица синиц –
гениальность чистых страниц.
Ты – носитель тени своей.
Некто. Отраженье в ручье.
И людской не ловят тоски
золотого хмеля силки.
* * *
В мусор – обещаний волна!
Выборы. Погода сырая…
Дремлет, у печей угорая,
Вся в газопроводах страна.
В небе ни проталинки нет.
Проплывает медленно мимо
Хмурый отсыревший рассвет
Цвета сигаретного дыма.
Отыскать бы в вечности течь!
Эту мглу порвать, опрокинуть!
Видишь, даже старая печь
Поперхнулась горькой осиной.
Безнадёжно жалки слова
И свободы бедные всходы.
Накануне нового года
Теплится надежда едва:
Вдруг повеет чем-то живым,
И ворвётся в блеске и силе
В сердце угоревшей Москвы
Дикий, звонкий ветер России.
* * *
В самой гиблой деревне мы купим в сельпо ананас…
Косо смотрит разруха в осенние лужи стальные.
Если б всё это видели, верно бы прокляли нас
И колхозники, и крепостные.
И за то, что в округе осталось скота – два кота,
и за то, что туманам так мягко дремать по бурьянам…
Мы живём до беды, без звезды, без мечты, без креста.
И не страшно лишь глупым да пьяным.
В наших пыльных сараях под хламом лежит старина.
Никому не нужна эта песенка ветхой телеги.
Здесь не пухнут от голода, пухнут от скуки и сна.
Бедный странник, забудь о ночлеге!
Жизнь течёт мимо нас, как по трубам, обочиной – газ.
Лишь забытое поле грозит: «Я такое рожу им!..»
Пожилой алкоголик на закусь возьмёт ананас,
И какой-нибудь час проживёт настоящим буржуем…
В самой гиблой деревне...
В самой гиблой деревне мы купим в сельпо ананас...
Косо смотрит разруха в осенние лужи стальные.
Если б всё это видели, верно бы прокляли нас
И колхозники, и крепостные.
И за то, что в округе осталось скота – два кота,
и за то, что туманам так мягко дремать по бурьянам...
Мы живём до беды, без звезды, без мечты, без креста.
И нестрашно лишь глупым да пьяным.
В наших пыльных сараях под хламом лежит старина.
Никому не нужна эта песенка ветхой телеги.
Здесь не пухнут от голода, пухнут от скуки и сна.
Бедный странник, забудь о ночлеге!
Жизнь течёт мимо нас, как по трубам, обочиной – газ.
Лишь забытое поле грозит: «Я такое рожу им!..»
Пожилой алкоголик на закусь возьмёт ананас,
И какой-нибудь час проживёт настоящим буржуем...
* * *
В судьбе темнеет. Сумерки близки.
И хочется понять хотя бы, кто ты.
А память подбирает пустяки:
нелепости, курьёзы, анекдоты,
туманы, бездорожья, огоньки;
избушку, что нависла над бугром
и смотрит с безнадёжностью знакомой;
прощальный танец вялых насекомых
в предзимнем синем воздухе сыром;
ещё – каких-то свадеб череда –
под переборы пьяного баяна…
Забыто, где всё было и когда.
Останется припев из песни странный,
последний взгляд и первая звезда,
живого сердца ритм непостоянный.
Настанет утро с лозунгом «Вперёд!»
и день, в котором всё с пометкой «срочно»…
Но важно то, что зыбко и непрочно,
для памяти, а прочее умрёт.
Дремучие потёмки бытия.
Погаснет свет. Прощально вспыхнет имя.
Есть жизнь и смерть,
И, как всегда, ничья –
итог борьбы извечной между ними.
* * *
В судьбе темнеет. Сумерки близки.
И хочется понять хотя бы кто ты.
А память подбирает пустяки:
Нелепости, курьёзы, анекдоты,
Туманы, бездорожья, огоньки;
Избушку, что нависла над бугром
И смотрит с безнадёжностью знакомой;
Прощальный танец вялых насекомых
В предзимнем синем воздухе сыром;
Ещё – каких-то свадеб череда –
Под переборы пьяного баяна…
Забыто где всё было и когда.
Останется припев из песни странный,
Последний взгляд и первая звезда,
Живого сердца ритм непостоянный.
Настанет утро с лозунгом «Вперёд!»
И день, в котором всё с пометкой «срочно»…
Но важно то, что зыбко и непрочно
Для памяти, а прочее умрёт.
Дремучие потёмки бытия.
Погаснет свет. Прощально вспыхнет имя.
Есть жизнь и смерть,
И как всегда – ничья.
Итог борьбы извечной между ними.
* * *
Брату
В тихий омут жизни не гляди,
черти там лет двадцать не бывали.
Тёплые тяжёлые дожди
слабую надежду поливали.
Пусть в тумане вечные пути
зыбки и загадочны, и серы…
Помоги надеждам расцвести
белыми цветами доброй веры.
Слава Богу, что печаль легка,
что в окно заглядывает лето...
Так напьёмся, брат… из ручейка,
он берёт начало в детстве где-то.
В радуге застряла стрекоза.
Тучи возвращаются с гулянки.
Пьяная июньская гроза
вывернула небо наизнанку.
Великий исход
Ни сада, ни крыш, ни скворечников, ни жердей…
Какие-то призраки бродят в молочном свете,
Как будто в тумане – дыхание всех людей,
Живущих и живших когда-нибудь на планете.
Лениво бранятся проснувшиеся скворцы.
Короткого дня уже не хватает лету,
Но где-то на грядке шершавые огурцы
Шуршат и бока подставляют скупому свету.
И скоро родня соберёт рюкзаки в сенях…
Но как нестерпимы душе суета и сборы!
«Великий исход» совершится уже на днях:
Потоки машин потекут из деревни в город.
И птиц эмиграция – фоном унылых картин.
А звёздною ночью и свет, и тоска не внове.
Закрыли бы все дороги на карантин!
На долгую осень. Ни в Болдине, так в Бернове.
Венерины башмачки
Просёлки да сосняки,
Июньская птичья лень…
Венерины башмачки
Примерил и скинул день.
Бесхлебье, война, прогресс –
Век лозунгов и поэм…
Тепло и открыто всем
В лицо улыбался лес.
Ещё ураган не стих, –
Рожала в озёрах льна
Железных людей глухих
Бревенчатая страна.
Тем людям – пила, да пень,
Да цепь на стальном кольце,
Улыбку на каждый день
На мёртвом носить лице.
А радость – не брань, не пир,
Не золото, не кровать.
Из дедовских сказок мир
Открыть и не закрывать.
Мир ландышами пропах.
Паук тишину прядёт.
Из тропиков зной придёт
В венериных башмачках.
Весенний бред
Я сам обманываться рад…
А. С. Пушкин
В городе членораздельные речи редки,
Словно забытое солнце в краю туманов…
Новые юные эллочки-людоедки
Кутаются в меха мексиканских тушканов.
И каблуками планету куда-то вертят,
Не ожидая грядущих дней испытаний,
Женщины, для которых старость страшнее смерти,
Юноши, для которых «тачка» – предел мечтаний.
Вечер. Туристы монетки бросают в воду.
Что здесь, на берегу, привлекло тебя-то?
Вместо «похоже» они говорят «походу».
Знать бы, куда этот ход приведёт, ребята.
Ты восхищённо затих, не узнав соседку.
Друг мой, поэт, не грусти и блокнот не комкай.
Просто весна и Эллочку-людоедку
Сделала этой таинственной незнакомкой.
Эта весна живёт в освещённых лицах,
Почки на ветке грезят грядущим маем.
Пьянствовать? Странствовать? Или слагать небылицы? –
Счастье-то, может быть, в этом, откуда мы знаем?!
* * *
Весёлый снег – гостинец Бога.
Светлеет жизни кутерьма.
Опять в клубок свернёт дорогу
Неторопливая зима.
Судьбы непрошенная милость –
Ночь со стихами у стола.
Ты говоришь, что жизнь сложилась?
Скажу точней: она прошла.
Мечтой о благе и о славе
Меня давно не ослепить.
Ты мир пытаешься исправить,
Я – только баню истопить.
И едет юноша к невесте,
О детстве старцу снится сон;
И Рим стоит на прежнем месте,
И откопали Вавилон…
Я в небеса смотрю: на птицу,
Курю навстречу декабрю.
Ты говоришь, всё возвратится?
И я о том же говорю…
* * *
Вновь правдивы и ярки рекламы, а тосты пылки.
Уходящего года гам…
В новогоднюю ночь с топором и початой бутылкой
Человек уходил по снегам…
Просто в душу ворвался колючий блуждающий ветер,
И о вечном поют провода,
И большая луна так томительно светит…
Да ведь он бы и сам затруднился ответить,
И зачем он идёт, и куда.
Он узнал, что при свете костра небеса лиловы,
Мысли коротки, тени длинны…
Как беспомощно, хрупко и бесполезно слово
В мире стужи и тишины.
Подчинит и заставит молчать ледяная воля.
И нельзя рассказать, увы,
Сон ежа, там, под снегом, на кромке поля,
В гнезде из сухой травы.
В редколесье болотном лишайник топорщит бороду.
Звонкий космос прекрасен и лют.
Только в волчьих глазах, на десятой версте от города,
Полыхнул новогодний салют.
* * *
Возвращенья не будет, я знаю сам.
Ни огня, ни просвета нету…
Мы гуляли по чистым родным лесам,
Наши дети – по интернету.
Пусть дождём прошуршит, пробежит в окне
Краткий день – незаметный, тленный.
Можно выйти под звёзды и в тишине
Рассмеяться в глаза Вселенной.
Ведь у нищего нечего больше украсть,
И не будет убит убитый.
Но как больно любить этот гиблый край,
Изувеченный и забытый,
По которому бродит слепая тень,
Словно ищет за дымкой серой
Непостроенных изб, нерождённых детей,
Непроснувшейся доброй веры.
Ни столба, ни забора, ни шалаша,
Одичавшие яблони жмутся.
Только болью и нежностью вспыхнет душа
И захочет сюда вернуться.
Восемнадцатый век. Накануне…
Из цикла «Окошко в вечность»
Дарили деревни и титулы,
деньгами сорили.
«Владели» живыми душами
единоверцев,
И в грязи тонули,
и задыхались от пыли,
Созерцая родину
из-за каретной дверцы.
Восхищались Европой.
Слыли масонами.
И носили мундиры –
смешные, узкие…
Смеялись над Русью,
дикой и сонной,
И почти разучились
говорить по-русски.
Но всё уже было рядом.
Всё – накануне.
Галантный век уходил
просёлком еловым.
Грибами росли усадьбы.
Родился в июне
Пушкин,
который прорвёт
немоту Словом.
Были ещё впереди
и взлёты, и беды.
Будущее мерцало,
как вода в колодце.
Россия гордилась Суворовым,
привыкала к победам,
Не зная, что скоро от них
отвыкать придётся.
А всё, что случилось потом, –
жуткий бред сонный:
Рвал флаги и небеса
озверевший ветер…
И только, как прежде,
розовы и невесомы
В усадьбах ротонды львовские
на рассвете.
* * *
Всё сбережёт лишь детский взгляд.
Счастливый, большего не требуй!
Пусть снова птицы населят
Грозой растрёпанное небо.
От светлячкового огня
Согреется усталый ветер…
Бывает, что хватает дня
Рассеять мрак десятилетий.
На чердаке, средь паутин,
В вещах забытых рыться снова,
Чтоб в детских прописях найти
Огромное живое слово.
И сквозь глухую синь дождей
Нам восстановят сны и фотки
Тот длинный-длинный птичий день
И человеческий – короткий.
* * *
День неуловим и летуч...
Это в сердце – юность. Замри.
Это майский тающий луч
Освещает жизнь изнутри,
Самую кривую версту,
Самый отдалённый погост...
И в советском сером быту
Место есть для зреющих звёзд.
Есть ветра – над пляской костра
И туман текучий, большой.
А потом... проснёшься с утра
С трезвой и колючей душой.
Радоваться, жить и дышать
Будешь осторожно с тех пор.
Всё, чем юность так хороша,
В зрелости – позор да укор.
Вот и замыкается круг,
Вот и не сбывается сон.
Даже и безвременье, друг, –
Это мёртвый год без времён.
Это только мёд – по усам,
Это только искры в золе.
Лучшие места на земле –
Те, что ты придумывал сам.
* * *
Деньгами вечно кормят смерть, и пушки
Калечат мир усталый, небольшой.
Так кто мы, люди? Божие игрушки?
Зверушки, наделённые душой?
А страх ползёт на трассы и вокзалы,
Рыдают на руинах поезда,
Пока сердца лучами не связала
Далёкая рассветная звезда.
Но даже свет, весёлый и весенний,
Находит к людям разные пути:
К одним – счастливой вестью воскресенья,
К другим горячкой белой прилетит.
Есть сонный светлячок – фонарик счастья.
Есть путь к себе в туманах над рекой.
Там нет ни подчинения, ни власти,
Но есть пока и воля, и покой.
Мелькает в поле белая рубашка
За мороком ненужных мёртвых лет.
Там детская счастливая мордашка.
На ней и земляника, и рассвет.
* * *
До Гладкого лога
Давно заросла дорога.
Точнее, там нету давно никаких дорог.
Там трупы осин,
Чертовщина, трясина, берлога.
Там отблеск заката в пруду и багров, и широк.
Кто с чёртом поладит,
Пробьётся к Весёлой глади;
Чтоб выйти оттуда, у лешего помощь проси.
Там жёлтые грузди
Застыли как на параде,
Там бродят ещё туманы былой Руси.
От Круглой Моложи
Сквозь таволгу путь проложим.
Берёзам Моложи, конечно, уже за сто.
На сказку похоже…
Ни тропок кругом, ни стёжек.
А ветер пропитан тайной, такой густой…
Реальное тонко,
Как розовый срез опёнка,
Как летняя, ранняя, утренняя пора.
Тот лог – отпечаток
В счастливой душе ребёнка,
Где солнце и ветер, и тёплых теней игра.
* * *
Если не холодно у погоста,
Если в кармане так мало денег,
Значит, ты молод. Всё очень просто:
Ты абсолютно счастливый бездельник.
В лунном потоке умою лицо я.
Это минута моя ли, та ли?
Помню, как в горькие песни Цоя
Трели свои соловьи вплетали.
Жизнь наша, жизнь… распылилась вся ты
С ливнями звёзд, изумрудных, острых –
В пьяные песни восьмидесятых
Или в похабный провал девяностых.
Под беснование дискотеки
С мира покровы и сны слетали.
Кажется, жить в двадцать первом веке
Мы не надеялись, не мечтали.
Всё же дожили… В пыли – кумиры.
Всё устаканилось, отлежалось.
Облаком майским над грязью мира –
Словно укор – красота и жалость.
За пятьсот шагов до снегопада
Дни такие, что в мороке люди – почти без лиц.
Я опять в этот мёртвый, бескровный денёк нырну.
Выпадают осадки в виде голодных птиц
На последние гроздья рябины, на тишину.
Так провалимся в бездны беззвучных нездешних дней!
Не пугайся, дружище, – реальность ещё страшней.
Пусть на глине размокшей недолго живут следы.
Хорошо, заблудившись, потерю найти свою…
Вместе с тучей попутной кочуют мои дрозды,
Пусть пошлёт им Создатель рябину в любом краю!
Только кепку надень да крушину плечом задень,
Мы найдём и вчерашний, и позавчерашний день.
Пусть – ни робкого света, ни утренних берегов.
Можно в юность вернуться, в ладонях размяв полынь.
А до первого снега, быть может, пятьсот шагов.
А за снегом и небо прорвётся в синичью синь.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я шагаю сквозь муть и гнилые топчу грибы…
Там, за лесом, начало какой-то чужой судьбы.
За церковью...
Если времени скажешь: «Повременим»,
То споткнёшься о прошлое почему-то…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Похоронен за церковью дворянин,
Не доживший неделю до русской смуты.
Помню: небо, огромное, как судьба,
Майский ветер и тайна – предвестье веры.
Даже слов-то таких: «упокой… раба…» –
Не слыхали советские пионеры.
Ослепила церковная темнота,
Затуманили строки стихотворений…
И опять – на просохшей горе – лапта
Или прятки в дремучих кустах сирени.
И маячил то дальше, то ближе храм.
Что казалось разумным – прошло нелепо.
Приходилось не раз спотыкаться нам
О замшелые камни, ограды, склепы.
Для кого так дрожит и сверкает лист?
А в кукушкином горле – то смех, то слёзы.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Похоронен за церковью тракторист,
Не увидевший смерть своего колхоза.
* * *
Звёзды в девяноста первом сложились скверно:
Если бы бедность и дурь отыскали устье,
Рынок и план сдружились, то я б, наверно,
Был агрономом в ласковом захолустье;
Слушал болтливый овёс на ветру весёлом,
Путал стихи в карманах и накладные,
На мотоцикле гонял по весенним сёлам,
Пил с мужиками в клубе под выходные…
И собрались бы, как пазлы, осколки, части
Зеркала жизни, той, настоящей, доли.
Мне бы ещё открылась формула счастья
В майской зелёной дымке за тёплым полем.
Радость и нежность песни далёкой влита
В шорохи космоса и в родниковый воздух.
Верить и знать бы, что нет ничего вдали-то
Лучше, чем этот туман, пригасивший звёзды.
А за туманом ещё разглядеть осталось
Край, где светло и осмысленно жили люди,
Где от работы – радостная усталость,
Где засыпаешь и знаешь, что завтра – будет.
* * *
К ромашкам – налево, к фиалкам – прямо.
Где ветра напиться? Июнь, скажи!
Поедем туда, где над ульем храма
Роятся и ласточки, и стрижи.
Для синего вечера нет дилеммы,
Он катится просекой, наугад.
Рванёмся за ним, чтобы мотошлемом
У дальнего леса черпать закат.
А тени длинны. И смешны тревоги.
Маячит под облаком крест вдали,
И даже безбожнику песню о Боге
У старой дороги поют шмели.
Пусть ветер пыльцу над полями крутит,
Пусть гонит зелёные облака…
Становится ясно: в любой минуте
Живут зашифрованные века.
* * *
Как в апреле беззащитна земля
С робким чибисом в открытом гнезде…
Только б долг вернуло небо полям
Полновесною монетой дождей.
Стали звуки тишину населять,
Но раздета, беззащитна земля.
И просторно всё и так широко.
День раскроется, звеня и смеясь,
И захочется скитаться пешком,
И месить в низинах сумрак и грязь.
И вечерний зыбкий свет облаков
Отражается в глазах куликов.
Я пойду, чтоб повстречаться с собой,
Прорасту, как из-под сора трава.
Там далёкой путеводной избой
Тьма рассеется, и память жива,
С криком вальдшнепа, с ружейной пальбой,
С непочатой, нераскрытой судьбой.
Пусть тоска получит вкус бредняка,
Но огарок – это в прошлом свеча.
Только я не научился пока
Чувство времени в себе отключать.
Синий мрак. Промокли ноги. Река.
И куда тебя несёт, дурака?
Как же мы жили
А ведь как-то крутилась планета и без интернета!
Люди чаще в себя возвращались и в мир выходили.
Было столько же света, и врали не больше газеты,
А за окнами дали туманные плыли и плыли…
Наше утро сырое рекламным щитом не закроешь.
Только катится жизнь, непонятная, злая, другая.
Мы от искорки божьей прикуриваем порою,
Но всё реже и реже большие костры зажигаем.
Было в письмах бумажных ошибок значительно меньше.
И друзей настоящих в «сетях» вы найдёте едва ли.
Отличались мужчины не только одеждой от женщин,
Да и нормой пороки в России не называли.
Веткой благословляла берёза меня возле школы,
А над домом грибные весенние тучи кружили.
Мы в «индейцев» играли и жили без чипсов и колы…
Даже страшно представить: ну как же мы, бедные, жили?!
Коза в шинели
Звёзды стужей налились, посинели.
Сумрак инеем колючим зарос.
Спит коза в красноармейской шинели,
бережёт её хозяйка. Мороз!
Помечтаем о тепле, о весне ли…
От мороза в доме брёвна хрустят!
А козе в красноармейской шинели
снятся дети, те, что летом гостят.
Мама вспомнит о погоде приметы.
Закурю, под лунный свет выходя.
Доживём… А вдруг у нового лета
обязательство – ни дня без дождя!?
Да и что нам ожидать ту весну-то?
Я мечтаю, закрывая глаза,
чтобы в вечность растянулась минута,
где старушка и в шинели коза.
* * *
Колокольчик и большой погремок –
Новорожденного ветра забавы.
Баня топится, и горький дымок
Низом стелется, вплетается в травы.
В эти избы прилетала беда,
Била крыльями солдатской шинели.
Здесь работали и пели всегда,
Торговать же никогда не умели.
Даже город за века не пропьёт
Слитки зноя, что везли под снопами.
Внукам врать и воровать не даёт
Наша генная крестьянская память.
Не ищи в себе чужое, не мучь…
По-иному не выстраивай мысли.
От осенних грустных птиц и от туч
Провода над бездорожьем провисли.
Но созвездия ночами горят,
Звездопадом исцарапаны крыши.
Колокольчик с погремком говорят…
А о чём – поэты знают и мыши.
* * *
Колёса и ноги расплёскивали весну.
Пылились на полках нечитанные тома.
А дети с рассвета до ночи играли в войну:
Они штурмовали кусты и пустые дома.
Там солнечный луч притупляется в пыльном стекле.
Вниманье «бойцов» притаившихся, лет десяти,
Открытка забытая, блёклая на столе
На миг привлечёт… и большая печаль навестит
Весёлые души. И сразу среди паутин
И галочьих перьев, и пылью пропитанных лет
Почувствует каждый, что он в этом мире один,
И сердце рванётся на волю, на солнечный свет.
Там, в синих глазах девчонок – обманчивый штиль,
А небо, как омут, – притягивает и страшит.
Но в памяти ляжет забытого дома пыль,
Её навсегда сохранят тайники души.
И будут от вечности тени на детском лице
И тайны чужой мерцание сквозь года.
Есть СЛОВО в начале и несколько слов в конце,
А прочее где-то утрачено навсегда.
Крестьянская память
Колокольчик и большой погремок –
Новорожденного ветра забавы.
Баня топится, и горький дымок
Низом стелется, вплетается в травы.
В эти избы прилетала беда,
Била крыльями солдатской шинели.
Здесь работали и пели всегда,
Торговать же никогда не умели.
Даже город за века не пропьёт
Слитки зноя, что везли под снопами.
Внукам врать и воровать не даёт
Наша генная крестьянская память.
Не ищи в себе чужое, не мучь…
По иному не выстраивай мысли.
От осенних грустных птиц и от туч
Провода над бездорожьем провисли.
Но созвездия ночами горят,
Звездопадом исцарапаны крыши.
Колокольчик с погремком говорят…
А о чём – поэты знают и мыши.
* * *
Мерцание. Молчание. Свеча.
И ночь в сопровождении виденья...
С микстурой и таблетками встречать
Уже совсем не нужный день рожденья
Когда-нибудь придётся… И тогда,
Под ломким и кривляющимся светом,
Давно-давно забытые года
Отчисти, точно старую монету.
Там, в юности, совсем не золотой,
Припомнится пустой денёк усталый
И вечер над уютной нищетой
Ещё доперестроечных вокзалов.
Товарный поезд. Дрогнула земля.
И старый клён качнул чубатой кроной.
Спит пригород, уткнувшийся в поля:
Старухи, огороды и вороны.
Там, за несуществующей страной, –
Подлунный, юный, соловьиный омут
И глупый мальчик, пьяный и смешной,
Споткнувшийся о тень родного дома.
А веки тяжелы и горячи.
И дергачи раскачивают поле.
Молчи! Я знаю: лунные лучи
Тебя в живое сердце укололи.
Ты скажешь, память всё позолотит,
Над отшумевшим сделав круг почёта.
Прости, тебе пришла пора платить
По давнему кукушечьему счёту.
Москва
Выхлопные туманы –
слоистая синева.
Сиротливо и зябко лучу на холодном бетоне.
Мы в метро не утонем,
протиснем сквозь гомон слова.
Утро. Осень. Москва.
В сквере – грустная птица.
Подстриженная трава.
Даже если вам двадцать, и вы ожидаете чуда,
вас отравят фаст-фудом,
и будет болеть голова
от угара. Москва.
Все уходят в себя.
Путь обратно заметен едва.
Пусть в косую линейку дождя разлиновано небо!
Вдоволь зрелищ и хлеба,
но света и волшебства
где найдёшь ты, Москва?
Лишь в кремлёвских камнях и в иконах
Россия жива.
Но не выпьешь глоточек весны ни в одном ресторане.
Я, с билетом в кармане,
успею на поезд едва…
Что такое Москва?
* * *
Мусор – под снег.
Сад одичавший – совам.
Буйный двадцатый век
временем колесован.
Ветра волна
мчится к далёким странам.
Снится тепло бревна
ласточкам и горожанам,
призрак села,
радужные туманы…
Помнишь, душа жила
в стайке смешных овсянок?
Тьму и бурьян
мы одолеть не в силе –
воинов и крестьян
менеджеры сменили.
Близко зима.
Сон одолел свободу.
Долгая синяя тьма –
сказка к новому году.
* * *
Мчатся кометы. Плетутся люди.
В космосе холод. Тепло в крови.
Дублей не будет. Экспромтов не будет.
Жить только набело – на чистовик!
В поле под звёздами гулко и пусто.
Млечным Путём из судьбы не уйти.
Плаха стола, голова капусты –
Самая мирная из картин.
Можно смотреть из окна в Европу.
Можно мечту отпустить на юг.
Можно рассветным лучом заштопать
Бедную рваную память свою.
В ней почернели красные даты,
Запах остался – густой-густой…
В ржавом железе и рваных плакатах –
Сон человечества золотой…
Гуси под звёздами – к югу.
Травы –
Рыжими лохмами.
Спи, Земля!
Видишь: на Млечном Пути – заставы…
Не было раньше! Я там гулял.
* * *
Не хочу я раскрашивать век вчерашний –
Плещет чёрная музыка из траншей.
Скучно в девятнадцатом? В двадцатом – страшно,
В двадцать первом – тошно живой душе!
На закате века – тревожно, гулко,
Пляски на развалинах, злой излом,
Нашей нищей юности закоулки
С пьяными надеждами за столом.
Что там «по понятиям»?
Брось, не слушай!
Вспыхнет май сиренями по дворам.
Ведь и там мерцали глаза и души,
Ложь не закрывала дорогу в храм.
Поднимите головы!
Добрый вечер!
Вон, не оцифрованный, кружит снег.
Человека вряд ли расчеловечит
Даже двадцать первый бесстрастный век.
* * *
Небо на плечи давит. Пахнет в полях грозой.
Снится хвощам в канаве влажный Палеозой.
Катится... наплывает... Мечутся тень и свет.
В памяти оживают призраки прошлых лет:
Детство. Обрыв карьера. Быстрых стрижей пике.
Окаменели эры в тёплом сыром песке.
Давних туманов млечность. Первых прозрений боль –
жуткое слово ВЕЧНОСТЬ, странная цифра НОЛЬ.
Дальше – улыбки, взгляды... Май, от садов светло.
Холод звезды. И рядом – женской руки тепло.
Наши века и годы, тайны людей, вещей –
странные эпизоды древнего сна хвощей.
* * *
Лизе и её друзьям
Ни в чертей ты не веришь, ни в гномиков,
Но поверь, что когда-то где-то
Жили девушки в старых домиках,
Наизусть читавшие Фета.
И не снились такие морозы вам:
Разрываясь, осины стреляли,
А избушки в сиянии розовом
Дымовыми хвостами виляли.
Помню: звонкая ночь развесила
Звёзды сказочного налива…
Там бывало светло и весело,
Без «прикола» и «позитива».
Тает день, как конфета мятная.
Гаснут радости. Меркнет горе…
С очевидным невероятное –
В вечной дружбе и в вечном споре.
Сквозь дремоту и созерцание
Звякнет рюмка, как льдинка, тонко.
Новогодних огней мерцание –
В золотистых глазах котёнка.
Перелесок
Сквозной перелесок. Лосей следы.
То ветрено здесь, то сыро;
То блики надежды, то тень беды…
Плыви же мимо своей звезды
На тающей льдине мира.
Окно, да кино, да стакана дно –
И век, словно шанс, упущен.
Из всех предсказаний теперь – одно:
Прогноз на кофейной гуще.
Берёзовый ветер в лицо луне.
Под звёздами спит рассудок.
Но холодно с небом наедине
В беспамятстве незабудок.
На жидкий лесок упадут века
Пером или топором…
Над миром – и радуга, и тоска,
И долгий, как вечер холостяка,
Раскатистый летний гром.
Письмо
Старый мой друг!
Даже если судьба не сломала,
Не перетёрли в своих жерновах города, –
Воздуха мало.
Ты чувствуешь?
Воздуха мало!
Это не старость –
Сегодня другая беда…
На философском уже не уплыть пароходе.
Русскому сердцу опасный советчик тоска.
И не выходит, как ум ни криви, не выходит
В этой бессмыслице правду и смысл отыскать.
Если не всё суета истребляет на свете,
Если ты помнишь пока ещё, кто ты такой, –
Душу подставь на рассвете под солнечный ветер,
Чтобы потом над бутылкой бодаться с тоской.
Здесь засыпают умы, угасают таланты…
В музыке – странное блеянье новых племён.
Стоит забыться – и все мы уже эмигранты,
Невозвращенцы из тёплых советских времён.
Ветер повеет весенний обманчивый скоро,
Снова надежду подарит, дразня и губя.
Точку опоры…
Найти бы мне точку опоры.
Мир повернуть не мечтаю…
Хотя бы – себя.
По ту сторону сказки
Нам бы рыбку золотую... но рвётся сеть,
И без волка Иван, и без щуки Емеля...
Мы умели ждать, воевать и петь,
И терпеть мы тоже умели.
Если вырастим липу – то для совы,
А рябину посадим – для свиристелей.
Мы накормим банных и домовых,
Чтобы избы не опустели.
Но забыла сказки свои страна,
И завязли, пройдя по земле, как танки,
Самоходные печки в болотах сна.
Улетели скатерти-самобранки.
Тут и сказке конец... И финал готов:
Дурачки от горя «умнеть» посмели.
От кровавых бинтов до кровавых бантов
Длится служба царская у Емели.
Но под утро, когда и сверчок молчит,
А на небе Медведица шевельнётся,
Русский мальчик под звёздами на печи
Старой сказке загадочно улыбнётся.
* * *
Под парусами мусорных пакетов
Российская провинция плывёт
За кромку сизых мартовских рассветов,
Туда, где скоро день рожденья лета
Ознаменует птичий перелёт.
Погаснет день над этой жизнью тленной,
Нырнут в дырявый сумрак поезда…
А мне замочной скважиной Вселенной
Покажется лиловая звезда.
Там все пути: что было и что будет,
Там вечный запах сена на заре,
Там все сплетенья и развязки судеб,
Там живы все мои родные люди,
Сгоревшие на жизненном костре;
И грохот не свершившихся событий,
И свет надежды, и порочный круг…
И зазвенят живые птичьи нити,
Протянутые с севера на юг.
Плывут эпикурейцы и аскеты,
Чиновник, бизнесмен и джентльмен…
Плывут и верят в сказки и приметы,
Хотя бы в то, что рваные пакеты
Наполнит свежий ветер перемен.
Полнолуние
Ветра нет, но вдруг, в тишине
Тихо зазвенело стекло...
Может, в полнолуние мне
Голову луной напекло?
Полночь серебристая..., но
Ведьмы не летят на звезду.
В нашем обмелевшем пруду
Нечисть измельчала давно.
Отблеск нерождённого дня –
На коньках мерцающих крыш.
В целом мире кроме меня –
Спутник да летучая мышь.
Это наваждение вновь
По следам бессонниц ползёт
Из далёких страхов и снов
да из испарений болот.
Нам с рожденья мнится во мгле
Чей-то тёмный пристальный глаз...
Странное и тайное – в нас –
На усталой, трезвой Земле.
Последний смех
Когда обворованная страна
Завесит туманом глаза и уши,
И Пушкин замолкнет, а Щедрина
Никто не захочет слушать;
Когда и для мерзости нет помех,
И лжи открывается путь свободный,
Тогда остаётся последний смех –
Бессмысленный и холодный.
А ночью в глазах задрожит звезда…
Так больно и совестно почему-то
Глупцам и бумажкам дарить года,
Душе оставлять минуты.
На вырубке грязной пасётся лось,
Ругается поезд с далёким эхом.
Вот только бы, только бы не пришлось
Смеяться последним смехом.
* * *
Призрачен был и вечен
майский заречный лес.
Пятидесятые. Вечер.
Велосипед «Прогресс»
катится прямо, прямо...
Не повернуть. Держись!
В море сирени – мама,
дальше – весна и жизнь.
Но и того, что будет,
не остановишь ты:
молча толпятся люди...
Холмик. Венки. Цветы.
Там, где закат погашен,
встретятся наконец...
«Как там дела у наших?» –
спросит её отец.
Космос велик и страшен.
Вечность не побороть.
Как там дела у ваших,
знает один Господь...
* * *
Прошлого изнанка золотая…
Время – то спиралью, то кольцом.
Странные виденья прорастают
Из земли, засеянной свинцом.
Дальний отзвук грозового часа:
Облака пасутся над стернёй
Там, где кирасирская кираса
Залегла под танковой бронёй.
Под брезент заглядывала в кузов
К юношам, осилившим беду,
Та звезда, которую Кутузов
Разглядел в двенадцатом году.
Снег великий – вдоль Смоленской старой
Столбовой дороги на войну;
И крестились сонные гусары
На макушки елей и луну.
Вот такой же звёздной и мышиной
Ночью, в непроезжей темноте,
В сорок третьем мёрзлые машины
К фронту пробивались сквозь метель.
Карточку, а не икону вёз.., но
Как же воздух перед боем чист!
«Господи, как холодно и звёздно…» –
Тихо шепчет каждый атеист.
* * *
Птицы прощаются. Чьё крыло там
нас осенило? Конец сентября.
А над истоптанным сизым болотом –
клюквой раздавленною – заря.
Горстка пронзительных дней осталась…
Но на прощание, подожди,
будут нам яблочные обвалы,
синие сливовые дожди.
Орденом мудрости – лист кленовый.
Как он идёт к твоему плащу!
Самое грустное, нежное слово
я в перелесках грибных ищу.
И журавлиное эхо длится
там, на прудах, где черна вода.
Только в гламурном бреду столицы
это утрачено навсегда.
Эхо затихнет. И высь немая
словно подскажет: молчи, молись…
Странно, что каждый своё понимает
под ослепительным словом – жизнь.
* * *
Свистнет рак на горе,
И замолкнет собачий вой.
В этой чёрной дыре
Между Питером и Москвой.
На вселенском ветру
Золотой огонёк продрог…
Но впадают в дыру
Реки самых больших дорог.
И скучающий Бог
Жидким солнцем блеснёт с высот.
Здесь штормами эпох
Размело коренной народ.
Хочешь, с трассы сверни
И навстречу шагни ветрам.
Раскрываются дни,
Словно двери в разбитый храм.
Будем ветер лесной
Лепестками кормить с руки,
С одичавшей весной
У какой-то безвестной реки.
И просторно луне
Над притихшей землёй живой
В неизвестной стране
Между Питером и Москвой.
Скрипач не нужен
Тёмный день проклюнулся едва.
Ближний дом рекламами испачкан.
Дворник шепчет «нежные» слова –
Про народ.
И громыхает тачкой.
И плывут, плывут из темноты
Над тоской, над хаосом распутий,
Галки да церковные кресты –
Вечность, заплутавшая в минуте.
Там, среди развалин и собак,
Тусклы фонари, рекламы ярки.
И садится молодой пацак
В новый пепелац известной марки.
Гаснут дальнозоркие глаза…
Дня не будет.
Приготовим ужин.
А вокруг такая кин-дза-дза!
И уже давно «…скрипач не нужен».
* * *
Скроет туман лопоухую рать лопухов.
Крикни – и в эхе своём не себя услышишь.
Благополучные люди, наверно, не пишут стихов.
Или же просто хороших стихов не пишут.
Скупо разлит по олешникам свет луны.
Сонная рыба устало плеснёт в затоне.
Ходят в туманах горбатые кабаны
Там, где когда-то в ночном отдыхали кони.
Вот и опять за плечами тоску несу,
Чтобы однажды случайно пролить словами,
Лишь примоститься на ветках в сыром лесу
И до рассвета кормить огонёк дровами.
Белая-белая, знобкая в поле муть.
Кажется, истины близко совсем ночами.
Я же, пройдя от истока далёкий путь,
Жизнь понимаю не лучше, чем там, в начале.
Знаю, огни ослепительных слов видны
Редким счастливцам, которых не торопили…
Мокрые и горбатые кабаны
В хрупкую строчку нечаянно наступили.
Сломанные грабли
В Одессе пыльной – ссыльный Пушкин...
Потом – других времён излом:
Стрельба и «митинг» за столом,
Спор о политике в пивнушке...
Менялись вывески и флаг,
Кипреем зарастал ГУЛАГ,
И жизни мутная река
Была тепла, неглубока.
И одномерные народы
Под сенью ласковых реклам
Пасутся, и проходят годы...
Ветшают, превращаясь в хлам,
Былые грозные идеи,
И стали клерками злодеи.
Но даже сломанные грабли
Когда-нибудь ударят в лоб:
За тьмой столетий – отблеск сабли
И окровавленный сугроб!
И будут жертвы, будут страсти,
Взойдёт, прокалывая синь,
«Звезда пленительного счастья»,
А может быть – звезда – Полынь.
Средство от одиночества
Призрачных мутных снегов нашествие.
В печке дымят и трещат дрова…
Лучшее средство от сумасшествия –
Опустошённая голова.
Лип медитация и качание.
Сумерки прячутся в дровяник…
Лучшее средство от одичания –
Общество старых и добрых книг.
Вьюга – крушение мироздания.
Хаос позёмками не прошить!
Лучшее средство от опоздания –
Сесть и уже никуда не спешить.
Вьюга – как сбывшееся пророчество.
Трубы архангеловы в трубе…
Главное средство от одиночества –
Весь этот мир поселить в себе.
* * *
Старый мой друг! Даже если судьба не сломала,
Не перетёрли в своих жерновах города, –
Воздуха мало.
Ты чувствуешь?
Воздуха мало!
Это не старость –
Сегодня другая беда…
На философском уже не уплыть пароходе.
Русскому сердцу опасный советчик тоска.
И не выходит, как ум не криви, не выходит
В этой бессмыслице правду и смысл отыскать.
Если не всё суета истребляет на свете,
Если ты помнишь пока ещё, кто ты такой, –
Душу подставь на рассвете под солнечный ветер,
Чтобы потом над бутылкой бодаться с тоской.
Здесь засыпают умы, угасают таланты…
В музыке – странное блеянье новых племён.
Стоит забыться – и все мы уже эмигранты,
Невозвращенцы из тёплых советских времён.
Ветер повеет весенний обманчивый скоро,
Снова надежду подарит, дразня и губя.
Точку опоры…
Найти бы мне точку опоры.
Мир повернуть не мечтаю…
Хотя бы – себя.
* * *
Там, над дорогами, в пыльном закате рыжем,
сонны, теплы и ласковы лапы растений.
Несколько франков и тень я оставил в Париже.
Думаю, там одиноко бездомной тени.
Наша с тобой звезда позади, впереди ли?
Сгорблен фонарь, как вопрос о грядущем тёмном.
Скомкав мечту, мы в свою суету уходили.
Друг мой, каким возвращаться теперь путём нам?
Родина – это кресты, колеи да ямы.
Там соловьи без нас открывают лето.
По городам роскошно цветут рекламы.
Стоит ли ждать плодов от такого цвета?
Отколесили, отсеяли, откосили…
Всё, что казалось важнейшим, теперь – пустое.
Несколько строчек и жизнь посвятить России…
Знаю, что это сегодня недорого стоит.
* * *
Только церковь над морем сирени видна.
Не разрушь этот миг, не спеши, не дыши.
Видишь, мир затопила такая весна,
что не знаешь: молиться или грешить.
Где теперь эта дверь, что не знала ключа?
Я не верю, что ты и сегодня готов
на минуту влюбляться, бродить по ночам,
возвращаться в компании блудных котов.
А сирень обнимается с тихим дождём…
Если всё же решился – вставай и держись!
Приласкаем рассвет – и пойдём, и пойдём
сквозь прекрасную, грозную, грязную жизнь.
Мы объявим войну пустоте, темноте.
Только в сердце – с годами всё меньше тепла.
И перчатку кленовую кружит метель, –
это значит, что вызов зима приняла.
Никуда не сверну, никого не кляну.
В остывающем сердце есть место для всех.
Мы ведь все пережили такую весну,
где единая песня – молитва и грех.
Трёхсотлетнему дубу в Слепнёве
Лето перезреет и окислится
В горстке предосеннего тепла.
Мелкий бес по имени Бессмыслица
Из бумаг вползёт в мои дела.
Мы ведь не аскеты и не воины…
Как спасенье в нашей суете –
Парк, где вечность сонная настояна
На дубовом утреннем листе.
Вот и путь закончен, и присели мы
Здесь, в крылатой бархатной тени.
Пусть по старым дуплам и расщелинам
Сойки прячут жёлуди и дни.
Долу ветка с яблоками клонится,
Мыши с жиру бесятся в клети…
Мелкий бес по имени Бессонница,
Заходи. Закурим. Погрустим
* * *
Это люди спешат
к поездам на рассвете, с вещами.
Это поле мышам
до весны журавли завещали.
Городки. Рюкзаки.
Письмена привокзальных заборов.
Для высокой тоски
в низком небе так мало простора!
Оставайся, сдружись
с вечной горечью банного дыма.
Влейся в галочью жизнь
деревень, уплывающих в зиму.
Кружат тропы коровьи,
закат – словно сок облепихи –
по дроздовьим гнездовьям,
рябиновым зарослям тихим.
Снега ждать. Жечь дрова.
По-кошачьи стать мудрым и сонным.
Горевать, зимовать
и, скучая, не ждать почтальона.
Откажись от мечты,
для себя открывая простое:
не хотел суеты,
ну, тогда примирись с нищетою.
Я выхожу!
Стряхнуть бы с плеча бессмысленный липкий день,
Где жадные племена – на могиле нации.
И даже не удивляют у русских людей
Чужие жесты, мимика, интонации.
Пусть умные позавидуют дуракам:
У нас нет суда на них. Обижать нельзя их…
На свалке совсем не рады чужим рукам
Вещи, которые пережили своих хозяев.
Мерзость в глаза – иным – божья роса!
Только никак себя не пересилю…
Кокаинист говорит мне: «Курить бросай!»,
Вор говорит мне, что я не люблю Россию.
Что будет дальше, сам легко предскажу:
Здесь – голоса и люди, там – одиночество.
Остановите время! Я выхожу.
Просто мне в пустоту ехать не хочется.
* * *
Я знаю, лето не проходит даром…
Идёт навстречу, в зное и цвету,
июнь, пославший солнечным ударом
в нокаут разум, волю и мечту.
Ты видишь, травы тишиной пригнуты?
Припомни назначение своё.
Мы вечность поделили на минуты
и разучились чувствовать её.
Косили сено и туман месили.
Былое – как наивное кино.
И спрятал аист под крыло Россию,
больную безнадёжно и давно.
А в травах вечность празднует победу.
Висит закат на птичьих голосах.
Но города плывут навстречу бреду.
И мальчики… поддатые – в трусах…