Валерия Исмиева

Валерия Исмиева

Четвёртое измерение № 26 (410) от 11 сентября 2017 года

Бузина, купина, цикута…

Ветошное соло

 

так вам на дудочке исполнить менуэт?

…по истечении морей из Геликона

вновь грызунами стали музы. Мусагет

пошёл коров пасти. по вечерам

он доит звёзды на полей поддоны.

по млечным хлябям странствует Луна,

скелеты елей опыляя хором

забытых душ… а вон, пьянея в хлам

круженьем сфер ночных, стоит прохожий

посередине мирозданья бора,

и бредит взлётом, сотворив харам.

средь закоулков шелестов глухих

он видит лес – но всюду только строчки

ткут корабельный скрип… и негде точке

пристроиться, чтоб этот стон затих.

и мыши растащили на кусочки

все летописи странствий вековых.

 

туши фонарь – на скверные обноски

что проку!.. не глаза, теперь лишь слух

ещё уловит след огня на воске

померкших туч, всех всходов повитух,

и в стилос превратит оскал заточки,

и вылущит из хлама старый храм,

что музыкален в каждой новой почке,

в сучке и в сучке, ласковой к волкам…

 

я вам на дудочке сыграю пастораль:

для менуэтов надо б кринолины

и шёлк; а так, чтобы душой резвясь –

семь нот, одиннадцать отверстий, даль,

дыханье, пальцы – всё на именины

для сердца и на танца жизни вязь

 

Зимние качели

 

Морозный день. Вороны улетели.

Пустые кроны тянут складки риз

В квадрат двора, туда, где скрип качелей,

Толчок и – взлёт, и снова – вверх и вниз.

Как мало в зимних бденьях утешений!

Как глупо расширять замах

В посудной лавке отражений,

Горящих в сгибах и углах…

Они невидимы до срока –

И кажется – хрустя, идёшь

След в след… но вот слетит сорока,

Стеклянный воздух тронет дрожь –

И будней круг перевернётся,

Как будто «солнышко» впотьмах

Прокрутит в глубине колодца

Душа… и канет в небесах…

 

Гроза

 

крест-накрест – и швы прорвалИсь –

намокшим брезентом в округу

обрушилась вязкая высь –

и прянуло поле с испугу.

 

уж трензеля дальняя ось

в губах горизонта исчезла –

забилось, промчалось, взвилось

разорванной гривой над бездной,

 

туда, где арканы огня

схлестнулись с бунтующей ратью

слепых исполинов, казня

как только умеют собратья –

 

стихии не знают пощад,

согласье – не промах, но гибель…

и страшен небесный парад

сменяющий сякнущий ливень:

 

восходит – клинок в высоте,

сквозь брюхо дрожащего змея –

в слепящей своей наготе

звезда, голубым пламенея

 

Улитка

 

ты лежишь на моей ладони, почти зеро.
капля скользкой материи, немой язык,
лодка, танцующая очертания берегов, 
дрожь, заменяющая и жест, и крик.

где твоё море, ленточка гребешка,
прянувшая вдогонку слепому азарту в шельф,
ушко, упрятанное внутри рожка
валторны, всасывающей созвучий шлейф?

аргонавт хлорофилла! выскользнувший из недр
доисторического 
                            отрицаньем любых вершин,
равно и бездн, –
                         как твой творец нещедр – 
моноколий! босой сгусток морщин! 

 но – почти perpetuum mobile!
                                   каждым глотком 
растящий свой дом (на колене? на животе?),
жующий окраину – 
                             о, сладость dasein!  
                                                            и в том
ты – клей присутствия, липнущий к пустоте 

 ненасытней, чем тетис – к берегу
                                       (путь твой – сквозной пунктир –
с брешью двадцатого синхронизировал арп),
скромный поэт забвения, архитектор дыр,
отрицанье дионисовых лоз и арф

аполлона,
                   с такой же тубой, гермафродит,
бесконечность рисуешь удвоеньем тел -
о как в этом соитье волют сквозит
кисточка кроноса! 
                              малого беспредел! 

трансформатор трепета в заученный поворот
левой руки! мнемозина врёт на твоём арго,
сдавая плинию карты и ублажая рот
всеми оттенками нежности эскарго…

 

Аркадию Ровнеру

 

Земля летит, как птица Метерлинка.

загадывай желанье – и сойди

в свой  Бетлеем… но спутаны пути

что сбоем в сети – видеокартинка.

 

здесь смальты переменчивый узор

вблизи не разглядеть, так свет всеяден –

на грязи он, на пряже и на пряди,

украден или выстрадан; и хор

 

обманчивей, чем плеск разбитых волн

о полосу подводного прибоя.

ещё вчера нас точно было двое –

на двух концах галактики; и полн

 

глагол был в модусе долженствованья –

как пробужденья таинства вино…

а нынче голос крошится о дно,

мелеет взгляд неузнаваньем.

 

о сколь различно мы несём сиротство!

на птичьи голоса положен вопль

неутолённой пустоты и воль

не укрощённых статью первородства.

 

пути меняются. но – постоянен звук

у тетивы, согнувшей лук пространства,

сквозь ложь и шёпот, стон и окаянство –

как память прежде встретившихся рук  

 

Очнуться

 

последний час и несколько минут

до рвущего басы ланцета.

как допотопно медленна планета!

о как невыносимо жмут

коричневые рукава дождя,

застрявшие в оконных перекрёстках.

как их скопленье муторно и жёстко…

но чуть ещё – и треснут на локтях.

и солнца голубая стрекоза

распустится на быстрой дрожи века –

и вслед за ней – в блужданьях сна прореха –

раскроется к зениту полоса.

и утро поменяет свой окрас

сквожениями световых цунами,

как девочка с закрытыми глазами,

когда её целуют в первый раз

 

Выбор

 

многократный замес

асфальта, мороси, сумерек;

третье кольцо пульсирует

просветом

толкиновского финала.

если мы до сих пор

тут не умерли

то лишь потому

что пифия рассказала

 

каждый шаг за порог

приближает тебя к горе

(хоть мы безымянны пока

и в неведении

маршрута).

но где-то

на склоне фудзи

откликнувшись,

зреет в судьбы коре –

иггдрасиль

            (или: осина, 

                                 анчар,

бузина,

купина,

цикута…

 

Межсезонье

 

золотые простынки,

белые рукава:

воздух поталью выстелен, как жаром – простуда,

и отливает цинком

медленная трава

теней, слагаемых откуда-то неотсюда

 

ты их попробуй вытряси

из окон, ресниц, стиха,

переплыви как полосы волн молодого ветра:

точки росы их, мороси –

там, где души труха,

но ни тинктуры ей, ни сто первого километра

 

как запаху прели, шелестам

тварей под коркой льда –

да и в подкорке дразнится такая же вязь апреля,

…как завершенью нереста

веток, пускай вода

ещё не наполнила кроны сине-зелёной трелью

 

так что воздушно-капельной

на альвеолах держись,

между ночными венами и полыхнувшей сетчаткой.

выздоровленье со стапелей

сносит земную жизнь

сквозь светотень – невидимым солнечным отпечатком

 

Мечты

 

как легко возникает

ожидание счастья

у моря

женщины вспоминают

что Ассоль это они

мужчины знают

что в их родословных

были пираты

в крайнем случае

финикийцы

в пору сезонной линьки

городов

как иона

застрявших

в нутре континента

одно из сладчайших

летящих вразрез

вот это:

вдруг ветер сырой

запахнет

полосой прибоя

полоснёт прищур

тусклым лезвием горизонта

тогда

разверни

раковину шумов

на розовой пятилучевой

поднеси к венчику мягкой спирали

журчащей пением звёзд

пусть вязнет себе в лопотании

мелющих

милующих

мелеющих языков

дельфин

выкинутый из своего

космоса

жди

пока

твои пятипалые

воздушные ласты

превратятся в чёрные плавники

счастливых объятий

 

Друид

 

сквозь каждый обод годовых колец

Земля втекает токами на небо

как обручённый 

                                в женщину

                                                      как жнец

вложивший дань для жертвенного хлеба

 

покуда свищет марсова зурна

и шаг когорт впечатывает в вечность

забвения

                  чужие племена

и порч.,

               и прочь

                              по кардо

                                             до конечной

 

иглой сквозь россыпь драгоценных жил

ландшафтов

                       в даль

                                      и в даль

                                                      влекомый вирус

накручивая жаждой виражи

Вселенной

                     на раскрашенный папирус

топонимов надменных

                                     в свежий хруст

волокон и костей в глубокой чаше

слепых арен

                        для полной смены чувств

на празднеств разрастающихся чащи

 

пока не в бриз

                           а в чёрный лабрадор

не ткнётся тор упорства pax romana  

стирая в крошево короткий бред hardcore

о лоно ледяного океана

 

пока течёт солёная руда

из-под знамён и панцырей измятых

в открытый космос

                               настежь

                                             в города

растущие агонией распятых

 

Белый шум

 

умыкни меня в тишину, где все стрелки стоят на нуле. 
и стрелок самих не видать, потому что ночь глубока.
и пряжа наших дыханий – сага о белой луне, 
и обе дороги связаны из одного клубка.
в незримом его огне стала как смерть крепка
жизнью разорванная строка.

неважно что станешь шептать в божественной тесноте. 
и всё равно за что вновь и вновь мне тебя прощать –
как дышать, как рождаться заново: не в правоте, 
а в согласии возвращается смысл вещам.
так в речи прорехи вторгается звёздный шум,
сообщая крови: в тебе дышу.

…потеряй себя снова. меня как ключ, оброни. 
переплюнь до рассвета Петра. трилобитом заройся в ил.
слепки счастья вымеси заново – у памяти нет брони.
и срока давности нет: каждый в себе носил
другого так глубоко, что дрожит насквозь
ожерельем спин наших – земная ось.

…я не знала тебя зимой – с кем ты ходил по льду?
обветривал губы?  на стекле протаивал озерцо
дыханием?.. но весной  – я в каждом побеге найду
между моих ладоней, милый, твоё лицо… 
и когда лоб тебе ласкает касаньями снег ли, дождь,
я небом в тебя врастаю. ты светом во мне растёшь.

 

* * *

 

В тот свет серебряный мы шли из ниоткуда –  
Так много в этом мире состоялось 
С тех пор, что счёт земной потерян; 
Гудели и качались провода
Над площадью для бесконечных серий
Колёс, и кринолинов, всё вращалось, 
И возвращалось снова в никуда,
В сознанье, в бессознание, в подкорку, 
Росли и рассыпались города,
И в тайное не закрывались створки, 
Со смертью жизнь на проходной трепалась.
А мы всё шли, и узнаванья шалость
Нас утешала в пестроте дневной, 
А та кругом смердела и мешалась
В своём неразличенье лиц и лика, 
Беспечно ни о чём не вопрошала,
Как в формы не попавшая руда
И глина, что без печи безъязыка
И крошевом зашамкала слова.
Мы шли, и высь, звенящая от крика,
Как бритая светилась голова
Голубоглазого таджика.

 

Русское море

 

Здравствуй, море – злое, тусклое,
Здравствуй, старая стихия!
Ты пути шальные, русские
Тянешь в омуты глухие,
Колыхая под драккарами
Сеть гекзаметров слепую,
Острокрылыми гагарами
Всуе небо полосуя.
Это ты, от ветра пьяное
Пульс толкаешь в степи вёрстами,
Плещешь в уши, окаянное, 
Перетопом, перехлёстами,
Перепененную оторопь
Расшибая о сквозную
Перевёрнутую сини топь – 
Твердь, отверзшую земную.

 

Ветреный день

 

Воробьёвы  Горы,
Птичьи стрешни.
Здешней, город, 
Лакомься черешней
Голубооктавных
Междометий.
Шёрохокартавный
Шарит ветер – 
Не таятся ль
В кровлях лип над пляжем
Древлие паяцы?
В клёнов пряже
Не скликают ли? – 
Лови беглянок! –
Сатирессы скайпов
Троп, полянок 
Дрожь пугливых
Шёпотокасаний,
Ног извивов
В беге, в танце дланей
Для летучих в дали –
Мир не тесен –
Над бетоносталью  
Птичьих песен 
С полосканьем
Взоров, губ и прядей,
Тверди обмираньем –
Звона ради
Над шарманкой
Улицы кромешной
Неба щелью манкой,
Синей стрешней.

 

Вечерний букет

 

Раскосой музы варварский румянец
Сквозь карий радужки вечернего луча, 
Стекла цветного и фарфора глянец
До полной тьмы – пока ещё парча

Домашней пыли и клеёнки пестрядь
Не испытали ламповый ожог –
Пусть продолжают обольщать и медлить, 
Раскрыв влеченьем каждый лепесток.

Так Флора Мастера безмолвных узнаваний,
Входя в сгущенье винной темноты, 
Из глубины становится желанней
Мерцанием незримой наготы.