Валерий Рыльцов

Валерий Рыльцов

Золотое сечение № 22 (226) от 1 августа 2012 года

Каторжанка по кличке «Душа»

 

* * *
 
Там, где права на строчку в анналах добивалась твоя правота,
Где чесночный душок аммонала над горой после взрыва витал,
Как вгрызался ты в чёрствый, насущный уходящей эпохи ломоть
Над рекой, беззаботно несущей в океан протяжённую плоть.
Промывал ты с восторгом детсада суррогат золотого песка…
Где осел тот зыбучий осадок – слизь, аллювий, слепая тоска?
Для чего искушается словом именительного падежа
Вовлечённая в поиск съестного, начинённая желчью душа?
Прииск лопнул. Пусты отговорки. Убылая вода холодна.
Слизняки, отрастившие створки, выпирают из смрадного дна.
Антураж утонувших империй разлагается, где ни копни,
Ихтиандрам, идущим на берег, до костей разрезает ступни.
И не важно, какие знамёна молодые придурки несут,
Коль любой псевдоним Вавилона не меняет банальную суть.
 
                                                      Письмо из ночного сада
 
 
Какая ночь! Немыслимый накал помпезных звёзд, висящих в виде роя. Привет тебе от сада-цветника и от раба, который землю роет, который суть несложную постиг среди цветущих, колющих растений – спасая тех, кого нельзя спасти, нам должно снизойти в Долину Тени, где каждый от рожденья окружён безудержной державной паранойей… Что в детстве звали «Родиной», дружок, то нынче кличем «этою страною».
В родимой, в ней, вся жизнь – сплошной облом. Нам нет дорог. Пегас несёт по кочкам. В час юбилея бьёт тебе челом мятежный раб, по чресла вросший в почву. Покуда гонят стадо к морю бед собравшиеся в стаю пустобрёхи, полипом, присосавшимся к трубе, жирует Кремль, стране бросая крохи. Мой дальний друг, гори, не потухай, под колпаком лубянских технологий, где нас с тобой столичный вертухай заочно зачисляет в Бандар-Логи. (Не разобрать, пиар или маркетинг первичны в политической стряпне. Россия-мать, твои ли это дети на площадях, с дубинами, в броне?.. Ну да, кидали камни и петарды… Смешай с дерьмом, глумливо обзови лакейству не обученных бастардов, не оскорблений ждущих, но любви от матери).
На звёзды тороват полночный сад, в нём места нет раздорам, у звёзд Кремля другой формат и ад грядёт, ведомый чёрным лабрадором. Почти что век Россией правит ночь, отраву растворяя в атмосфере. Брат Бандар-Лог, нам должно превозмочь позор страны, смирившейся со Зверем. Хранители родного языка, утешимся хотя бы миражами, – зубов дракона всхожесть высока, и у державы вид на урожаи, грози бичом, лихой погонщик слов, – ответа не получишь на вопросы, что ей до буридановых ослов, когда на рынке спрос на мериносов.
Так будем же угрюмо прорицать конвульсии жандармского режима, покамест обожжённые сердца вслед Пушкину для некой чести живы. И да гудит веселье за столом, и музы ублажают, поелику вцепившийся в мотыгу и стило признал в тебе причисленного к лику певцов российских, коим исполать за то, что стыд и честь не разменяли. Кто начертал «двенадцать» через «ять», тот не сумеет блеять пасторали. Пока свечу Всевышний не задул, восславим верность пушкинским заветам… А Катеринич, так ли он сутул?.. Не думаю. Но дела суть не в этом. Витийствуя над смрадом сточных вод, где тонет государственный «Титаник», мы нынче точно знаем, для чего глаголы накаляются в гортани. Насчитанных судьбою трудодней не отменить придворной камарилье, выводим неоседланных коней и костерим потрёпанные крылья.
 
* * *
 
Самородок с небритою мордой,
ты о чём по-актёрски грустишь –
карандаш не соперник кейборду –
отшумевшей эпохи фетиш.
 
Шалопай, волонтёр или рекрут,
здесь любого добра до хрена…
Ухобот, выдуваемый ветром,
оправдается горсткой зерна.
 
Оправдается горькой бумагой
легковесность школярской поры,
полетай же с бездумной отвагой
по периметру чёрной дыры.
 
Упиваясь гореньем гортани,
почитая путём круговерть,
до поры, когда дурня притянет
для житья непригодная твердь.
 
Помыкая своим паладином,
препарирует душу и плоть
тот – единственный и триединый –
сценарист, постановщик, Господь.
 
Отправляя тебя на гастроли,
до исхода пребудет в тени,
по-над пропастью овринг устроив
шириною в четыре ступни.
 
Для чего-то ж, наверное, надо,
чтобы конь не менял переправ
до износа копыт и каната,
напоследок костей не собрав.
 
Будем верить, что нам пофартило,
прямизной истязая скелет,
видя бездну сквозь дыры настила,
прилипая скулою к скале.  
 
Необязательный романс
 
Как ты – жалевшая – держалась,
Когда он плёл перед тобой,
Что унижает бабья жалость
И что в цене одна любовь!
 
Тому, что выползло из ада,
Безумие дарует речь
И от душевного разлада
Любовь не в силах уберечь.
 
И что в судьбе перемежалось
С мужской хулой и похвальбой,
Была и вправду бабья жалость,
Что греет дольше, чем любовь.
 
И он терзается доныне,
Хоть вроде цел и невредим –
Когда сжигаются святыни,
То отчего-то чёрен дым.
 
Тропа не вьётся, а петляет,
Зрачки отравлены тоской…
Зачем Всевышний дозволяет
Гордиться глупостью мужской!
 
И по какой летит орбите
Отмщение небесных стрел…
С тех пор, как он тебя обидел,
Его никто не пожалел.

 


* * *
 
Всё тот же расклад и глаголы всё те ж:
Была, увлекала, глядела…
Добавим в реестры убитых надежд
Ещё одно имя и тело.
 
Без точки опоры бессилен рычаг,
Душа твоя – дело второе.
Как прежде, рубаха хрустит на плечах
Белёсою, ломкой корою.
 
А что до свершения воли Небес, –
Она не промедлит с расплатой,
И ночь настаёт, и заряжен обрез
Серебряной пулей заклятой.
 
* * *
 
Уложив колено на колено,
ослепляя плотью налитой,
женщина по имени Елена
голову склоняла на ладонь.
 
Ты ей, как на исповеди: «Продан
ближними своими задарма…»
Выдыхая окись углерода,
в круг сошлись стандартные дома.
 
Серые строения, в которых
вероломством дышат этажи,
где металась в тёмных коридорах
ласточка заблудшая души.
 
Бейся в стены, в стёклах отмечайся,
избегай ловушек и тенёт…
Женщина по имени Участье
форточку откроет и вздохнёт.
 
Тёплых дней ошмётки и остатки,
мёрзлые дороги впереди.
Улетают ласточки-касатки
с алыми мазками на груди.
 
Но взгляни – по-над пустой тропинкой,
средь дерев, раздетых догола
поднимает воздух паутинку
струями последнего тепла.
 
Точно так же на исходе лета
ублажала Божьего раба,
привечала нищего поэта
женщина по имени Судьба.
 
Чтоб в конце концов уразумел он,
как коварно ставят невода
женщина по имени Измена,
женщина по имени Беда.
 
* * *
 
Нас всё меньше от прежней оравы
на лихом, на студёном ветру,
так хлебнём самогонной отравы,
чёрным сном забываясь к утру.
 
И страдая башкой с перепою,
невеликий талант прокутив,
побредём обходною тропою,
бормоча о «кремнистом пути».
 
Кто умеет кормиться на сметах –
на крутых автострадах рулит…
Чем гордиться, мы только поэты,
виночерпии, лохи, врали.
 
Как тебе досадила, приятель,
каторжанка по кличке «душа»…
Целину разрывая, копатель
убыстряет удары ковша.
 
Не успев одарить, иссякает
кладовая неведомых руд,
нам отмерена глина сухая,
утрамбованный временем грунт.
 
Мы – Господне подобие! Либо
мы планктон для державных сетей,
персонажи вселенского клипа
и массовка дурацких затей.
 
Карта бита. Бахвалиться нечем.
Тяготея к несущему свет,
делай выбор, смешной человечек,
втайне зная, что выбора нет.
 
* * *
 
Ты, глядящий инако,
Путь прозревший вдали,
Ожидающий знака,
Чтоб сорваться с Земли.
 
Если тело готово
Истребиться дотла, –
Срок настал для гнедого
Закусить удила.
 
Горше нету обиды,
Что кончается век,
Что всегда у планиды
Пятый туз в рукаве.
 
Бред о прахе и смерти
Здесь, в юдоли земной –
Шаг к иной круговерти
И глоток стременной.
 
Удилам и уделам
Напоследок воздам,
Жертвой кокона тела
Улетая к звездам.
 
Где и гений, и бездарь
У Творца под рукой –
То ли в чёрную бездну,
То ли в светлый покой.
 
Гонит ветер осенний
Старых листьев паршу…
Не любви, не спасенья,
Только знака прошу.
 
* * *
 
Чем весомым, опричь Зодиака, ты по надолбам жизни ведом?
Иероглиф дорожного знака искажён наслоившимся льдом.
Чем земным утешаться поэту, чуя лёд вдоль спинного хряща
В холода, когда недра планеты остывают, твердеют, трещат?
Так глотай на потухшем вулкане валидол, седуксен, цитрамон…
Не успевший расплавиться камень станет прахом к исходу времён.
Тот, ночной, кто единственно вправе сдвинуть грань между злом и добром,
Твою пьесу бессовестно правит воронёным вороньим пером,
Чтоб ни гурий тебе, ни валькирий – только эхо чужих голосов…
Не с его ли подпиленной гирей ты хлопочешь у чаши весов?
Арендатор дырявых скворешен, твой приют заметает пурга,
Ты давно уж измерен и взвешен, «признан лёгким» – и вся недолга.
Возомнивший себя Одиссеем пешеход от столба до столба,
Бестолково бредущий доселе, оскользаясь при слове «судьба»,
Производное низких сословий, слов заветных увёртливый тать…
Кто посмеет ему прекословить, кто решится тебе подсказать –
В ересь впавшему, сиру и нагу – направленье к земному ядру,
Круглой льдинкой дорожного знака обречённо торча на ветру.
 
* * *
 
За собою не чуя вины,
Я пройду, как пристрастный свидетель,
На процессе по делу страны,
Когда вздорные взрослые дети
Доиграются в чёрной игре –
Поиск крайних, моченье в сортирах…
Этот банк не сейчас прогорел,
Этот фрак от закройщика – в дырах.
 
Чьим посулам доныне верна
Ты, глядевшая в дьявольский кратер?
Так вставай, дорогая страна,
Обвинённая в злостной растрате
Генофонда, души и казны.
На просторах от оста до веста
Адвокаты державной грызни
В простоте переходят на жесты.
 
Наделив медяком из горсти,
Дефицит приберя под прилавок,
Ты рядила псарей извести
Популяцию иволг и славок.
Так вставай, велика и пуста,
Выкликает небесный глашатай,
Ты не чтила законов гнезда, –
Оперились твои кукушата.
 
Своего не отыщет угла
В твоих зарослях вещая птица –
Родич тех, кому ты помогла
Задохнуться, чтоб после гордиться.
Скольких ты извела на веку
В пароксизмах немереной мощи!
Ужасайся, считая «ку-ку»,
На порубках берёзовой рощи.
 
* * *
 
Не вековой геральдикой режима,
Не внутренней жестокостью его
Заводится вселенская пружина,
Что движет бытие и естество.
 
Но в тех краях, где ты бродил кругами
И поклонялся звёздам и костру,
Невидимая птица Мураками
Пружины проверяла поутру.
 
Они звенят и, значит, будет длиться
Вселенная, где звёзды и костёр,
И Тот, кто сотворил такую птицу
И выпустил в погибельный простор.
 
Сменялись километрами вокзалы,
Желанный путь вагоны колыхал,
От заводного ключика плясала
Лесковская дурацкая блоха.
 
Слепою верой, молодою дурью
Переболели порознь ты и я,
Бессмысленности твёрдою глазурью
Оплавлены пружины Бытия.
 
А старые царапины, рубцуясь,
Как будто гарантируют уют…
Подкованные блохи не танцуют.
Некормленые птицы не поют.
 
Что можешь ты корявыми руками,
Глотатель нефти, делатель реклам,
Когда замолкнет птица Мураками
И обездвижит рукотворный хлам?
 
Когда от мрака нет противоядий
И ночь сжимает дланью ледяной,
Пора сменить профессию, приятель,
И поработать птицей заводной.