* * *
Над местом гиблой переправы
потоки мечутся, бурля…
Ковчег затопленной державы
идёт на вёслах без руля.
Кто различает в грязных трюмах
невнятный лепет аонид,
а мир, бездумный и угрюмый
грохочет, лязгает, звенит.
Чья злоба – поздно или рано –
сорвёт девятую печать…
два полушария урана
сближаются – не удержать.
В огне опять не будет броду,
какие гимны ты ни пой,
что не сумело стать народом,
то сгинет злобною толпой.
И что, возникнувший из праха,
ты здесь пытался изменить?
Шипит бикфордов шнур и пряха
уже досучивает нить.
* * *
Вновь кермека сиреневым дымом азиатский пронизан простор
и ничтожен за Доном родимым вековечный российский раздор.
Силой кичились, разумом слабли, оттого всё никак не допрёт –
не единою «вострою саблей» вознесён человеческий род.
Вечен искус – «из грязи во князи», с булавой неразлучен кистень,
погуляли Будённый и Разин, черепами засеяли степь.
(Разберётся Господь, покарает призывающих Русь к топору,
охмуряющих мороком рая, прославляющих «смерть на миру»).
Казаки? Инородцы? Изгои, потерявшие совесть и стыд –
мы унизили землю разбоем, и она этот грех не простит,
(Даже если, восторженно щерясь, я восславлю пожарища дым,
она славу отвергнет, как ересь и не спустит героям моим),
поразит червецом, недородом, спорыньёй, колтуном повилик,
от гордящихся дурью уродов отвращая страдальческий лик.
Серебряный ангел
Татьяне Ивлевой
1
Скажешь родине «danke» и «thank you»
за избыток обид и простуд –
пассажир иноземной подземки,
не забывший, как вьюги метут.
Да каким бы ты ни был усталым,
но доныне не можешь без них…
Ностальгия по рельсам и шпалам,
и броне на путях запасных
настигает катящимся эхом,
залихватским дымком над трубой…
Той страны, из которой уехал,
зыбкий образ. Фантомная боль.
Сам себя обвиняешь в побеге
из питомника лжи и вражды,
обращающем белые снеги
в килотонны замёрзшей воды.
Избегая душевных эрозий,
затвердив немудрёный мотив.
в бутафорский садись паровозик,
обречённо смотри в объектив.
Ты ушёл от имперской потравы,
от засилья холопов и бар…
Над руинами зверской державы
облаков отработанный пар.
В топках пусто. Но выжжены нервы.
В небе морок. В земле креозот.
И нигде паровозик фанерный
никого никуда не везёт.
2
Беглецы, скоморохи, смутьяны
эмигранты имперских орбит,
не о вас ли у музы Татьяны
нелетающий ангел скорбит…
Унесённые ветром скитальцы,
пилигримы холодных пустынь.
Отогрей их замёрзшие пальцы,
тайный ангел, и сам не остынь,
чтобы вера в целебность рыданий,
в серебро, берегущее свет,
извлекала из хриплой гортани
то, что должен сказать напослед
человек средь звериного воя,
средь шакалов с медвежьим мурлом…
Милосердный серебряный воин,
осени нас сакральным крылом.
За бугром, где ютятся подранки,
от державных сбежав ворожей,
будь на страже, серебряный ангел,
с контрафактным клеймом Фаберже.
3
И всё, как раньше, как тогда,
когда цвела душа босая –
уходят письма в никуда,
но никуда не исчезают.
Душа бродила по прямой,
терялась в дурости и вздоре,
ах, сколько соли, ангел мой,
в перенасыщенном растворе.
Зачем мы головы дурим,
что соль собою быть устала…
С твоей судьбой соизмерим
полураспад её кристаллов.
Коль раскрошились за века
ступени в лестнице Линнея,
нас породивший океан
навряд ли станет солонее.
Он тяготеет к молодым,
а нам брести в отрепьях рваных,
пока белёсые следы
не затеряются в барханах.
Когда же ляжем наконец,
не важно – дальше или ближе,
там лань придёт на солонец
и землю с жадностью оближет.
* * *
Намертво продутый сквозняками,
начисто лишённый миражей
путь блестит, настырно возникая,
сквозь обман державных муляжей.
Ты один – растерянный прохожий –
стать давно утративший и прыть,
ты страшишься верить, но, похоже
звёзды разучились говорить.
Там, в пространстве без конца и края,
голоден, блестящ и одинок,
горло для беседы выбирая,
на лету вращается клинок.
* * *
День поэзии. Голос в пустыне,
уходящий в песок, как вода.
Твой глагол неминуемо сгинет,
не оставив живого следа.
Сколько брошено – с жару и пылу –
побрякушек на чашу весов,
чтобы слово базальт раздробило,
в золотой обращая песок.
Но поэзия кошкой свернулась
в эпицентре слепого пятна.
Человек, чтобы чаша качнулась,
надо выплакать очи до дна.
День поэзии. Пасынок блудный
упадёт на колени в тоске
в исполинских безлюдных дюнах
с позолотой на мёртвом песке.
* * *
И вновь средь руин и развалин, на сердце оставив надрез,
я знаю, что Бога распяли и вижу, что он не воскрес,
здесь нет ни предела, ни правил и некто, прокравшись в ночи,
от имени Господа правит, копытом по трону стучит,
здесь каждый Пилат и Иуда, здесь властвуют подлость и лесть,
что, кроме надежды на чудо, нас может поддерживать здесь,
где мира устройство срамное диктует беду от ума,
туман над моею страною, то красный, то чёрный туман.
* * *
Аукнулась чреда российских смут
Причудами генетики в бараке.
Сосед по даче, судя по всему,
Произошёл от собственной собаки.
Я убеждался в их родстве не раз,
Юлить перед животным не желая:
И габитус тождествен, и окрас,
И лексикон, и даже тембр лая.
Репертуар для пасти и для рта
Всех встречных причисляет к лиходеям.
Ты говоришь – фамильная черта…
А вдруг – национальная идея?
* * *
Здесь стерня выгорает кругами,
Бронетехника прёт напролом…
Напоследок сложи оригами –
Журавля с перебитым крылом,
Ведь летит над горящим бараком,
И трубит над пропащей страной
Шестикрылый с фасеточным зраком
Обитатель небес коренной.
Выжигая с державных ладоней,
С исполинских корявых десниц
Кровь невинных и грязь, и плутоний
И мазут боевых колесниц.
Что за храм возведём на крови мы
Из оплавленных в пекле камней…
Меч, приросший к руке серафима,
Никогда не расстанется с ней.
И в зенит раскалённый не глядя,
Среди пепла великих держав
Мы всё те же раскроем тетради,
Карандаш обречённо зажав.
* * *
Пускай она темна и далека, узка, непроходима временами –
Дорога сохраняется, пока она идёт за женскими ступнями.
Не страшно, что нельзя предугадать что будет со Вселенною и с нами…
Дорога осмысляется, когда она хранима женскими ступнями.
Не бормочи, что ты – земная соль, нетленный дух в нерукотворном храме,
Смиряйся с тем, что ты – пустой песок, светящийся под женскими ступнями.
Задуманный краеугольным, ты не для того ль раздроблен был издревле,
Чтоб сохранять, как дар, Ея следы, доколе ветер маркесовский дремлет…
* * *
И после стольких адских мук от райских тех плодов,
утешься тем, что никому не отыскать следов
куда, в сиянье золотом упал аэролит,
душа – метафора, фантом… так что же в ней болит!
И с болью той на склоне лет невыносимо бресть.
Души, быть может, вовсе нет, а тело – точно – есть.
На свете всём была одна единственная цель –
когда из тёмного окна склонялась Рапунцель.
И тело рвалось по прямой, всё на пути круша,
какая башня, бог ты мой, какие сторожа!
Тот незатейливый манок слышней день ото дня:
«Скрещенье рук, скрещенье ног» всего лишь западня.
Но как меняешься в лице, когда вдруг на тебя
случайно глянет Рапунцель и ты замрёшь, скорбя,
что прежний пыл не обоймёт, что календарь к зиме
и в сердце льётся тёплый мёд, и ничего взамен.
* * *
Пусть дерево рубил не по себе я, рвать не умел подмётки на ходу,
но половина звёзд Кассиопеи видна в окошко домика в саду.
И строчки неказистые рифмуя, плесну в стакан последнее вино,
кто поместил их на одну прямую – мою постель, созвездие, окно,
и чем за милость эту отдариться в саду полночном на исходе лет…
Гордящаяся прелестью царица до пояса в восторженном стекле.
Старею, брат, возможно и глупею, свою бутыль я осушил до дна,
но половина звёзд Кассиопеи в саду в окошко домика видна.
© Валерий Рыльцов, 2014.
© 45-я параллель, 2014.