Вадим
Ковда

* * *

А может, мир вокруг недоустроен

ещё и потому, что плох и я?

А может, я не очень-то достоин,

чтобы ко мне щедра была земля.

Проходят дни бессмысленно и трудно...

Но не ропщу – что толку в болтовне?

Я помню, как навязчиво и нудно

другие люди жаловались мне.

А однажды она заболела

А однажды она заболела….
Плыл, кренился больничный чертог,
И врачи суетились умело.
Вились ангелы, дьявол и Бог.

И слеза затуманила око.      
Окуналась душа в забытьё…
Бог и дьявол сражались жестоко
за усталую душу её.

Ни раскаянья, ни благодати…      
Каждый тщился другого хулить.
Бог и дьявол дрались у кровати –

каждый душу хотел получить…

Только я средь сверканья и мрака,
зная истину, молча любил.
И незримо метался и плакал,
потому, что её погубил.

Автомат

Долблю окоп. Короткая лопата.

Песок в ноздрях и хруст на коренных...

Но автомат свой лаковый упрятал –

он слишком дорог, инструмент войны.

Он слишком тонок, слишком непорочен.

Его от пыли надо укрывать.

Его приклад удобно укорочен

так, чтоб удобней было убивать.

И берегу – так велено солдату.

Таков наш век, таков его талант:

чтоб землю рыть – короткая лопата,

чтоб убивать – короткий автомат.

* * *

Бог взирает! Ты чувствуешь трепет?

Рядом смерть – и ты смысла лишён.

Всё не вечно и здесь, и на небе,

чтобы вечным был только лишь ОН?

Оттого ли ропщу и сникаю,

подводя неизбежный итог?

Дьявол – счастлив! – я вижу, я знаю...

Но не ведаю: СЧАСТЛИВ ЛИ БОГ?

Богомолки

Завязав платки по-русски,

завершив посильный труд,

кособокие старушки

к церкви медленно идут

и поют:

            — Не унывай, не унывай, душа моя!

            Уповай, уповай на Господа.

Не приемлют мир поточный,

мир соблазнов и вещей...

Под отглаженным платочком

отблеск выцветших очей:

            — Видит Господи печаль мою.

            А печаль моя — несносная.

            А грехи мои обличат меня...

По просёлкам позабытым —

в тёмных юбках тёмный люд.

По морщинистым ланитам

слёзы светлые текут:

            — Ты кого пошлёшь на помощь мне?

            Или ангела? иль архангела?

            Или сам сойдёшь, добрый Пастырь мой?

Вот стоят они под ветром.

Избы. Церковь. Поле ржи.

Провожают тихим светом

нас, исчезнувших во лжи:

            — Я Твоя овца заблудшая.

            Заблудилася в суете мирской...

И плывёт в дали безвестной

над усталою землёй

затихающая песня,

еле слышимая мной.

* * *

В немой рассвет, в минуты синие,

когда я выйду из избы,

леса, глухие и пустынные,

из почвы вытолкнут грибы.

И в самой гуще, меж орешников,

я вдруг споткнусь... Охватит страх:

окоп, поросший сыроежками,

из веток выступит впотьмах.

Попрячутся лягушки малые

в зелёной лужице на дне.

Ступлю на бруствер – шляпки алые

так и потянутся ко мне.

Пунктиром шляпка к шляпке лепится,

как капли крови сквозь погост...

Копну ногой – и забелеется

землёй присыпанная кость.

Возраст

С каждым годом труднее с людьми говорить...
Даже друга понять, даже сердце открыть...
даже песню запеть, даже в праздник сплясать,
даже несколько слов о любви написать....

Только в сизые дали лесов и полей
с каждым годом гляжу всё смелей.

Возраст–2

И стал суетам менее подвластен.
Пустым скорбям – всё менее пригоден.
То ли старею, то ли стал причастен
уже не человечеству – природе...

Прохладной, ненавязчивой реке,
камням, полузасыпанным в песке,
ветрам, что исчезают налегке...

* * *

Ворошили голуби помойку,

ворошили баки у стены.

Находили голуби помногу.

Ворковали, жирны и нежны.

И я вспомнил город тот сутулый,

азиатский город на песке.

А в газетах: ОН уже у Тулы.

А на рынке: ОН уже в Москве.

И восстали вновь сороковые.

Те года святые не предам.

Мы тогда сбегались по России

к пассажирским редким поездам...

Вот стоим, худы, бритоголовы,

в довоенных продранных портках.

И шапчонки сдавлены в голодных,

грязноватых наших кулаках.

* * *

Всё так просто.

Всё очень просто.

Мир за окном обесцвечен и пуст.

Я стою. Я дымлю папироской,

глядя на вздрагивающий куст...

Вот и настала такая погода –

серенький дождик царапает лужу...

Это уставшая за год природа

вдруг заглянула

в душу.

* * *

Голубые, серые тона.

Плоские, озябшие дома.

Лёгкое, замедленное тело.

Память так приятно опустела.

И бреду по ветреному дню,

и в кармане мелочью звеню.

День Победы

Я задорен, силён, крепко пахну вином.

Помнят женщины, знают собаки...

Что там – в прошлом моём?

Что там – в прошлом моём?

Что скрывают судьбы буераки?

Вот мужчина идёт – неуклюже одет,

седина да рубец по-над бровью,

да короткая планка от громких побед,

что оплачены страхом и кровью.

Вот идёт он, сегодня его торжество.

Знает ужас, убийство и горе.

Я моложе, но нет, нет осанки его,

нет орлиности этой во взоре.

И хотел бы дожить до далёкого дня,

чтоб вот так же идти и не гнуться,

и чтоб кто-нибудь вдруг посмотрел на меня

и, как я, захотел оглянуться.

Дни

Дни калечат и жгут нестерпимо...
Но терплю их крутой разворот –

эту жизнь, проходящую мимо,
смерть, что мимо, увы, не пройдёт...

Эту даль, умерщвлённую нами,
эту, нами убитую, близь...
То ли плачет Господь временами,
то ли дьявол гогочет всю жизнь...

И крадётся тоска ледяная...    
Той тоски не избегнет никто...
Жизнь, за что ты дана? – я не знаю...
Ну а смерть – точно знаю за что.

Душа вопиящая

Леденеет твоя кровь, кровь бурлящая...
Ты молчи, молчи, душа, вопиящая...
Утихает твоя жизнь криво-бурная...
Ты молчи, молчи, душа нецензурная.
И не лги – твоя вина безусловная...
Ты молчи, молчи душа уголовная...

* * *

Если только в моё парадное

ходят три пожилых инвалида,

Значит, сколько же было ранено...

                                                  А убито?

* * *

Живу, как Россия, – бездарно,

тоской и бездельем томясь.  

Толкусь средь вокзальных, базарных, 

народных и каловых масс.         

Живу, как Россия, свободно,

не ставя начальство ни в грош.

И матерно здесь, и блевотно.

Но лучше, увы, не найдёшь.

Живу, как Россия, беспечно,

не ведая, что впереди.        

Тут тяжко, а всё же сердечно…

И мне от неё не уйти.

Живу, как Россия, – безвольно…

Здесь воздух задымлен и грязь.

Но радостно мне, а не больно

с ней чувствовать кровную связь

Живу, как Россия, – нелепо:

мечтаю, болтаю, кружу…

В развёрстое, близкое небо 

с нелепой надеждой гляжу…

Жизнь люблю...

Снег. Деревья. Белёсое солнце.
Робкий свет в ускользающем дне.
Это всё в бесконечность оконце,
что нежданно открылось и мне.

К этой праздничной, чистой минуте
сердце вышло из злобы и мути...
Небо. Сосны. Снегов забытьё…

Ах, мои беспокойные люди!
жизнь люблю больше смысла её...

* * *

Зарастают воронки.

Оплывают, выравниваются брустверы окопов.

Соки Земли разъедают гильзы и осколки.

Постепенно вымирают инвалиды…

Но, как прежде, шевелятся корни волос

и холодок пробегает по коже,

если слышишь из далёкого радио:

– Пусть ярость благородная

Вскипа-а-а-ет, как волна.

Идёт война народная,

Священная война...

И кровь с непонятною силою бьётся в жилах…

Инакомыслящий

Где тот муж? – Он распался, пропал.
Он в земле иль в дыму крематория.
Этот муж ненароком попал
под колёса всемирной истории.
 

Навалилась она, налегла.
Хрустнул он и забился неистово.
А история дальше пошла.
Место мокрое вскорости высохло.

Как пелось мне...

Как пелось мне и как дышалось!
Любилось как и как спалось!
Во мне росло, не помещалось,
рвалось, из сердца вырывалось,
что пережить мне довелось...

И каждый день всё длился, длился,
покуда я не насладился.
И с болью в вечность уходил...
И радость чистая – сверх сил.

Лишь душа...

На полях почернела стерня.
Вязнет трактор в грязи непролазной...
Подурнела, поблекла земля... –
Только небо осталось прекрасным...

И мы также с тобой отгорим,
схлынем с мира, как беглая пена...
Что содеялось с телом моим?
Что содеялось с телом твоим?
Лишь душа и светла и нетленна...
Лишь душа...  лишь душа...

Маленький Гитлер

Неужто бывали денёчки

счастливые? – я не пойму.

Она зашивала носочки

и нос вытирала ему?

А он на совочке песочек

носил или в мячик играл?

Господь! – ты ведь знал, что он хочет!

Господь, как же ты проморгал?

Столетьям залечивать раны

и не залечить ничего…

Была ли у Гитлера мама?

Кормила ли грудью его?

Мальчишка

Да, наверно, жесток был он в сорок втором.

Серый дождь по стеклу царапал.

Он спросил, опуская глаза над столом:

– Ты чего не на фронте, папа?..

А ещё через год

шёл он с мамой домой.

Их ждала похоронная серая карточка.

И забился мальчишка, и крикнул, дурной:

– Ты прости меня, папка, папочка!

Монолог военнопленного

Жить нам уже не под силу.

Смято навек бытие.

Родина нам изменила...

Что ж мы так любим её?

Что ж так на Родину рвёмся?!

Помним тепло и уют...

Мы ведь вернёмся, вернёмся...

Если вернёмся – добьют!

Стреляны, ломаны, биты,

нам не подняться с колен.

Прокляты мы и забыты.

Что же так ждём перемен?!

Пусто, беспомощно, гнило,

тьма и усталость в мозгу.

Родина нам изменила.

…Я изменить не могу.

Монолог друга

В. В. К.

Солнце в лужице купается
вместе с птицами с утра...
Что-то мне не умирается
ни сегодня, ни вчера.

Боли в заднице и в печени –

геморрой, цирроз иль рак.
В общем, радоваться нечему –

А я радуюсь, мудак.

Вся грехами позаляпана,
жизнь приблизилась к нулю.
Не за то ль её, проклятую,
презираю и люблю.

И так стыдно перед предками –

умирай!! – и поделом!
Но мои сосуды ветхие
не хотят идти на слом.

Бьётся радость первозданная,
что осталась про запас.
И улыбка окаянная
рвётся с губ и прёт из глаз.

Больница, 12.2014

Мужики

Как соберутся мужики

на нашем дворике на лавке.

Моргнут. Прищёлкнут в кадыки.

Пойдут по-тихому к палатке.

Окурки медленно сомнут.

Пивка. Тараночки. Салату…

И заведут, и заведут –

про Кенигсберг, да про Бреслау.

И раскраснеются носы.

И кепки сдвинут на затылки.

И дядя Вася без ноги

пошлёт, чтоб принесли бутылку.

Загромыхают голоса.

Заврут, руками заразмахивают.

И вынут фото, и рассматривают...

И тонкая взойдёт слеза.

И начинают вспоминать

отца Нинельки конопатой,

отца Володьки Бармина,

отца Маркуши из десятой.

1966

Музыка и слово

Я композиторам завидую...
Вот так бы мочь врываться щедро
во все запретные, забытые,
глухие человечьи недра!

Вот так бы в души через уши
И не раскладывать по полочкам.
А чистой правдой, словно щёлочью
ошпарить человечьи души...

Но говорил я с композитором:
носатый и седоголовый,
он вдруг сказал: – Я вам завидую...
У вас и музыка и слово.

Мученица

Стоит, опухшая, хмельная...

Блюёт, опёршись у перил...

Она?  Нет. нет... ОНА! я знаю...

Вот та, которую любил!

В какие же забралась кущи

Бомжиха – мученица дна?

Подбитый глаз, чулок приспущен,

стоит, растрёпана, бледна…

И, не оправившись от шока,

я вспоминал, боясь взглянуть,

её роскошнейшую попу,

её божественную грудь…

Вокзальные мелькают лица.

Таращатся. И пот на лбу.

Она блюёт и матерится,

и злобно смотрит на толпу.

И, отвернувшись виновато,

я вспоминал свою вину:

как мы рассорились когда-то,

и я пустил её ко дну.

И как в одной из подворотен

я ей кричал: – Ты неверна!..

Как я был мелок, горд, и злобен.

Как горько плакала она…

На дружеской встрече ветеранов

Фриц морщинистый, прыткий, поджарый,

малость выпил – его не унять:

– Нет-нет-нет!! Мне не снятся кошмары.

Но хочу я хоть что-то понять.

– Мы вас били…  Но всё потеряли…

Я ведь помню…  Я в здравом уме.

Это как же мы ВАМ! проиграли?

Вон у вас всё доныне в дерьме!

– Как мы шли! И как пели крылато!

Вот уж Химки, нам скоро домой!

Проиграли бы Англии, Штатам…

Ну а вам-то…  Ах, Боже ты мой!

– Мусор, ямины, грязь и вонища

среди тучной и щедрой земли!

Тут у вас до сих пор пепелище,

словно танки недавно прошли!

– Сколько лиц, измождённых и пьяных!

Как мутна в вашей речке вода…

Это мне не понятно и странно,

что мы вас не добили тогда.

А наш Ваня – дышал перегаром.

Улыбался…  И слёзы из глаз.

Фриц сосал дорогую сигару

и с угрюмо косился на нас.

2010

На покое

Я ищу теперь  только такое!..
я ищу  теперь только ТАКОЕ!! –
схоронившееся на покое
со старинных, глухих веков
в глубине, в середине всего…

Я спешу…  Я боюсь  быть обманутым…
Дни и ночи мне стали коротки –
Ведь исчезли со света мамонты,
ведь совсем стали редки котики.
ведь совсем стали редки аисты.
Всё кончается, разлагается      
среди ночи и среди дня…
До всего распад добирается
и, конечно же – до меня…

Мне покоя не обрести.
Что люблю – не могу спасти.

* * *

Не найдена, забыта, не воспета,

там в подземельях древнего кремля

могила неизвестного поэта,

кем выдумана русская земля.

Подорваны, измучены, ослабли,  

но всё ж покуда живы – не мертвы! –

те Суздали, Ростовы, Переславли…

И хищное могущество Москвы.

Не побеждай меня, гордыня

Пусть худо здесь, а лучше не найдёшь!
Не побеждай меня, гордыня.
Не дай признать бессмыслицу и ложь
того, чем жил и что любил доныне.

Да! Я устал… И нечего терять.
И нет мне ни забвенья, ни покоя.
И некого и не в чем обвинять.
И не за что пожертвовать собою.

Избыток слов, избыток мишуры...
И мне ли корчить из себя героя?
Но  я привык встречать удары, стоя.
И потому не выйду из игры…

Непрощаемое преступление*

 И нам доступно вероломство...

                                                                            А. Блок «Скифы»

                 2013

_____

* Битва при Калке произошла 31 мая 1223 года Она должна была быть битвой монголов и полоцев. Но половцы не без оснований посчитали, что они битву проиграют и попросили своих соседей – русские княжества (с которыми у половцев также случались военные конфликты) помочь им в предстоящей битве – прислать свои войска. При этом они говорили, что если монголы разгромят их (половцев), то затем доберутся и до русских. Русские князья, среди которых были женатые на половчанках, согласились. Русские войска выдвинулось в помощь войску половецкому. Монголы, узнав об этом, прислали к русским послов-парламентёров, которые заявили, что монголы на русских не собираются нападать, что у них проблемы с половцами и попросили русских отвести войска м не участвовать в предстоящей битве.

Русские, верные данному половцам обещанию, отвести войска отказались, но при этом убили всех парламентёров, чем вызвали страшный гнев и ненависть монголов. Битва состоялась. Русские и половцы, несмотря на численное преимущество, были наголову разбиты. При этом половцы бежали с поля брани. А многие русские князья были пленены. На их телах монголы устроили помост, на котором пировали, празднуя победу…

Через 13 лет они вернулись для захвата России. Возможно, что монголы вернулись бы  и в том случае, если бы князья не убили их парламентёров. Кто знает? Ясно только, что подобные убийства в древние и средние века, да и в наше время – весьма неблагородное занятие.

Вот что написал об этом событии знаменитый востоковед Лев Николаевич Гумилёв. «Важно то, что монголы отнюдь не стремились к войне с Русью. Прибывшие к русским князьям монгольские послы привезли предложение о разрыве русско-половецкого союза и заключении мира. Верные своим союзническим обязательствам, русские князья отвергли монгольские мирные предложения. Но, к несчастью, князья совершили ошибку, имевшую роковые последствия. Все монгольские послы были убиты, а поскольку по Ясе обман доверившегося являлся НЕПРОЩАЕМЫМ преступлением, то войны и мщения после этого было не избежать». (Яса – закон великой власти, уложение Чингисхана).

Непутёвые дети

Словеса тыщелетья толочь...
Замечать, как сгущается ночь.
Апокалипсис!! – всё по легенде!
Неужель нас сумеют спасти
и помогут покой обрести
ноутбук, навигатор и хэнди?

Даже гений иль шиз-патрииот,
диссидент, работяга иль воин…
Неужели погибнет и тот,
кто погибели был не достоин?

Ни свернуть, ни забыться нельзя
Дух бунтует, упорствует, скован...
Апокалипсис! он начался
с зарождения рода людского…

И в бесстрашном луче доброты
мы – приматы второго отряда,
ловим кайф в гиблых дебрях тщеты,
уклонившись от рая и ада...

Каждый денежку держит в горсти…
Где величье?  УБОГИЕ лица!
Так не мсти же, о Боже, не мсти –

хоть такими,  дай нам сохраниться.

И не щурь настороженно глаз –

с нами трудно, корыстными, ладить.
Наш прогнивший, но правящий класс
не разучится хапать и гадить.
Нас уже невозможно исправить.

Ты ведь слышишь, о Боже, меня?
Я на этом пока ещё свете
И пусть каждый – слабак и свинья…
Мы – ТВОИ непутёвые дети.

* * *

Нет ни столба, ни забора.

Нету для взгляда упора.

Нет ни холма, ни куста,

даль однородно пуста.

Нет и следа человека...

Вот облака потекли.

Сколько простора и света,

сколько небес и земли!

Нету предела для взгляда.

Нет – и не надо, не надо!

Никто ничего и не знает

Никто ничего и не знает...
И мир, как всегда, не почат.
Какие-то мухи летают.
Какие-то птицы кричат.
И тучи в часы непогоды
навеют тоску и  печаль.
И тихо уходят, как годы,
в пустую, белёсую даль.

О русской душе

В старинной обжитой Европе,

исполненной благородных традиций,

не сжигают свои города, если их взял неприятель,

как мы сожгли Москву в 1812 году.

Не обороняют города до полного самозабвенья,

как мы обороняли Ленинград.

                        Наполеон брал целёхоньким Берлин,

                        Гитлер брал целёхоньким Париж…

Как это разумно и гуманно и талерантно!!

В старинной обжитой Европе,

исполненной благородных традиций,

не ездят по таким дорогам, как у нас, –

там они считаются непроходимыми...

И столько стихов не читают,

столько спиртного не пьют,

по родине так не скучают,

песен таких не поют.

1982

О, Боже...

О, Боже – море!  небо!  звёзды!..
Луны и гор туманный лик!..
Коль Ты и вправду это создал,
то Ты – воистину велик!

Но что Ты хочешь сделать с нами?
Какой нам преподать урок?
Когда нашлёшь на нас цунами,   
иль лавы огненный  поток?    

И что мне думать про Освенцим?
Про государственную ложь?   
Когда калечишь ты младенца,
а  подлецу – не воздаёшь?

Ты честен, всемогущ, неистов…
Ты всё продумал, всё  успел
Но от жулья и атеистов
мир  защитить не захотел.

Ещё скажу Тебе в угоду,
что я с Тобой судьбу связал.
Ты предоставил мне  свободу,   
Но что с ней делать – не сказал.

Как  дальше жить? Увы, не знаю…
Молчишь…Я ложь и боль терплю
И всё равно Тебя прощаю…
Надеюсь, верю и люблю.

2014

Облака

Над городом, где лязги, гулы, гамы,
над сонмищем машин, домов и лиц
воздушные раскрашенные храмы
восстали, воспарили, вознеслись.

Лиловостью, и золотом, и медью
дарили мир, потом, как корабли,
неслышно развернулись и, помедля,
за горизонт торжественно ушли.

И город затопила предвечерность,
сочилась в душу каждую и дом...
А храмы тихо уплывали в вечность,
куда и мы невидимо плывём.

Огонь

Зажги огонь, как фару самолёта.
Пускай горит, мигая и слепя, –
не для того, чтоб ты узрел хоть что-то,
а для того, чтоб видели тебя.

Не скромничай, не бойся всех обидеть.
Больших побед, увы, не назначай.
Мир не постичь и толком не увидеть…
Но чтоб не раздавили невзначай...

Опасность

В искривлённой, вывихнутой жизни

люди просветлённые поймут:
можно быть счастливым при фашизме,
если ты накормлен и обут.

* * *

Остался жизни малый срок,
остался стыд, остался шок…

И я признал оцепенело,
что делал очень хорошо
то, что вообще не надо делать.

Памяти доктора Януша Корчака

Среди самых священных историй

я не помню священной такой:

доктор Корчак, вы шли в крематорий,

чтобы детский продлился покой.

Но сиял ли тогда в поднебесье

строгий глаз средь литой синевы?

Ведь Христос-то, он знал, что воскреснет.

Ну а Вы, доктор Януш, а Вы?..

Вот чугунные двери закрыли.

Вот одежды заставили снять.

Что Вы, доктор, тогда говорили?

Вы смогли во спасенье солгать?

Но какое же это спасенье?

Все мертвы, а страданий – не счесть.

Слышу пенье, негромкое пенье...

Спасены от распада и тленья

только совесть людская и честь.

Вы глядели спокойно и немо.

Вы другой не искали судьбы –

вместе с дымом в безмолвное небо,

вместе с дымом из чёрной трубы.

Растворились в просторе широком,

по пространствам ветра разнесли...

Я вдыхаю Вас, старый мой доктор,

чую в каждой частице земли.

Полустанок

Мне всё это слишком знакомо.

Обычный пейзаж за окном:

коза возле белого дома

и женщина с жёлтым флажком.

Открытая в домике дверца.

Там чайник, косой табурет...

Ах, всё это где-то у сердца

я чувствую тысячу лет!

Поблёкшая, пыльная травка.

Неприбранный, реденький лес.

И голая, голая правда

от голой земли до небес.

Похороны  А.Т. Твардовского

---

* Вдову А. Т. Твардовского Марию Илларионовну, взяв под руку, вывел с Новодевичьего кладбища А. И. Солженицын.

Декабрь 1971

Профессия моя

Что миру дать? Что миру надо?
В круговращенье бытия
ниспровержение догмата –
и есть профессия моя.
И я обязан жить крылато,
раз небо есть и есть земля…

* * *

Пускай осядет столп нерукотворный,

и глохнет пусть народная тропа…

Помочь бы лучше тёте Дусе двор мыть,

морщин решётку вытравить со лба.

Собрать бы ей деньжат на ватник новый,

сынка-бандита б перевоспитать...

Когда помрёт, не пожалеть бы ноги –

тропу к её могиле протоптать.

Раскачивает ветер верхушки сосен

Раскачивает ветер верхушки сосен.
Падают с верхушек хлопья снега…
А моя бывшая  жена уже не спросит,
почему я так долго дома не был.

Она никогда, никогда не увидит
эти сосны в оконной раме.
И, если её кто-нибудь обидит, –
не ко мне прибежит со слезами.

Не прыснет смехом она без причины,
не заругает, что мало денег…
Я теперь – холостой мужчина.
Я – свободный. Я – разведенец.

Сиреневая ночь

Буду просто стоять и смотреть,
буду слушать, вдыхать этот воздух.
Свет исчезнувший начал гореть
в проступающих медленно звёздах.

От земли до небес – тишина.
Тёмно-жёлты огни за рекою.
Да сиренево светит луна,
освещая пространство земное.

Тишину и сиреневый свет
отражают замерзшие лужи...
Пусть так будет хоть тысячу лет,
я подобный покой не нарушу.

Пусть нарушит его самолёт,
пусть нарушит дурная собака.
Пусть петух тишину раздерёт,
отвлечёт от сверканья и мрака.

Мира этого я не сужу.
Это дело другим оставляю.
Ничего у него не прошу
и ни в чём его не укоряю.

И, созданье его одного,
не ругатель и не низвергатель,
я – хранитель, смотритель его,
я – любитель его, восторгатель...

Звёзды, звёзды да эта луна,
да ещё огоньки за рекою.
Тишина только цветом полна –
освещенье сегодня такое.

Так спасибо, сиреневый свет!
Лес ночной, тебе тоже спасибо!
Миллионы вам праздничных лет.
Оставайтесь чисты и красивы.

Значит, это бывает с людьми:
как когда-то в минуты молитвы,
вновь чудесные  чудятся ритмы,
выше музыки, выше любви.

* * *

Сколько солнца, неба, моря,

леса и полей!..

Сколько подлости и горя

на земле моей.

Только я – удел мой жалкий –

правду умолчал.

И в словесной перепалке

землю защищал.

И с врагом в тяжёлом споре

я не честным был.

Я и в подлости и в горе

Родину любил.

Соседка

Её зовут Фаина Таусон.

Перед войной – в Одессе проживала.

Я помню, как она в сорок шестом

мужской пиджак на рынке продавала.

Застыл глухой, невыкричанный крик

в её стоячих бельмах мутноватых.

Старуха эта странно говорит.

Так говорит, как будто виновата.

По вечерам свой розовый ночник

она зажжёт и вынимает фото.

Сидит и смотрит, смотрит и молчит,

корявым пальцем гладит там кого-то.

А днём пройдёт, тоща и горбоноса,

всколочена, похожа на сову...

У нас ей хлеб по очереди носят,

а за спиной «Кощеевной» зовут.

* * *

Так бывает на свете нередко.

Невнимательный я человек –

за стеной умирает соседка,

а за окнами – солнце и снег.

А за окнами птицы и дети –

хлопотливый, весёлый мирок.

А в прихожей толпятся соседи.

Слышу сдавленный их шепоток.

За стеклом голубая картина.

Так светло и бесхитростно так.

И стоит легковая машина,

и на ней милосердия знак.

Устаёт душа

В напускной суровости
неприступный вид.
От не чистой совести
голова болит.
Ходишь в тьме и горести,
тяжело дыша...
От не чистой совести
устаёт душа.

* * *

Что за страсти в пути запоздалом?

И куда меня рок поволок?

На лице моём детском и старом

проступают и дьявол, и Бог.

Бог и дьявол, конечно, не пара –

всё орут непонятно о чём,

всё ведут толковище и свару

в неприкаянном сердце моём.

Что за жребий такой злополучный!

Никому не могу услужить.

И без дьявола вроде бы скучно...

А без Бога не стоит и жить.

Я люблю

Я люблю – не за то, что лучшая,
не за шелест твоих берёз.
Я люблю – потому, что мучилась,
много крови лила и слёз...

И ракетами, и балетами
прогоржусь, сколько хватит сил...
Только я бы мог и без этого –

всё равно бы тебя любил.

Даже скудную и холодную,
даже если и не к добру –

я б любил тебя, просто РОДИНУ,
где родился и где помру.

* * *

Я много, много лет живу в России.

С ней радуюсь, и плачу, и тужу.

Со скорбию глядел в глаза людские,
пришла пора – и с ужасом гляжу.

И слышу звук – всё тоньше, всё острее.

Он душу рвёт, пугая и маня…

Я старше стал, но я не стал мудрее.

И мир, как прежде, тайна для меня…

* * *

Я помню, помню те года:

вокзалы, толпы, погорельцы,

оборванные провода

и исковерканные рельсы.

Пожар, бомбёжки, плач детей,

предсмертный хрип и ор вокзальный

остались в памяти моей,

как звук единый, музыкальный…

Следы той жизни не видны.

Окопы зажили на теле

земли. Как пели в дни войны!

Так никогда уже не пели.

Какая сила, мощь и боль,

какие чистые начала!

Какая ярость и любовь

в тех песнях билась и кричала!

Мальчишкой всматривался я:

надмирная слепая сила,

сорвав покровы с бытия,

всё перед взором обнажила.

Разор и кровь родной земли,

огонь, и слёзы, и железо...

А песни ясные текли,

как сок древесный из надреза.