Валентина
Ботева

1914, март. СПб

из записных книжек Блока

А март кошмарит. Душно. Вязко.

Проходят дни, приходят гости.

Жизнь, точно сброшенная маска,

Но не лицо под ней, а кости.

Посыльный в дверь. Шесть роз от Нолле.

Куда – из этого кошмара?

Всё сыграно – ни пьес, ни роли.

Отдать стихи через швейцара.

Смотреть то в тёмное окошко,

То вглядываться в чьи-то тени,

Хрустящие железной крошкой.

Считать шаги, потом ступени.

Ещё не mori, но memento.

–А вы, Кармен? Чего вы ждёте? –

Ахматова звонит зачем-то.

И снова чай у мамы с тётей.

2011

* * *

А когда всё кончится, будем писать стихи.

И об этом будем, да и о том.

Перетрём ладонями до трухи,

Восстановим до камешка старый дом,

До воздушного камешка в облаках,

До черёмухи, гнущейся у крыльца,

Может, снова припомним тот детский страх

И кусочек сплющенного свинца.

Будем снова учиться размерам строк –

Не пылит дорога, не дрожат листы,

Но блажен, чей голос и сейчас не смолк,

Ну а мой не прорвётся сквозь блокпосты.

24 декабря 2014

Баллада о потерянном письме

В ночные часы мы другие. Мы сами

себя не узнаем, взглянув поутру

в пустое пространство, застывшее в раме,

но чёрным пером промелькнув над горами,

двойник начинает другую игру.

Он сядет в карету бесплотною тенью,

он будет услужлив и вкрадчив, и тих,

попросишь – и он остановит мгновенье

одним только взмахом – как кучер гнедых.

Но хватит о нём… Где сургуч и печатка?

Почтовый рожок протрубил и умолк.

Из горного Гарца – Саксонией гладкой,

Вестфалией сонной – клубками дорог

летит голубая бумажная птица –

журавлик, стремящийся в руки тому,

кто прежде был рядом, а ныне лишь снится,

но где же ответ? – ничего не пойму.

И май отцветёт, и закончится лето,

и осень наступит. И вот, наконец,

рожок у ворот протрубит, и гонец

почтовый, как ангел в сиянии света,

протянет не лилию – белый конверт,

увидишь меж пальцев знакомое «Верт...»

Ах, Вертер! Как долго ждала я ответа!

«Как долго я ждал… Как напрасно! Прости.

Молчанье твоё – приглашение к смерти.

Будь счастлива, а обо мне не грусти…

Твой Вертер»

2003

Беженцы

Но нет, не сон. С котомками, узлами

По выжженной украинской степи,

Направо чёрный дым, налево пламя,

Не беженцы – но беглецы. Терпи

Истории подвижки и разломы,

Что нас дробят и превращают в пыль.

Потерян дом, но там, на месте дома,

Прошелестит о нас с тобой ковыль.

Не утешает? Ну, прости, что нечем…

Чем мы друг друга можем утешать,

Изъятые из жизни, – так из речи

Изъяло лихолетье букву ять.

Но кто-то помнит, кто-то её помнит,

Она кому-то – золотая быль.

Там, далеко, в вечернем свете комнат

Столбом стоит нетронутая пыль.

18 сентября 2014

Брейгель

(Деревенская свадьба)

Уродец на волынке и калека

на скрипке – даже уши в канифоли -

наигрывают в середине века,

а может быть, в конце – не всё равно ли.

Не всё равно ли, если жар от печки

доносит запах скорого обеда,

и воздух завивается в колечки,

и зазывает музыка соседа.

Идёт вино по кругу, пересуды

смолкают – что за музыка такая? –

звенит на полках медная посуда,

волынка плачет, скрипке помогая.

…О чём, о чём… О том, что всё пропало,

что есть душа – и ей легко без тела,

и дымом – дом, и времени так мало! –

хоть свечку бы поставить, да сгорела.

Как будто вьюга закружила в поле,

чепцы мелькают в белой пене кружев.

…О чём, о чём… О нашей тайной боли,

что никогда не вырвется наружу.

А утром будут старые заботы:

– Прощай, урод! – Где твой костыль, калека! –

И снова в путь – до будущей субботы,

а может быть, до будущего века.

1992

Встреча в пустыне

Пером павлиньим расцветают дали,

И радугой ложится свет на лбы,

Волхвы спешат, верблюды исхудали,

Обвисли опустевшие горбы.

Но надо торопиться – мимо, мимо –

Оазисов с их сладкою водой,

С барашком над пахучим жирным дымом…

– О, мудрецы, куда вы?

– За звездой!

– Как вас понять?

– А понимать не надо,

Иди – и всё. Ты видишь этот свет?..

Пастух согнал разбредшееся стадо,

Собаку кликнул и пошёл вослед.

И на ходу, из тихих разговоров,

Он понял, что родиться должен тот,

Кто мир спасет, и это будет скоро.

Шуршит песок. Потрескивает лёд.

Чем ближе к месту, тем скупее речи,

Ни лая и ни блеянья овец…

– Но кто Он, – Божий Сын иль человечий?

– Он человек, но Бог – Его Отец.

А дальше – тишина. И под ногами

Ни треска льда, ни шороха песка…

– О, мудрецы, и я пойду за вами!

– Иди. Откуда ты?

– Издалека…

2001

Гости

«Гости съезжались на дачу…» Но не было дачи,

Не было лип одряхлевших и лейки в саду,

Забытой хозяйкой с вязальною спицей в придачу,

И не было лодки в подёрнутом ряской пруду.

И не было пруда, и не было дачных романов,

Ни самоваров, ни городских новостей…

Быть может, покажется это кому-нибудь странным,

Но надо признаться, что не было даже гостей.

Хозяйка – была. И жизнь ей сулила удачу:

Вот лето наступит – и съедутся гости на дачу.

1985

День небольших пропаж

Когда я сойду на нет,

В день небольших пропаж,

Останется этот свет,

Но станет другим пейзаж.

Полозьями смятый снег,

Сена сухой клочок –

Всё втянет под створки век

Расширившийся зрачок.

Слегка покачнется день,

Мой обозначив срок,

Как будто свернули тень,

Выдернув из-под ног.

И ветер других времён,

Родом из этих мест,

Выскоблит небосклон

В новенький палимпсест.

2012

Дым

М. Цветаева в июне 1935

И вот сбежал… Тринадцать лет родства.

Тринадцать лет – ребро, оглядка, провод!

Тринадцать лет под ливнями листва

Светилась, лепетала, но не помнят

Об этом ливни – чистая вода,

Небесное, отвесное сиянье,

И Веймар, срифмовавшись с Никогда,

В дыму табачном тает, как в тумане.

Тринадцать лет. Красавица-жена.

Какие-то колхозы. Ищет платье…

Так, значит, и на острове – одна,

Как дура, распахнувшая объятья

Фантому. Значит, этот был любим?

Не видящий, не знающий – всё мимо!

Нет, не заплакать, это просто дым,

И эта горечь на губах – от дыма.

«Пошёл за папиросами». Гарсон

Приносит кофе. Mieux du poison.

2010

* * *

Забыть курные избы, спёртый дух

Овчин и кислых щей, куда петух

Не попадал ни днесь, ни отродясь,

Уехать в Рим – и оборвётся связь

С пространством неподъёмным и глухим,

Слепорождённым… Да, уехать в Рим!

Но всё смешалось – средь цветущих роз

Сам по себе опять гуляет нос,

По виа Аппиа несётся тройка вскачь,

А вслед ей – точно душ загробный плач –

То ль вьюги вой, то ли латынь псалма…

Уехать в Рим – и там сойти с ума.

Узнать, что все пути ведут назад,

И рукописи всё-таки горят.

2002

* * *

Ирине Служевской

И зачем ты в этот Город, тут всё продано за деньги,

Тут всё куплено за деньги, и неправеден в нём суд.

Ослик цокает по камням, тень ложится на ступеньки,

Уезжал бы поздорову, ведь они тебя убьют.

А за что убьют? Да просто. Ты какой-то непохожий,

Сразу видно – не из наших, хоть по-нашему одет.

Ослик цокает по камням, оступается прохожий,

Вон и рыжая девица засмотрелась тебе вслед.

Ведь не местный? Ты откуда? И осёл какой-то странный,

Смотрит прямо, как скотина не смотрела никогда.

Мы тут злые. Не накормишь никакой небесной манной.

Может, хлеб преломишь с нами? Вот вино, а вот вода.

2010

Из записок молодого секретаря

Старик стал неумерен в пище
да и в вине,
он ни минуты не был нищим,
и на войне
не метил в этот лоб упрямый
зрачок ружья,
к нему благоволили дамы
и их мужья.

Он вечный баловень Фортуны –
всё дело в ней!
Знал, как затронуть наши струны
знаток камней
и человеческого сердца,
не без причин
пожаловал поэту герцог
высокий чин.

Советник Тайный! – как он важен,
отменно сух.
И лишь огонь из черных скважин –
из этих двух,
что даже не назвать очами, –
вас обожжёт,
но тем надменней и печальней
запавший рот.

Как он устал... Был долгий ужин,
вино, коньяк...
Сидит он, натянув поглубже
ночной колпак.
Окно раскрыто – веет август
дурманом трав,
и знает одряхлевший Фауст,
что Вертер – прав.

2002

Китайский мудрец

Китайский мудрец всё на свете узнал понемногу,

Глаза прикрывая, встречал он китайской улыбкой

И путника, что приходил к нему зимней дорогой,

И путаника, что ошибку лепил за ошибкой.

Китайский мудрец полоскал свою кисточку в туши,

Чертил на бумаге ему лишь понятные знаки,

Он мог вызывать на беседу ушедшие души,

Он поздно ложился, поужинав боком собаки

И чашечкой риса. Дрожали бумажные стены,

Империя тешилась непреходящей войною.

Китайский мудрец засыпал не спеша, постепенно,

Он знал всё на свете. А свет завершался – Стеною.

2000

* * *

Лето пройдёт. Ничего не останется.

Так бы хотелось – каждую чёрточку, –

Помнишь, как пахла «ночная красавица»

В душу, как в ветром раскрытую форточку,

Помнишь, как падала с ветки антоновка,

Бок её с крапинами чернозёма,

Помнишь, калитку скрипящую тронув, как

В звёздную ночь выходили из дома –

Локоть ободранный, белое платьице,

Может, в цветочек, но всё-таки белое.

Медленно лето под горочку катится,

Только окликнуть тебя не успела я.

2010

* * *

                       Я заблудился, как овца потерянная: взыщи раба

                       Твоего, ибо я заповедей Твоих не забыл.

псалом 118

Март – это значит опять перебои в сердце,

Суженье сосудов, обманутое ожиданье,

Словно во сне перед закрытой дверцей –

Последняя в списке. Не будет тебе свиданья.

Не будет квадратной, лазурной до слёз прорехи

И облегченья – нет под ногой упора,

Белого шума нетающие помехи –

Ангельского тебе не услышать хора.

Март – это значит деленье и вычитанье,

Гулкость церквей, пальцы в размякшем воске,

Слух напрягая, едва разберёшь «почитай мне»,

И разобьётся голос на отголоски.

Я, как овца потерянная… – Про это?

Сто восемнадцатый? Иль наугад, случайней?

Март – это значит спрашивать без ответа

И бесконечно вслушиваться в молчанье.

2010

На пути в Назарет

С миррой и золотом, с ладаном, с хвойной смолой,

С юностью, что прогорела и стала золой, –

Помнишь тот запах, те россыпи жирных огней,

Жар поддувала, морозную розовость дней,

Помнишь те скрипы выскобленных половиц,

Помнишь те липы, где небо, как Аустерлиц.

Зим апельсиновых солнце – за синий сугроб,

Гуща на донце, молочный упёршийся лоб

Плавит стеклянного инея пальмовый взмах,

А просыпаешься – высохла соль на губах.

Спи, полуношница, с миром, которого нет.

Знаю, умру на заре. На пути в Назарет.

2011

Небо в алмазах

Купить бы заводик свечной

И жить где-нибудь под Торжком,

Дышать бы прохладой речной,

Гулять то верхом, то пешком.

И век себе выбрать такой,

Чтоб в нем ни войны, ни чумы.

Шумит самовар под рукой.

Веранда. И вечер. И мы.

– Как пахнет сегодня жасмин!

– Вот кто-то к нам на огонёк,

– Не Астров ли?

– И не один...

– Но кто же с ним?

– Мне невдомёк...

– Да это же гость из Москвы!

Он, кажется, доктор... в пенсне...

– Comment allez-vous?

А как Вы?

– Я видел Вас нынче во сне...

– Сон в руку... Хотите лимон?

Попробуйте это вино...

Затих с колоколенки звон.

И небо в алмазах – давно.

1999

Немецкое танго

Ольге Кушлиной

Четырнадцатый год. Ещё танцуют танго.

И ловко сшитый фрак, и в ниточку пробор.

Как скоро всё пройдет! Стальная башня танка,

И каждый немец враг, и вместо терпсихор

В багровых облаках сплошной полёт валькирий,

Но это не сейчас, сейчас – она и он,

И бутоньерка – ах! – и газовые крылья,

И влага томных глаз, и старый граммофон.

2011

Она и он

Она и он. И дюны, и пески,

И тёплый снег, свалявшийся, как вата.

Разламывая лето на куски,

Предчувствуешь, что впереди утрата –

Да, осень. Да, зовите сентябрём,

В котором нам не жить – но что об этом! –

Чтобы сказать «и мы с тобой умрём»,

Не надо быть Кассандрой и поэтом.

Она и он. И третьи, – как без них…

Не всё же ждать на берегу прилива.

У нас гроза… А здесь слепой – затих…

Июньский пух, белёсая олива.

Она и он. И можно без имён –

Случайной рифмой проскользнут в подборе.

Он с улицы, где тополь удивлён.

Она, конечно, с моря.

2010

Очаг

Благословенна скука очага –
тепло пространства, сжатого квадратом,
там в угольях скребётся кочерга,
гремят горшки в согласии с ухватом.

Ангина. Не топтаться во дворе,
коричневым бруском не мазать лыжи,
перебирать листки в календаре,
рассматривать страницы умных книжек.

Покалывает шею тёплый шарф,
на печке чайник начинает песню,
и чайный гриб, раздувшийся как шар,
нас пользует от всяческих болезней.

Уже пушится ёлочка в углу,
она ещё дичок и пахнет лесом,
и на зубок всё пробуешь иглу
с кислинкою смолистого подмеса.

Пора снимать коробки со шкафов,
рассматривать забытые игрушки
и продышать стекло, чтобы волхвов
не пропустить случайно на опушке.

Смеркается. Пылит снежок – пурга.
Чуть страшновато от печного гуда...
Благословим же скуку очага
и снова будем ждать, как в детстве, чуда.

1998

Памяти старой записной книжки

Итак, обрастаешь корой, обрастаешь корой,

Посмотришь с холодным вниманьем – и каждый второй

Корой обрастает, оброс или сбросил кору.

Я тоже, наверное, сброшу, когда я умру.

Не бабочка, нет, а сентябрьский сухой ветерок

С той лёгкою ржавчиной листьев и выцветших строк,

Что в старой истрёпанной книжке найдешь записной.

Вот это и было, наверное, все-таки мной

За вычетом шёпотов, лепетов и мишуры –

Всей пены весенней и поздней осенней коры.

Я книжку бы ту полистала, да нет – сожжена.

А новую не к чему. Новая мне не нужна.

2011

Пенелопа

Дни идут без толку и без цели,

Нитки режут пальцы, что осока,

Надоело ткать и надоели

Женихи, галдящие у окон.

Вот и сын рванулся прочь от юбки –

Видно, кровь отцовского замеса.

Где-то ты теперь, в своей скорлупке?

Может, за столбами Геркулеса…

Двадцать лет прошло, разбилось в пену,

Двадцать лет как нет в дому веселья,

У тебя цирцеи и сирены,

У меня другая одиссея.

Днём клонюсь над бесконечной пряжей,

А ночами распускаю нитки

И, как верный пес, стою на страже

У скрипящей попусту калитки.

2001

Петербургские сумерки

Стало рано смеркаться. Ноябрьский слабеющий свет

Покидает углы, за оконные прячется рамы.

Меховые горжетки накинув, прекрасные дамы

Примеряют перчатки, готовятся к выходу в свет.

Снег порхает едва и ещё никуда не идёт,

За фонарным стеклом накаляется нитка вольфрама,

– Что там в Александринке? – Какая-то новая драма.

– Даша, дайте колье, эта бархатка мне не идёт!

Старый дворник-татарин сгребает сугроб от ворот,

Наст хрустит под лопатой крахмальнее мадаполама.

– Так куда же мы едем сегодня, прекрасная дама?

– Погодите, две капли White-Rose вот сюда, в отворот.

И внимательный взгляд на перчатки: ужель, как всегда?

Нет, сегодня в порядке. – А, может, на Башню? – Да, да!

2008

Полёт

Полёт стрекоз и бабочек, чей день

Неумолим и по-сентябрьски ясен,

Чей горизонт широк – тут пень, там ясень,

Тот полусвет и эта полутень,

Полёт стрекоз и бабочек – увы,

Столь беззаботен, сколь печально краток,

Ссыпается пыльца в сухой остаток,

Как будто лето затирает швы –

Границу полутени с полусветом.

А мы опять не надышались летом,

И застывает солнце сургучом

На синем запечатанном конверте.

Прости, что бормочу я ни о чём,

Ты понимаешь – это всё о жизни.

2011

Предчувствие

Было время полвторого,

Не спалось мне просто.

Шла по улице корова

Маленького роста.

Шла она, потупясь, молча,

С песнею в душе, и

Тихо брякал колокольчик

У неё на шее.

Падал снег последний, мятый,

Пахло резедою,

Пахло клевером и мятой,

Будущим удоем.

Пахло счастием нестадным,

Гречкой и душицей,

Пахло всем невероятным,

Что ещё случится.

2012

Прощание с сурком

В час, когда кресла двигают к очагам

И набивают кнастером трубки впрок,

Мы с тобой знали: значит, пора и нам,

Если все в дом – мы из дому, мой сурок.

Пыль улеглась, и в поле такая тишь,

Только и слышно – колокол вдалеке,

Птицы уже умолкли, но ты свистишь

Старый стишок о мальчике и сурке.

Весело нам с тобою бродить вдвоём,

Если устанем, свежий отыщем стог,

Дрогнет звезда в ресницах, и мы уснём.

Помнишь рассветы летние, мой сурок? -

Для горизонта нам не хватало глаз,

Посохом Моисея цвела строка…

Но как охотник, время стреляет в нас,

Я обернулась – нет моего сурка.

2006

* * *

Раннее утро. Птицы летят с лимана,

Недалека дорога – минут на десять.

В полном безветрии море шумит так странно,

Будто решило собственный звук свой взвесить:

Что оно будет, если отбросить шорох,

Шелесты, скрипы – в пользу одноголосья,

И шевелить, перекатывая в просторах

Светлой воды, тёмное слово ОСЕНЬ.

Да, ещё август. Долгой волны раскаты,

Плотность песка, где не оставить следа.

Месяц, когда легче всего утрату

Выдать, как некогда Пирр, за свою победу.

Движутся дни в медленном караване –

Видишь, какими были, какими стали,

И проступает тень разочарованья,

А может быть, это тень пролетевшей стаи.

Август нас учит прежде всего смиренью –

Перевернуть? – Да где же возьмешь опору.

Скоро в сады Персефоны – скользящей тенью.

Кончилось лето. Нет, не сейчас, но скоро.

2010

Ремизов

Чудак, отшельник, он сказал давно,

Что человеку человек – бревно…

Сидел в углу, поблёскивал очками,

Как ёжик – и смешон, и неуклюж.

С кем он дружил? – наверно, со сверчками,

Но вёл подсчёт и обезьяньих душ.

Он не забыт, хотя не слишком читан,

Но что ему до славы? – всё равно! –

Ведь истина была ему открыта,

Что человеку человек – бревно.

2001

Трёхпрудный

В переулке Трёхпрудном пенье –

Час сольфеджио и рулад,

Остановимся на мгновенье

И отступим на век назад.

И увидим тот шоколадный

Деревянный сгоревший дом,

Тополя у крыльца парадной

И двух девочек за окном.

Что здесь было, гадать не надо,

Только шире раскрой глаза:

Вот ступени и балюстрада,

Уходящие в небеса –

В мир заоблачный и заочный,

Нам неведомый до поры,

Может быть, там такие ж точно

Переулочки и дворы.

Что сгорело, то вышло дымом,

Не пропал ни единый вздох,

Это небо над Третьим Римом,

Будто матрица всех эпох…

Ночь наступит, под звёздной бездной –

Город – россыпь огней в золе,

Сохрани его, Царь Небесный,

И на небе, и на земле.

2001

Украина

Пустуют в полдень подворотни,

Заплёванные шелухой,

И вол ленивый – день субботний

Гремит телегою по сходням,

Плывет, качаясь, в жар сухой.

Там тополя пирамидальны,

Пыль мягче, чем руно овцы,

И к азбуке первоначальной

Никак не сводятся концы.

Брань куреня и гонор Польши

Уловит в мове московит,

Родство двоюродное больше

Разъединяет, чем роднит.

На избы не похожи хаты,

Побелкой празднично свежи,

Рачительны и скуповаты

Подковоусые мужи.

Они последний рубль с размаху

Не бросят под ноги – гульба! –

И в пляске не рванут рубаху

От ворота и до пупа.

Другая кровь – от половчанок,

Тишь в карем омуте очей,

Но грохот бешеных тачанок

Не стёрся в памяти ночей.

Чумацкий шлях блестит от соли,

А что не соль, то сплошь – полынь,

И чем не прапор – Гуляй-Поле

Да неба выцветшая синь.

1998

Утешение

Он любит, он вернётся, он ушёл,

Ну, просто так. Ну, например, за хлебом.

Возьми иголку, нитка – чистый шёлк –

И цвета неба.

Что вышивать? Не знаю. Хоть стрекоз.

Хоть мельницу и мельника с русалкой.

Нашёлся шёлк, а время не вопрос –

Его не жалко.

Но красное вдруг капнет в голубой,

Нет, ничего, пусть это будут вишни,

Ты просто укололась, бог с тобой!

Не плачь, мы вышьем.

2009

Шляпы прекрасной эпохи

S-образные дамы, чьи узкие выгнуты спины,

Чьи цветущие шляпы так напоминают корзины,

В чьих глазах не погасли ещё огоньки маскарада,

Это их каблучки по торцам отбивают: так надо!

Только так – чтобы тройки, оглобельки, синие сетки,

Чтобы в Парме фиалки, а в Ницце цветущие ветки,

Ещё слаще их запах под белой волной снегопада,

Бубенцы рассыпаются в дребезг: так надо, так надо!

Чтоб мужчины в гусарских мундирах, стройны и учтивы,

Чтобы взмах вееров, ускользающих вальсов мотивы,

Чтобы в стёклах карет отражение Летнего сада,

Чтобы цокот подковок: так надо, так надо, так надо!

Шляпы, перья, цветы, веера! Унесло, словно пену.

Не езжайте, эрцгерцог, в Сараево – лучше бы в Вену.

И звенят зеркала под прицельным ударом приклада.

Ах, не надо, не надо, не надо, не надо, не надо…

2009

* * *

Эта зима длилась, наверно, вечность,

Снег улежался так, что не хочет таять,

Будто помножили время на бесконечность,

Будто отбили долгие ночи память.

Всё позабыла. Что там бывает в мае?

Правда ль, что голые прутья цветут в апреле?

Шубы, перчатки – разве мы их снимаем?

Мехом и шерстью обросшие, неужели

Мы это сбросим? Станем носить цветное,

Белое, лёгкое – чтобы спине прохладно,

И говорить без конца о нещадном зное.

Будет весна. Возможно. Невероятно.

2011

* * *

                           Итальянец ругался на извозчика: «Четырнадцать!»,

                           будучи уверен, что такое созвучие может быть

лишь страшнейшим ругательством.

                                            Из «Записей и выписок» М. Л. Гаспарова

Я ему прошептала: – Двенадцать…

Но он так же стоял у окна.

Значит, кончено. Надо расстаться.

Тридцать три! – Я ему не нужна!

– Шесть, – промолвила. Дрогнули губы,

Но не выдали тайное «пять…»

Неужели так просто, так глупо

Мы сумели себя потерять…

Ну, а если попробовать «тридцать»?

Да, пускай опрометчивый шаг!

И сказала. Взметнулись ресницы –

И «четырнадцать!» вижу в глазах.

Счёт закончен. И крыть уже нечем,

По нулям! Остальное сотри.

Ты ушёл. И дрожат мои плечи.

Тридцать три! Тридцать три. Тридцать три.

2010

* * *

Я знаю, что время не лечит,

Овидий порукой,

Я знаю, что платят за встречи

Калёной разлукой,

Клеймом несмываемым платят –

Сердечным ожогом,

Я знаю – за каждым объятьем

Клубится дорога.

Я знаю – как в стёкла губами,

Как лбом – в крестовину,

Я знаю ещё, что мы сами

В разлуках повинны.

Но, друг, не ищи виноватых,

А лучше утешь их –

Как много на свете распятых,

Как мало воскресших…

1996

* * *

Я прочту тебя по ливням, как слепой, перебирая эти нити, чтобы синим обозначить контур рая –

может, там, за облаками, может, здесь, за поворотом – лёгким ветром обтекаем

в измерении четвёртом – ты, и как ни назову я – всё не то и слишком мало.

Вот, сметала на живую, просто так – чтоб не пропало.

2010