Валерий Рыльцов

Валерий Рыльцов

Золотое сечение № 22 (190) от 1 августа 2011 года

Когда уже ни карт, ни лоций...

  

* * *
 
День поэзии вечный поиск
не вписавшихся в габарит
всех попавших под бронепоезд
в храме совести собери
 
всех раздавленных той потравой
всех чьей памяти мы верны
всё что делается державой
умножает позор страны
 
под имперскими сапогами
на кремнистых полях отцов
зёрна падавшие на камень
дали всходы в конце концов
 
и покуда державы коготь
протыкает сердца рабов
будем сеять давясь изжогой
от прогорклых её хлебов.
 
* * *
 
Когда уже ни карт, ни лоций и зависает Интернет, что нам действительно даётся на этой лучшей из планет – одно бесплодие угодий с булыжным грунтом отчих га и мойры воют в дымоходе в горячий пепел очага, должно быть, жарко протопили – искать причины не резон тому, что ножницы тупые у закрывающей сезон. Так нам ли ныть, что кости ломки, что лют державный костолом, пока горящие по кромке витают хлопья над столом… Фиал с назначенной отравой придётся выцедить до дна, звезда поэзии кровава и постоянно голодна. Среди подельников ревнивых – швецов словесной бахромы – мы выживали на руинах не для того, чтоб петь псалмы и сладко блеять пасторали… Чураясь песни хоровой, мы скорбно противостояли напору злобы мировой. 
 
* * *
 
Над болотами воздух дымен,
под ногами черна вода…
Птица с перьями голубыми,
как тебя занесло сюда?
 
Взглядом редкую провожая,
обречённо вздохну вослед –
эта стая тебе чужая,
а другой на болоте нет.
 
У залётной свои заскоки –
фора избранным из толпы.
Птицеловы твои жестоки
и безжалостны, и глупы.
 
И твоё родовое имя,
обесценено суетой,
птица с перьями голубыми,
в клетке даже не золотой.
 
Та, что грезилась и манила,
завораживала с утра,
на какие цвета сменила
обольстительный блеск пера?
 
Тянет, вкрадчиво облипая,
Топь болотная. Скоро ночь.
Я люблю тебя, голубая.
Я не в силах тебе помочь.
 
* * *
 
Натужный скрежет старого мотора,
неспешный мах ресничных опахал –
попутный ангел, упорхнув из хора,
зелёными очами полыхал,
и нежное пронзительное жало
оттаявшую душу стерегло
в те полчаса, покуда дребезжало
автобусное мутное стекло,
и в окруженье ржавого металла,
под знаком оперённого плеча
окалина с аорты облетала,
забыто капилляры щекоча.
 
Но в мире этом ангелам и птицам
не сладить с притяжением высот,
и небожитель в стаю воротится
и душу ненароком унесёт –
беспечную держательницу акций
грабительского треста красоты…
На сейф пустой участливо ложатся
поэзии холодные персты.
 
* * *
 
Путая закаты и рассветы,
я по белу свету кочевал,
на постели из сосновых веток
под открытым небом ночевал.
Не дрожал под тонким одеялом –
жаркий, молодой и заводной…
На заре над Борусом* стояло
розовое облачко одно
 
За ночным, за чёрным перевалом
накалялся тлеющий восток,
делая из розового алым
распылённой влаги завиток,
ставший романтическим началом
чёрных поэтических чернил…
 
Я потом ходил к пустым причалам,
я друзей, рыдая, хоронил
и когда увидел, что бессилен
оправдаться в кривизне пути –
оставалось алое на синем
облачко, нетленное почти.
 
Вот тогда и догадаться мне бы,
глядя на закат из-под руки:
дураки, взыскующие неба,
как ни кинь, всего лишь дураки.
 
---
*Борус, горная вершина в Западных Свянах.
 
* * *
 
Призрачны зовы муз и невест
В струях астральных струн,
Кто обуян переменой мест,
Смотрит в лицо костру.
 
Космосу родствен – банкрот и мот,
Зыбкостью костной – ты,
Истово жертвуя от щедрот
Собственной пустоты.
 
Время проводит дробленье скал
Дале предела числ,
В перебирании зёрн песка
Прах обретает смысл.
 
Смог откреститься от воя стай? –
Дурням сперва везёт.
Чтоб на мгновение светом стать,
Стоит упасть с высот.
 
Бездною бед обездолен зев,
Ржавью вражды – грудь.
Даже и с грёзами о ферзе
Короток пешек путь.
 
Стынут постели, усталый гость,
Парке постыло прясть.
Сласти земной не удержит горсть
Всей, что награбит страсть.
 
Плоть отгуляла и нить – в обрез.
Дуги заблудших душ
Стружкой калёной с небесных фрез
Чертят ночную тушь.
 
* * *
 
Козни Хроноса. Лучшему гриму
Не сокрыть его наглый разбой.
Паутинки на бёдрах любимой
Голубой филигранной резьбой
Обозначат, что близятся сроки
Возвращенья в листву и траву.
 
На обочине пыльной дороги
Одуванчик ненужный сорву
И умолкну. Уколом мгновенным
Дрогнет нерв воспалённого дня,
Млечным плачем разорванной вены
Укоряя, прощая, родня
С летним лугом, где шорохи страсти
Напрягают окрестный бурьян
И с упрямством пустоты в пространстве
Заполняются сонмом семян.
 
* * *
 
Каких ещё нам надобно преград,
Куда ещё планида не кидала?
Мой легкоплавкий, влюбчивый собрат,
Солдатик из невзрачного металла.
 
Стихии безразличные опять
Глумятся над корабликом бумажным
И время сокрушённо понимать,
Что кончен путь и что совсем не важно,
О чём высоком щебетала та –
Нагая, вожделенная, чужая,
Шелковым оконечьем живота
Унылый сад в Эдем преображая.
И пусть всего на день, на час, на миг, –
Достаточно для судорог подвздошных.
Мы стойки в заблуждениях своих
И ни к чему разглядывать дотошно,
Что липнет грязь, что дождик моросит…
 
Пренебрегая точностью копира,
В какую вязь душа преобразит
Реалии классического мира,
То и пребудет смыслом Бытия.
Так воздадим Прекрасным и Премудрым,
Ведь только очарованность твоя
Смиряет бред угрюмых демиургов.
 
Так воспоём, чего на свете нет
И тем изменим очертанья света,
Суть отражений – воссоздать предмет,
Совсем не в том, чтоб потакать предмету.
И с этой несравненной правотой
Окрестный мир безропотно покинем,
Сойдёмся за последнею чертой
В погибельном пристрастии к богиням.
 
* * *
 
Слушай лучше былую мелодию,
И не думай о том, что могли
сдвинуть горы. Да видно не сладилось,
и растратилось в стадной возне.
Та запевка подвздошною сладостью
иногда возникает во сне:
ты горланишь – наглец обаятельный,
не знакомый со словом «беда».
Натыкалась иголка на вмятинку
и отскакивала. Куда?
 
Кто там в чёрном?
Да ладно, без паники.
Нам любые одежды к лицу.
Шелестя в уцелевшем динамике,
проползает тонарм по кольцу,
нет, уже по спирали. Сужаются,
убыстряют движенье круги.
Раздвигаешь тяжёлые жалюзи
поутру, а за ними – ни зги,
и душе, что задраила клапаны
и давно закруглила углы,
вдруг привидится диск поцарапанный
и сразит перескоком иглы.
 
И аукнется нервными срывами,
отвращеньем к чужим голосам,
и проснёшься от крика тоскливого.
Кто кричал? Да, наверное, сам.
Видно, с вечера выкушал лишнего,
вот и мнится сошествие мглы…
В новых плеерах, слава Всевышнему,
фирмачи без стервозной иглы
обошлись.
 
Что ж ты плачешь, юродивый,
Мол, краплёные карты легли?..
Слушай лучше былую мелодию,
И не думай о том, что могли
сдвинуть горы…
 
* * *
                        

Эмилю Сокольскому

 
Не геройским примером внукам,
Не рефреном бравурных труб –
Мы останемся слабым звуком
Обезвоженных горьких губ.
 
Так делись инфернальным ядом,
Гладь вселенскую будоражь.
Пусть злорадно горланит рядом
Нежить, вышедшая в тираж.
 
Пусть ремейком дурным чревата
Лицемерная правота
Измеряющих мир приматов
Мерой зверя или скота.
 
Раж прощая ущербным людям,
Не участвуя в сваре той,
Мы злопамятными не будем.
Мы утешимся ерундой.
 
Мы утешимся крохой малой –
Нам по-крупному пофартит:
Мы построчно вернём астралу
Душу, выданную в кредит.
 
Черви книжные ищут пищи?
Пусть их – маются животом.
Всё, что мы о себе напишем,
Станет летописью потом.
 
* * *
 
Не пиита, но оратая
Снарядив когда-то в путь,
Муза – девочка крылатая –
Упорхнула, не вернуть.
 
Отряхай орехи-жёлуди, –
Незавидный урожай,
Музу с бёдрами тяжёлыми
Принимай и ублажай.
 
Есть в дубраве ли, в орешнике
Заповедные места,
Где смущают душу грешные,
Жизнью сжатые уста…
 
Дай, потатчица-владычица,
Отдышаться от обид,
Пока в лист бумажный тычется
Заговоренный графит.
 
Что ни сложится, ни скажется
До последней запятой, –
Всё о долге, всё о тяжести,
Всё о плоти золотой.
 
И пока на солнце с пятнами
В задымлённое стекло
Мы глядели, – мглой закатною
Горизонт заволокло.
 
Что нам с рифмами-глаголами
Чёрный морок впереди?..
Муза с бёдрами тяжёлыми,
Пощади, не уходи.