* * *
Живу, как Россия, – бездарно,
тоской и бездельем томясь.
Толкусь средь вокзальных, базарных,
народных и каловых масс.
Живу, как Россия, свободно,
не ставя начальство ни в грош.
И матерно здесь, и блевотно.
Но лучше, увы, не найдёшь.
Живу, как Россия, беспечно,
не ведая, что впереди.
Тут тяжко, а всё же сердечно…
И мне от неё не уйти.
Живу, как Россия, – безвольно…
Здесь воздух задымлен и грязь.
Но радостно мне, а не больно
с ней чувствовать кровную связь
Живу, как Россия, – нелепо:
мечтаю, болтаю, кружу…
В развёрстое, близкое небо
с нелепой надеждой гляжу…
Похороны А.Т. Твардовского
Этот день был скуден и не долог.
Тусклый свет витал над головой.
Я запомнил запах свежих ёлок,
монастырь огромный, снеговой.
Этот день, наверное, обыден
у природы вечной на кругу.
Был покойник так и не увиден
за толпой, сомкнувшейся в снегу.
Но открылось странное явленье
(я принять такое не готов):
я читал тоску и потрясенье
даже по глазам его врагов.
И слеза особенного рода
мир разъяла – несколько минут
забивали гвозди в крышку гроба.
Это был единственный салют.
Бухали и вскрикивали доски,
отдаваясь в сердце и в мозгу.
И, казалось, Александр Твардовский
всё сопротивлялся молотку.
А потом мелькнули, поразили
и исчезли в мареве Москвы
скорбный профиль совести России*
и седины маленькой вдовы.
---
* Вдову А. Т. Твардовского Марию Илларионовну, взяв под руку, вывел с Новодевичьего кладбища А. И. Солженицын.
Декабрь 1971
Полустанок
Мне всё это слишком знакомо.
Обычный пейзаж за окном:
коза возле белого дома
и женщина с жёлтым флажком.
Открытая в домике дверца.
Там чайник, косой табурет...
Ах, всё это где-то у сердца
я чувствую тысячу лет!
Поблёкшая, пыльная травка.
Неприбранный, реденький лес.
И голая, голая правда
от голой земли до небес.
* * *
Остался жизни малый срок,
остался стыд, остался шок…
И я признал оцепенело,
что делал очень хорошо
то, что вообще не надо делать.
* * *
Нет ни столба, ни забора.
Нету для взгляда упора.
Нет ни холма, ни куста,
даль однородно пуста.
Нет и следа человека...
Вот облака потекли.
Сколько простора и света,
сколько небес и земли!
Нету предела для взгляда.
Нет – и не надо, не надо!
* * *
Не найдена, забыта, не воспета,
там в подземельях древнего кремля
могила неизвестного поэта,
кем выдумана русская земля.
Подорваны, измучены, ослабли,
но всё ж покуда живы – не мертвы! –
те Суздали, Ростовы, Переславли…
И хищное могущество Москвы.
* * *
Что за страсти в пути запоздалом?
И куда меня рок поволок?
На лице моём детском и старом
проступают и дьявол, и Бог.
Бог и дьявол, конечно, не пара –
всё орут непонятно о чём,
всё ведут толковище и свару
в неприкаянном сердце моём.
Что за жребий такой злополучный!
Никому не могу услужить.
И без дьявола вроде бы скучно...
А без Бога не стоит и жить.
* * *
Так бывает на свете нередко.
Невнимательный я человек –
за стеной умирает соседка,
а за окнами – солнце и снег.
А за окнами птицы и дети –
хлопотливый, весёлый мирок.
А в прихожей толпятся соседи.
Слышу сдавленный их шепоток.
За стеклом голубая картина.
Так светло и бесхитростно так.
И стоит легковая машина,
и на ней милосердия знак.
* * *
Бог взирает! Ты чувствуешь трепет?
Рядом смерть – и ты смысла лишён.
Всё не вечно и здесь, и на небе,
чтобы вечным был только лишь ОН?
Оттого ли ропщу и сникаю,
подводя неизбежный итог?
Дьявол – счастлив! – я вижу, я знаю...
Но не ведаю: СЧАСТЛИВ ЛИ БОГ?
* * *
А может, мир вокруг недоустроен
ещё и потому, что плох и я?
А может, я не очень-то достоин,
чтобы ко мне щедра была земля.
Проходят дни бессмысленно и трудно...
Но не ропщу – что толку в болтовне?
Я помню, как навязчиво и нудно
другие люди жаловались мне.
* * *
Всё так просто.
Всё очень просто.
Мир за окном обесцвечен и пуст.
Я стою. Я дымлю папироской,
глядя на вздрагивающий куст...
Вот и настала такая погода –
серенький дождик царапает лужу...
Это уставшая за год природа
вдруг заглянула
в душу.
Мученица
Стоит, опухшая, хмельная...
Блюёт, опёршись у перил...
Она? Нет. нет... ОНА! я знаю...
Вот та, которую любил!
В какие же забралась кущи
Бомжиха – мученица дна?
Подбитый глаз, чулок приспущен,
стоит, растрёпана, бледна…
И, не оправившись от шока,
я вспоминал, боясь взглянуть,
её роскошнейшую попу,
её божественную грудь…
Вокзальные мелькают лица.
Таращатся. И пот на лбу.
Она блюёт и матерится,
и злобно смотрит на толпу.
И, отвернувшись виновато,
я вспоминал свою вину:
как мы рассорились когда-то,
и я пустил её ко дну.
И как в одной из подворотен
я ей кричал: – Ты неверна!..
Как я был мелок, горд, и злобен.
Как горько плакала она…
* * *
Голубые, серые тона.
Плоские, озябшие дома.
Лёгкое, замедленное тело.
Память так приятно опустела.
И бреду по ветреному дню,
и в кармане мелочью звеню.
Опасность
В искривлённой, вывихнутой жизни
люди просветлённые поймут:
можно быть счастливым при фашизме,
если ты накормлен и обут.
* * *
Пускай осядет столп нерукотворный,
и глохнет пусть народная тропа…
Помочь бы лучше тёте Дусе двор мыть,
морщин решётку вытравить со лба.
Собрать бы ей деньжат на ватник новый,
сынка-бандита б перевоспитать...
Когда помрёт, не пожалеть бы ноги –
тропу к её могиле протоптать.
Инакомыслящий
Где тот муж? – Он распался, пропал.
Он в земле иль в дыму крематория.
Этот муж ненароком попал
под колёса всемирной истории.
Навалилась она, налегла.
Хрустнул он и забился неистово.
А история дальше пошла.
Место мокрое вскорости высохло.
Богомолки
Завязав платки по-русски,
завершив посильный труд,
кособокие старушки
к церкви медленно идут
и поют:
— Не унывай, не унывай, душа моя!
Уповай, уповай на Господа.
Не приемлют мир поточный,
мир соблазнов и вещей...
Под отглаженным платочком
отблеск выцветших очей:
— Видит Господи печаль мою.
А печаль моя — несносная.
А грехи мои обличат меня...
По просёлкам позабытым —
в тёмных юбках тёмный люд.
По морщинистым ланитам
слёзы светлые текут:
— Ты кого пошлёшь на помощь мне?
Или ангела? иль архангела?
Или сам сойдёшь, добрый Пастырь мой?
Вот стоят они под ветром.
Избы. Церковь. Поле ржи.
Провожают тихим светом
нас, исчезнувших во лжи:
— Я Твоя овца заблудшая.
Заблудилася в суете мирской...
И плывёт в дали безвестной
над усталою землёй
затихающая песня,
еле слышимая мной.
* * *
Я много, много лет живу в России.
С ней радуюсь, и плачу, и тужу.
Со скорбию глядел в глаза людские,
пришла пора – и с ужасом гляжу.
И слышу звук – всё тоньше, всё острее.
Он душу рвёт, пугая и маня…
Я старше стал, но я не стал мудрее.
И мир, как прежде, тайна для меня…
© Вадим Ковда, 1971-2014.
© 45-я параллель, 2014.