Вадим
Мельников

* * *

...и вот сейчас, когда уже осталось
совсем немного – и конец пути,
пошли мне, Бог, блаженную усталость,
и тихий сон на маленьком вокзале,
где до перрона я не смог дойти.
пошли мне этот сон в разгаре лета,
среди других талантливых пьянчуг...
и подойдёт один из Назарета,
мне скажет: «братец, что ж ты без билета».
смеясь, легко потреплет по плечу...
«таким, как ты, блаженную усталость
мне раздавать отец мой повелел,
чтоб отыскать уснувших на вокзалах,
которым до конца осталось мало,
которым мало места на земле...».

* * *

Безъязыкий колокол не звонит,
медь литая замолкла бесповоротно,
и ушли звонари в никуда. Они
не вернутся уже никогда. И вот нам
невдомёк – зачем же и отчего
возле церкви толчётся душа босая.
И строка расслабленной бечевой
ничего не губит и не спасает.
Так и пишем. Звоном полны листы –
медь молчащая слову не потакает.
Эй, душа звонаря, что пристала ты?
И кому ты нужна  такая?

* * *

Доверив слово медному листу,
тяни строку, как будто по скрижали,
от лучших, что ещё остались тут
до худших, что куда-то уезжали.
Пиши, но постарайся не шуметь,
чтоб заповеди стали звуком тихим.
Вонзай в стихи податливую медь,
отточенный мгновениями штихель.
Твори закон для тех, кто нынче там
и тех, кто здесь. А где-то в небе хмуро
Создатель снимет с медного листа
не жизнь, а неудачную гравюру.

* * *

Знакомо всё. Артель «греми ведром»,
запой, похмелье, снова полудрёма...
с утра привычней Веймарский синдром
вечернего Стокгольмского синдрома.
И снова завоёвывай, борись...
напрасный труд – порука круговая
надёжно защитит заветный приз,
тебе не отщипнуть от каравая
кусочек жизни. Значится, влачи
остаток дней, надеясь на удачу.
А там, глядишь, привыкнут палачи
к твоей любви. Присядут, посудачат
о Веймаре, Стокгольме... паритет
найти не выйдет, в этом-то и дело.
Но только жить на огненной черте
уже давным-давно осточертело.
Какой тут выбор – Веймарский с утра,
Стокгольмский ближе к вечеру. И всё же
любить и воевать – et cetera,
ни дьявола, ни бога не тревожа...

* * *

Напишешь слово и прославишь
её ладонь, что так узка,
вибрато чёрно-белых клавиш,
ещё – кудрявость волоска
на шее длинной у ключицы,
где задан пульсом чёткий ритм.
Но, если слово не случится,
то чуда мы не сотворим.
И станет слава словословьем,
беззвучной музыкой пустой.
Мы звук в тенета слов уловим,
его пуская на постой
к страницам книг, рояльным струнам,
на миг, где каждый звук и слог
вернётся к нам, но только юным,
из монолога в диалог
переводя фальцет писклявый,
в спокойный отзвук свысока,
где сила, царствие и слава
кудрявой прядью у виска.

* * *

Подари мою память ветру или запри на ключ.
Расскажи мне про осень. Какая она по счёту?
Что-то ещё в ней есть, кроме дырявых туч,
кроме погасших небес, есть в ней ещё хоть что-то?

Осенью, часто бывает, ты видишь взгляд старика,
когда он седыми глазами смотрит сквозь мир устало.
И ему совершенно не важно, что Стикс – это река,
по которой придется плыть. Гораздо важней одеяло,

которое летом было, да сплыло, простыл и след.
Да ещё этот дождь размывает грязь по карнизам.
И смотрит старик безучастно, сужая осенний свет
в желтизну своего зрачка, в больничный остаток жизни.

Да нет, я не пьян и не болен, я тоже верю в И. Х.
Обычный осенний сплин. И осень – всего лишь сумма
судьбы, географии, времени, придуманного греха.
Вот, пожалуй, и всё. Это к лучшему. Так я думаю.

* * *

Срочно, друг мой, бегите на главпочтамт,
и телеграммы-молнии разошлите –
лето в городе, значит, сбылась мечта.
Будет много заглавных литер.
Много так называемых красных строк,
тексты лета, делёные на абзацы...
Жить с заглавной, Вы думаете, старо?
Жить, а может – живым казаться.
В старый двор запечатанным, как в конверт,
текстом, плохо рифмованным, неопрятным...
Друг мой, так получается – верь не верь,
только смысл между строк упрятан.
Так что, быстро на почту, плевать на всё.
И – заглавными текст напечатать летний.
Видите, каждый может быть вознесён,
ну, а всё остальное – сплетни...

* * *

Стихи ушли, но поисками рифм
ты скрасил всю прошедшую неделю.
Легко сказать – свободою горим,
когда поднатореешь в нашем деле,
познаешь не классический канон,
а стиль другой, свободный от повторов.
Тогда коллеги спросят – кто же он,
и что же накропает в день, который,
почтёт седьмым. А ты уже раскис,
растаял, разомлел и всё такое...
доводишь до ума любой эскиз,
упорством бесполезным беспокоя
набросок хилый. Твой последний стих –
одно лишь слово, бывшее в начале,
один лишь звук, который не утих,
один лишь тон – другие не звучали.
Гори свободой, время тычет в бок
тупым ножом. Ещё совсем немного
и ты поймёшь, что слово было Бог,
а для тебя и слова нет у Бога.

* * *

Уже пора бы мне на юг,
хочу туда,
где всё былое сходит с рук,
и где горда
стихами битая тетрадь.
По вечерам
напрасно времени не трать
на стыд и срам
ненужных исповедей вслух –
зачем они?
Ты пересмешник веселух
для божьих книг.
А для тетрадного листа,
черновика,
словечек сыщется полста,
но на века.
Они тягучи, словно мёд,
горьки, как желчь,
и могут всех, кто их поймёт,
на миг обжечь.
Как будто южный колорит
и горький вкус,
но от того, что догорит,
не отрекусь.
Лети же, сонная пчела,
прильни к окну.
А в том, что горечь предпочла,
не упрекну.
На юг, оглядывать с высот,
успеть сказать...
А жизнь – короткий эпизод,
один абзац.

* * *

Это зима. Но я
рад почему-то ей,
клёкоту воронья,
щёлканью снегирей.
Это декабрь, и мне
хочется снега, но
только дожди в окне,
только туман в окно
тычется, как слепой,
влажной щекой и лбом.
И, увлечен толпой,
видит любой в любом
только себя. Он скуп,
холоден и беспол,
выпустит в мир из губ
выкуренный ментол.
Бросит окурок, и
голову в плечи вжав...
выпадет из руки
чувственна и свежа
маленькая мечта.
Что в ней – тепло, уют?
Это зима, читай
звуки, что пропоют
птицы. Поди пойми
парочку идиом –
Боже, а что с людьми?
Боже, куда идём?

* * *

ползёшь домой, нечёсан и небрит,
плечом цепляя камень ноздреватый.
твою фигуру месяц серебрит
из куртки выдирая клочья ваты.
и тени, фиолетовей чернил,
тебя сопровождают до порога.
а ты теряешь всё, что сочинил,
к чему не относился слишком строго.
писал вчерне, слюнявя карандаш,
на листике газетном, на салфетке...
а что стихи? за них гроша не дашь.
слова в катрене вычурны и ветхи,
желты, как будто листья в октябре,
как письма с фронта в маминой шкатулке...
иди домой, иди домой быстрей,
под звук дождя, размеренный и гулкий.
плевать, что куртка порвана, что стыл
промозглый вечер, что плечо о камень
содрал...
и всё же
Бог тебя простил,
укрыв стихи под вечными руками.

* * *

руки её – это кисти, касания – иероглифы,
тело её, как атласное кимоно...
только гайджин несуразный, почти уродливый,
сам великан, а замашками – точно гном
мелочный и расчетливый. он собирает золото
из каллиграфии. складывает в слова,
и обжигает её холодком ментоловым,
маленький гномик, сражающий наповал
логику. всё перечитано сверху донизу,
а у неё в этой области высший дан.
небо её – это ветер, любовь – бессонница,
взгляд – это лезвие лучшей из всех катан...

* * *

с балкона вниз чинарик чертит линию,
ни дать, ни взять – упавшая звезда.
короткий день, а ночь, зараза, длинная.
дыми, браток, смотри не опоздай
дожать до фильтра. после гильзу мятую
бросай во тьму, следи за огоньком.
пускай летит, пусть выгорит до атома,
о чём жалеть? тем более – о ком?
не о себе же... вспыхнем опрометчиво  
сверхновой в небе, выгорим дотла.
докурит Бог, и бросит – делать нечего –
с балкона вниз, такие, брат, дела.
всего делов – затяжка и обуглимся,
беречь-то что... браток, не берегись.
так мало звёзд горит над нашей улицей,
так много на земле измятых гильз.