Варвара Юшманова

Варвара Юшманова

Четвёртое измерение № 29 (305) от 11 октября 2014 года

Жизнь около

 

* * *

 

Снова кажется, будто жизнь бьёт тебя под дых:

Мол, влюбляешься в примитивных и молодых.

А тебе б такую, чтоб как глоток воды,

Чтобы без возврата.

 

Но судьба твоя не решена пока.

Ты идёшь в приют унылого кабака

И берёшь глоток любимого коньяка

И разврата.

 

Ночь длинна. Ты расслаблен, и где-то в два

Ты встаёшь, держась на ногах едва

И идёшь: дорога твоя крива,

А судьба превратна.

 

Силуэт рождается впереди.

Он повсюду сразу – не обойти.

Словно чёрт стоит на твоём пути,

И нельзя обратно.

 

Ты храбришься, даже как будто зол,

Поднимаешь руку, кричишь: «Пошёл!»

Но внезапно чувствуешь злой укол

И немного холод.

 

Вой. Мигалка. Белые потолки.

Сон и смерть. Электрические толчки.

Ночь. Палата. Грязные мужики.

Пульс, как молот.

 

Да, озноб будет бить тебя, словно плеть.

Новой крови в тело вольют на треть,

Но она будет в жилах кипеть и петь

Так влюблённо.

 

Утром солнце тронет твою постель –

Уже летнее, даже за пять недель.

Как всегда послышится скрип петель

И войдет Алёна.

 

Шаг спокойно-смелый. Халат, как снег.

На груди таинственный оберег,

И она, в отличие от коллег,

Смотрит нежно.

 

Льёт в стакан из чайника кипяток.

Ты всё видишь: вот же он, мой глоток!..

И тонометр, твой измеряя ток,

Врёт, конечно.

 

К лету раны бледнеют и не болят,

Солнце жжётся, пенятся тополя,

Мягким пухом окутана вся земля

И больница.

 

В это место заходят и смерть, и боль.

Может выбрать жизнь поворот любой.

Но тебе уготовано здесь судьбой

Исцелиться.

 

Землетрясение

 

Бусины застучали по столу,

Закапали в ковёр.

Диван зашатался, почти взбесился,

Стал биться подлокотником в стену.

Большой тяжёлый шкаф задрожал,

То ли испугавшись, то ли

Угрожая упасть на кого-то.

Люстра вспомнила, как в прошлой жизни

Танцевала кадриль.

Крики забегали по лестнице.

Телефон запел.

– Ало. Ало. Как ты?

Что с тобой?

– А что со мной?

– С тобой всё хорошо?

Просто сейчас землетрясение.

– Да? А я думала, просто мир рушится,

оттого что мы не рядом.

 

Жизнь около

 

 I.

 

Ёжишься кактусом, думаешь, что пора

Так зацвести, чтоб сирень за окном поникла.

Выпустить бы бутон,

                              сбросить бы иглы

В час, когда ночь разляжется во дворах

 

Мягким котом с окошками вместо глаз.

Жёлтый его зрачок затуманен тюлем.

Время стоит решётками тысяч тюрем

И не пускает в чьё-то грядущее нас.

 

Там для других моторы машин поют,

Там на рассвете кто-то выходит в поле,

И поворотом руки

                            и своею волей

Кто-то корабль военный ведёт на юг.

 

Около нас оркестры играют джаз,

Около нас моржи побеждают холод,

Сильные люди снова возводят город,

Кто-то рожает мальчиков около нас.

 

Небо веленьем Бога меняет цвет.

Зверь желтоглазый прячется как от грома.

На подоконнике неродного дома

Время цветенья ждать ещё пару лет.

 

II.

 

 Не может сердце жить покоем…

А.Блок

 

Твой шелкопряд затих. Собирай наряд.

Штопай сукно, разбросанное по полкам.

Утром недолгим будишь себя без толку

Тысячу раз подряд.

 

Август тебя испытывает на блажь.

Три твоих рыбы в трепете и задоре.

Ты, словно в зеркало, смотришься в это море,

Лихо внесённое на седьмой этаж.

 

Жизнь не отрепетировала балет.

Сердце твоё и тело твоё в покое.

И отражение ждущее и скупое

Скажет, что ты прекрасна, что спору нет…

 

* * *

Потусторонние стуки в моей груди.

Чьи-то миры исхожены, нужно новых.

Зовы нестройные.

Господи,

Будь же со мною, не уходи.

Пообветшали мои основы.

 

Перевяжи лоскутами

Трещины,

И во мне

Звуки и стуки глуше проступят

Столько

Их в глубине.

Сердце моё нестойко,

Сердце моё слабеет на самом дне,

Сердце моё кричит-дребезжит, как сойка,

Маленькое, гнутое, как фасолька.

 

Это стучит сгущённая чернота,

Будто смолою пооблепила душу,

Думает – струшу…

Может, и так.

 

Может, прорвётся паводком эта мгла,

Оползнем, всё сметающим на ходу.

Господи,

Мой единственный виадук,

Я бы с тобою всё перешла,

Я бы с тобой не верила в стук…

                 тук

                 тук

 

* * *

 

На каком языке говорит кореец,

Из утробы злобой своей плюясь,

Не смотря в грядущее, не надеясь,

Не томясь о прошлом и не смеясь?
.

Не на том наречии – и это странно –

Говорит раскосый седой поэт,

Чьи слова в горсти нам явила Анна:

Золотые строки вбирали свет.
.

Не на том языке, на его изнанке,

Молодой мужчина на простыне

Говорит возлюбленной кореянке

О любви и жизни, и новом дне.
.

И теперь той речи иной владелец

Ударяет ею исподтишка.

На каком языке говорит кореец?

Я не знаю этого языка.

 

Снимок

 

я постригла волосы коротко,

и в противоположном окне вагона

я похожа на моего молодого отца

с фотографии тысяча девятьсот восемьдесят первого.

он тогда был моложе, чем я сейчас

и счастливее.

рядом с ним не сидела в трясущемся поезде девушка,

в голове которой играют хаотично барабаны;

не стоял рядом с ним мужик,

чихающий в свой смартфон.

в руках моего отца был шлем танкиста,

рядом на корточках товарищ,

и сзади высокая трава.

 

улов 

 

в рыбьих глазах русалок густые дали, 
плакательные соли и корабли. 
у моряка на мостике две медали. 
греют его признание и шабли. 

время и соль потёрли его, поели. 
но, свой рассудок опытом подперев, 
он бесподобен в море или в постели, 
в покере, а в сражениях просто лев. 

слава о нём несётся в раскате грома, 
тянутся сказы длинные, словно нить. 
каждой русалке имя его знакомо, 
каждая жаждет к себе его заманить. 

путают волосы, ветры, сгоняют тучи, 
по одиночке колдуют и заодно, 
тащат в свои пучины корабль летучий, 
но лишь матросики прыгают к ним на дно. 

зов сладострастный тонет в промозглой бездне, 
но равнодушен взгляд моряка и прост. 
есть посильнее чары, чем эти песни. 
холоден и беспомощен рыбий хвост. 

нет в нём коленок, чашечек и вначале 
розовой кожи бёдер, прямых углов. 
женщина длинноногая на причале –  
самый желанный и самый земной улов.

 

* * *


Мама,
я наколю себе óрлика.
Будем с ним гордо и горько смотреть.
Будет томиться молчание в горле, как
Будто мы полные только на треть.
Нужно наполниться, чтобы гореть.

Мама,
Будут шуршать наши пёрышки,
Трогая, пробуя этот мир.
Свяжут нас вечные бóльные колышки,
В рёбрышки. Будут изогнутыми
Сломанными
                     наши крылья и мы.

Мама,
К чему причитают сторонние?
Будто бы каждый не носит клейма,
Тщательно пряча его под исподнее,
Но коротка и ажурна тесьма,
И суть всего обнажает весьма.

Мама,
Ты веришь птенцу неокрепшему,
Чувствуешь то, что ещё впереди:
Эти изломы не видимы пешему,
Бьётся решённое где-то в груди –
Будь беспокойна, но только лети.

 

* * *

 

Сколько заброшенных старых лачуг и будок.

Не возникал тут долго твой мерный шаг.

Небо пленяет свежестью незабудок.

Полдень плетётся медленно, как ишак.

Вот бы подольше так.

 

Пыль перегонная мажет лицо и тело.

Думаешь: где-то здесь был мой прежний дом.

Спросишь несмело:

– Что, алыча поспела?

Всё не о том.

 

Рёбра забора ломаны и нечасты.

Вмятое в землю выцветшее крыльцо.

Запах лепёшек жаркий, как запах счастья.

И незабытое материно лицо.

 

Сонет

 

Мы размытые, прерванные. В это время дня

Из студёного мира нас вырывает с корнем.

Голова твоя на груди лежит у меня.

Мы не знаем про время. Улицы мы не помним.

 

Мы нечётки для света, не определены.

Разговор пререкающихся сердцебиений.

Перевитые сны. Ресницы одной длины.

Мы сильны. И, кажется, влюблены наши тени.

 

Сон не прочен. Тóчен изгиб руки:

То изгиб прижимания и согреванья кожи.

Наши души гóрьки, но наши дни легки,

Потому что вместе мы тосковать не можем.

 

День вплывает в сумрачный водоём.

Мы вдвоём.

 

Очень страшная тишина

 

Я сегодня без тела:

Чужие и пальцы, и пятки.

Не встают в предложения даже простые слова.

Это просто – признаться:

Я не в порядке.

Не в порядке моя голова.

 

Снова ливни бесстыжие хлещут. И небо убого.

И весна своих песен и игр лишена.

Что за день?!

Я как будто сегодня без Бога.

Очень страшная тишина.

 

Где-то пьют сыровары игристое в честь воскресенья

И, скупясь, достают несхватившиеся сыры.

Только здесь

Нет от ливней спасенья.

Да и там – до поры.

 

И в досуг каждый верен себе и при деле.

Шоколадники чистят какао-бобы.

Их одежда, их волосы, их постели

Пахнут детством: попробовать и забыть.

 

Там весна. И зá зиму не остыло

Солнце.

Тычет веснушками им в лицо.

Здесь постыло

          постыло

          постыло

          постыло.

Нет весны

Уж, кажется, лет пятьсот.

 

Мне не жить у моря,

Не есть лангустов,

И не стать большим знатоком вина.

Лишь бы только сердцу не стало пусто,

И вокруг него не клубилась густо

Очень страшная тишина. 

 

* * *

 

Солнце светило нехотя, вполнакала,

Город совсем не гладило, не любило,

Тучки у горизонта припарковало,

Томно ленилось, плющилось до овала,

Даже туманов хлипких не пригубило,

 

Тонким лучом подсматривало причастно,

Думало: «Нет, пожалуй, не нужно жара.

Повременю, а в сумерки станет ясно,

Будет ли завтра снова больна Варвара».

 

* * *

 

Было бы утро,

Кухня была бы в чаду

                      и разгаре.

Были бы двери,

Смело в какие войду

                    и оставят.

Были бы зимы,

Щупал бы сосны мороз

                    втихомолку.

Было бы слово,

Данное только всерьёз

                      и надолго.

Было бы время

В том повиниться,

       что натворила.

Было бы тело

Вольно как птица

       и многокрыло.

Было бы право

Ветреному прощать

                   и худому.

Было бы сердце

В силах и жить, и стучать

                         по-другому.

 

* * *

 

Говорливый полдень тонет в пенах,

Выхлопных и тех, что льют из труб.

Город в пробках, словно вспухших венах,

Мил ещё, но холоден, как труп.

 

Он бездонен, плоть его червива,

Брошена в объятья мутных вод.

Тучи, словно едкие чернила,

Капают на плечи, на живот.

 

Череп пуст: ни мысли, ни вопроса.

Тяжесть вечеров звучит как медь.

Дни и люди, злющие, как осы,

Могут только жалить и шуметь.