* * *
Мусор – под снег.
Сад одичавший – совам.
Буйный двадцатый век
временем колесован.
Ветра волна
мчится к далёким странам.
Снится тепло бревна
ласточкам и горожанам,
призрак села,
радужные туманы…
Помнишь, душа жила
в стайке смешных овсянок?
Тьму и бурьян
мы одолеть не в силе –
воинов и крестьян
менеджеры сменили.
Близко зима.
Сон одолел свободу.
Долгая синяя тьма –
сказка к новому году.
* * *
К ромашкам – налево, к фиалкам – прямо.
Где ветра напиться? Июнь, скажи!
Поедем туда, где над ульем храма
Роятся и ласточки, и стрижи.
Для синего вечера нет дилеммы,
Он катится просекой, наугад.
Рванёмся за ним, чтобы мотошлемом
У дальнего леса черпать закат.
А тени длинны. И смешны тревоги.
Маячит под облаком крест вдали,
И даже безбожнику песню о Боге
У старой дороги поют шмели.
Пусть ветер пыльцу над полями крутит,
Пусть гонит зелёные облака…
Становится ясно: в любой минуте
Живут зашифрованные века.
Великий исход
Ни сада, ни крыш, ни скворечников, ни жердей…
Какие-то призраки бродят в молочном свете,
Как будто в тумане – дыхание всех людей,
Живущих и живших когда-нибудь на планете.
Лениво бранятся проснувшиеся скворцы.
Короткого дня уже не хватает лету,
Но где-то на грядке шершавые огурцы
Шуршат и бока подставляют скупому свету.
И скоро родня соберёт рюкзаки в сенях…
Но как нестерпимы душе суета и сборы!
«Великий исход» совершится уже на днях:
Потоки машин потекут из деревни в город.
И птиц эмиграция – фоном унылых картин.
А звёздною ночью и свет, и тоска не внове.
Закрыли бы все дороги на карантин!
На долгую осень. Ни в Болдине, так в Бернове.
Я выхожу!
Стряхнуть бы с плеча бессмысленный липкий день,
Где жадные племена – на могиле нации.
И даже не удивляют у русских людей
Чужие жесты, мимика, интонации.
Пусть умные позавидуют дуракам:
У нас нет суда на них. Обижать нельзя их…
На свалке совсем не рады чужим рукам
Вещи, которые пережили своих хозяев.
Мерзость в глаза – иным – божья роса!
Только никак себя не пересилю…
Кокаинист говорит мне: «Курить бросай!»,
Вор говорит мне, что я не люблю Россию.
Что будет дальше, сам легко предскажу:
Здесь – голоса и люди, там – одиночество.
Остановите время! Я выхожу.
Просто мне в пустоту ехать не хочется.
* * *
Бросаешься в день, как в воду.
Как пса, подзываешь такси.
На плечи взвалил свободу? –
Неси!
Плыви через волны злобы.
Бейсболкой прикрой чело,
Ведь время высоколобых
Прошло.
За МКАДом – дома косые,
Крапиву мороз пожёг…
Там – Старица и Торжок –
Какая ни есть, Россия,
Дружок.
Ты тоже из той стихии,
Ты двери туда отворил,
Где в ночь у безвестной ольхи я
Прощальные листья сухие
Курил.
Здесь старятся даже дети…
В глазах – пустота и льды,
А ты ведь читал при свете
Звезды.
И сумерки наступают,
И ветер упруг и крут.
Свободу не покупают –
Берут.
Москва
Выхлопные туманы –
слоистая синева.
Сиротливо и зябко лучу на холодном бетоне.
Мы в метро не утонем,
протиснем сквозь гомон слова.
Утро. Осень. Москва.
В сквере – грустная птица.
Подстриженная трава.
Даже если вам двадцать, и вы ожидаете чуда,
вас отравят фаст-фудом,
и будет болеть голова
от угара. Москва.
Все уходят в себя.
Путь обратно заметен едва.
Пусть в косую линейку дождя разлиновано небо!
Вдоволь зрелищ и хлеба,
но света и волшебства
где найдёшь ты, Москва?
Лишь в кремлёвских камнях и в иконах
Россия жива.
Но не выпьешь глоточек весны ни в одном ресторане.
Я, с билетом в кармане,
успею на поезд едва…
Что такое Москва?
* * *
Если не холодно у погоста,
Если в кармане так мало денег,
Значит, ты молод. Всё очень просто:
Ты абсолютно счастливый бездельник.
В лунном потоке умою лицо я.
Это минута моя ли, та ли?
Помню, как в горькие песни Цоя
Трели свои соловьи вплетали.
Жизнь наша, жизнь… распылилась вся ты
С ливнями звёзд, изумрудных, острых –
В пьяные песни восьмидесятых
Или в похабный провал девяностых.
Под беснование дискотеки
С мира покровы и сны слетали.
Кажется, жить в двадцать первом веке
Мы не надеялись, не мечтали.
Всё же дожили… В пыли – кумиры.
Всё устаканилось, отлежалось.
Облаком майским над грязью мира –
Словно укор – красота и жалость.
* * *
Под парусами мусорных пакетов
Российская провинция плывёт
За кромку сизых мартовских рассветов,
Туда, где скоро день рожденья лета
Ознаменует птичий перелёт.
Погаснет день над этой жизнью тленной,
Нырнут в дырявый сумрак поезда…
А мне замочной скважиной Вселенной
Покажется лиловая звезда.
Там все пути: что было и что будет,
Там вечный запах сена на заре,
Там все сплетенья и развязки судеб,
Там живы все мои родные люди,
Сгоревшие на жизненном костре;
И грохот не свершившихся событий,
И свет надежды, и порочный круг…
И зазвенят живые птичьи нити,
Протянутые с севера на юг.
Плывут эпикурейцы и аскеты,
Чиновник, бизнесмен и джентльмен…
Плывут и верят в сказки и приметы,
Хотя бы в то, что рваные пакеты
Наполнит свежий ветер перемен.
* * *
В судьбе темнеет. Сумерки близки.
И хочется понять хотя бы кто ты.
А память подбирает пустяки:
Нелепости, курьёзы, анекдоты,
Туманы, бездорожья, огоньки;
Избушку, что нависла над бугром
И смотрит с безнадёжностью знакомой;
Прощальный танец вялых насекомых
В предзимнем синем воздухе сыром;
Ещё – каких-то свадеб череда –
Под переборы пьяного баяна…
Забыто где всё было и когда.
Останется припев из песни странный,
Последний взгляд и первая звезда,
Живого сердца ритм непостоянный.
Настанет утро с лозунгом «Вперёд!»
И день, в котором всё с пометкой «срочно»…
Но важно то, что зыбко и непрочно
Для памяти, а прочее умрёт.
Дремучие потёмки бытия.
Погаснет свет. Прощально вспыхнет имя.
Есть жизнь и смерть,
И как всегда – ничья.
Итог борьбы извечной между ними.
* * *
Свистнет рак на горе,
И замолкнет собачий вой.
В этой чёрной дыре
Между Питером и Москвой.
На вселенском ветру
Золотой огонёк продрог…
Но впадают в дыру
Реки самых больших дорог.
И скучающий Бог
Жидким солнцем блеснёт с высот.
Здесь штормами эпох
Размело коренной народ.
Хочешь, с трассы сверни
И навстречу шагни ветрам.
Раскрываются дни,
Словно двери в разбитый храм.
Будем ветер лесной
Лепестками кормить с руки,
С одичавшей весной
У какой-то безвестной реки.
И просторно луне
Над притихшей землёй живой
В неизвестной стране
Между Питером и Москвой.
* * *
В самой гиблой деревне мы купим в сельпо ананас…
Косо смотрит разруха в осенние лужи стальные.
Если б всё это видели, верно бы прокляли нас
И колхозники, и крепостные.
И за то, что в округе осталось скота – два кота,
и за то, что туманам так мягко дремать по бурьянам…
Мы живём до беды, без звезды, без мечты, без креста.
И не страшно лишь глупым да пьяным.
В наших пыльных сараях под хламом лежит старина.
Никому не нужна эта песенка ветхой телеги.
Здесь не пухнут от голода, пухнут от скуки и сна.
Бедный странник, забудь о ночлеге!
Жизнь течёт мимо нас, как по трубам, обочиной – газ.
Лишь забытое поле грозит: «Я такое рожу им!..»
Пожилой алкоголик на закусь возьмёт ананас,
И какой-нибудь час проживёт настоящим буржуем…
Весенний бред
Я сам обманываться рад…
А. С. Пушкин
В городе членораздельные речи редки,
Словно забытое солнце в краю туманов…
Новые юные эллочки-людоедки
Кутаются в меха мексиканских тушканов.
И каблуками планету куда-то вертят,
Не ожидая грядущих дней испытаний,
Женщины, для которых старость страшнее смерти,
Юноши, для которых «тачка» – предел мечтаний.
Вечер. Туристы монетки бросают в воду.
Что здесь, на берегу, привлекло тебя-то?
Вместо «похоже» они говорят «походу».
Знать бы, куда этот ход приведёт, ребята.
Ты восхищённо затих, не узнав соседку.
Друг мой, поэт, не грусти и блокнот не комкай.
Просто весна и Эллочку-людоедку
Сделала этой таинственной незнакомкой.
Эта весна живёт в освещённых лицах,
Почки на ветке грезят грядущим маем.
Пьянствовать? Странствовать? Или слагать небылицы? –
Счастье-то, может быть, в этом, откуда мы знаем?!
* * *
Всё сбережёт лишь детский взгляд.
Счастливый, большего не требуй!
Пусть снова птицы населят
Грозой растрёпанное небо.
От светлячкового огня
Согреется усталый ветер…
Бывает, что хватает дня
Рассеять мрак десятилетий.
На чердаке, средь паутин,
В вещах забытых рыться снова,
Чтоб в детских прописях найти
Огромное живое слово.
И сквозь глухую синь дождей
Нам восстановят сны и фотки
Тот длинный-длинный птичий день
И человеческий – короткий.
* * *
Деньгами вечно кормят смерть, и пушки
Калечат мир усталый, небольшой.
Так кто мы, люди? Божие игрушки?
Зверушки, наделённые душой?
А страх ползёт на трассы и вокзалы,
Рыдают на руинах поезда,
Пока сердца лучами не связала
Далёкая рассветная звезда.
Но даже свет, весёлый и весенний,
Находит к людям разные пути:
К одним – счастливой вестью воскресенья,
К другим горячкой белой прилетит.
Есть сонный светлячок – фонарик счастья.
Есть путь к себе в туманах над рекой.
Там нет ни подчинения, ни власти,
Но есть пока и воля, и покой.
Мелькает в поле белая рубашка
За мороком ненужных мёртвых лет.
Там детская счастливая мордашка.
На ней и земляника, и рассвет.
Крестьянская память
Колокольчик и большой погремок –
Новорожденного ветра забавы.
Баня топится, и горький дымок
Низом стелется, вплетается в травы.
В эти избы прилетала беда,
Била крыльями солдатской шинели.
Здесь работали и пели всегда,
Торговать же никогда не умели.
Даже город за века не пропьёт
Слитки зноя, что везли под снопами.
Внукам врать и воровать не даёт
Наша генная крестьянская память.
Не ищи в себе чужое, не мучь…
По иному не выстраивай мысли.
От осенних грустных птиц и от туч
Провода над бездорожьем провисли.
Но созвездия ночами горят,
Звездопадом исцарапаны крыши.
Колокольчик с погремком говорят…
А о чём – поэты знают и мыши.
© Василий Рысенков, 2016–2017.
© 45-я параллель, 2017.