Вадим
Ковда

Образ жительства

(1936, Москва – 2 октября 2020, Ганновер)

Вадим Викторович Ковда родился в 1936 году в Москве.

Окончил мехмат МГУ (1953 – 1958), заочное отделение кинооператорского факультета ВГИКа (1962 – 1968) и Высшие литературные курсы (1973 – 1975). В 1958 – 1961 работал в Институте прикладной математики АН СССР, с 1969-го – на студии научно-популярных фильмов кинооператором.

Член Союза писателей СССР с 1972-го.

Как поэта его впервые открыли и опубликовали в середине 1960-х Борис Слуцкий и Давид Самойлов. Автор книг стихов Будни (М., 1971), Полустанок (М., 1976), Сентябрь (М., 1981), Птица-Счастье (М., 1982), Житель (М., 1984), Трепет (М., 1987), Невольник жизни (М., 1989), Смута (Ашхабад, 1992), Грозовда (2004, совместно с М.Грозовским), Стихи (М., 2006), Стихи (М. ЗЕБРА, 2012).

Вадим Викторович с 2001-го жил в Ганновере (Германия) и Москве.

Поэт – прямая речь: «Слово "ковда" или "ковдя" по-украински означает наковальню. Так что, в отличие от Кузнецовых и Ковалёвых, Ковда — не тот, кто бьёт, а тот, кого бьют, кому приходится держать удар…

Самое главное — в стихах. Издал несколько книг. По гроб жизни благодарен Б. Слуцкому, В. Субботину, Д. Самойлову, М. Львову, М. Луконину за доброе отношение и помощь в первых публикациях.

Кто я? Откуда? А вот написал когда-то:

Этого квартала давно нет, как нет и школы № 12, в Старомонетном переулке, где я учился. Но есть МГУ, в котором я окончил Мехмат и ВГИК, где позже окончил кинооператорский факультет, заочное отделение. Работал я сначала в Институте прикладной математики на Миусах а позже на Киностудии научно-популярных фильмов, известной как НАУЧПОП. Одновременно писал стихи, ходил в Лито.

Выдернул меня из литературного небытия Борис  Слуцкий. У меня вышло несколько книг стихотворений. Борис Абрамович взял меня в свой семинар  при СП, дал ДОБРОГО ПУТИ в газете «Комсомольская правда», помог с первыми публикациями.  А главное – его семинар рекомендовал  к изданию первую книгу стихотворений. Помогал мне также Давид  Самойлов – после выхода книги дал рекомендацию в СП. Мы изредка общались с ним.

Но неожиданно в 1996-м я серьёзно заболел – серьёзней некуда.  Прощался с жизнью. Мной занимались  врачи из онкоцентра на Каширке. Когда дошло дело до лечения радиотерапией, мне заявили, что я должен заплатить большую сумму денег, которых у меня не было. И я в 2001 году воспользовался  возможностью уехать в Германию,   в город Ганновер. Там я прошёл курс лечения. В результате чего у меня уже 12 лет хорошие анализы крови… И  практически я здоров, хотя два-три раза в год посещаю  онкологов в Москве и Ганновере. И так будет по гроб жизни.

Продолжаю писать, хотя характер моих  стихотворений  несколько изменился. Храню дома небольшую  книжечку Бориса Слуцкого с надписью: «Вадиму Ковде с большими на него надеждами…» Не знаю, оправдал ли я эти надежды,  но мне не стыдно за то, что я писал и пишу, – ни за единую строчку.  Не стыдно также за своё поведение в литературной жизни. Пока – так…»

Акцент-45: Вадим Ковда прочитал и одобрил материал в октябре 2014 года,

поэт также лично составил подборку для альманаха «45-я параллель».

О поэзии Вадима Ковды

Я не поэт – я просто житель!

Я – житель-профессионал.

Вадим Ковда

«Бесцельно наблюдаю…»

Он припозднился с дебютом: первая книжка – 1971 год. Уже отошла ослепительная и громогласная Оттепель; в начавшемся Застое надо слушать не воинственные зовы, а загадочную тишину.

Победоносные жалобы «шестидесятников» пропустил мимо души. Запомнил другое, давнее, из военного времени, испытанное пяти лет от роду: «пожар, бомбежки, плач детей, предсмертный хрип и ор вокзальный». Запомнил фразу мальчика-одногодка, обращённую к отцу: «Ты чего не на фронте, папа?» Запомнил год спустя «похоронную серую карточку» и крик того мальчика: «Ты прости меня, папа, папочка!»

На этом крики кончаются, на громкое – запрет. Плач, хрип, ор, свист бомб – всё это отодвигается в памяти как далекий единый музыкальный фон. Вопрос: почему произошло то, что произошло, – лучше задавать себе в одиночестве. И, по возможности, – в тишине. Стоять и молча созерцать бездвижный пейзаж, перебирая вопросы, относящиеся к основам мироздания, и сознаваясь себе, что ответов нет, – эта позиция совсем не характерна для ровесников-«шестидесятников», только что просвистевших в поэтический зенит.

Они несутся, пересекая параллели и меридианы, летят навстречу ветру, упоённо отдаются скорости.

Он – стоит. «Земля остановилась на орбите». Небо опускается на землю. «Тихо, тихо, тихо, тихо». Скрип ботинок по снегу. Он тихо любит человечество, а оно его «толкает и машинами гудит, грубым словом обзывает и милицией грозит». Он из толчеи уходит, юмором гася отвращение. И опять стоит и созерцает.

Они – упоенно переназывают мир, меняют имена вещей, грозят вернуть словам звучанье их первородное.

Он вообще не хочет знать, как звучат имена. Названия «забыл». Куда вышел – не ведает. «Откуда жизнь и почему? Зачем природа захотела отдать неведомо кому сокровища души и тела?» Нет ответа.

Они – заворожены светлыми далями, изначальными ценностями, конечными целями.

Он видит другое.

Они – бредят станциями назначения.

Он – на вечном полустанке. «Мне всё это слишком знакомо… Обычный пейзаж за окном: коза возле белого дома и женщина с жёлтым флажком… Поблекшая пыльная травка. Неприбранный реденький лес. И голая, голая правда от голой земли до небес».

Очистить правду от шелухи, от цветастой мелочи, от гама, говора, грохота. «Голос вечности» нем. «Аэропорты, театры, поезда», «толпы, лифты, эстакады»? Не нужно! А что нужно? Пенье птиц. Далёкий лай собак. Очень далекий звук поезда. Неслышный след аэроплана. Пелена облаков. Нежно-белый светящийся пух, покрывающий всё.

Мир вовсе не бесцветен. Но его цвета – не напор красок, каковой лучшие из «шестидесятников» подхватили у кедринских мастеров и повесили радугой самоутверждения. Здесь нет желания самоутверждаться таким образом. И цвета – блекнут, пропадают, разбеливаются, отступают перед обволакивающей белизной. «Жёлто-бело-зелёный» колорит осени – ничто перед «дымкой» измороси, всё тонет в «блеклом»; из снежной бездвижности проступает «седая щетина стерни».

Седина – тень белизны… Скоро это скажется. А пока – прогулка. Мирная, философская. В том смысле, в каком толстовский герой ощущал «всё во мне, и я во всём», гуляя ещё не под ядрами, а под липами. «Мир – это я, я – это мир», – вторит ему наш житель и развивает эту ситуацию следующим образом:

Житель… И ничего «больше»? Посмотрим.

Первый звонок – любовь. Пробивает белизну – пепел. Пепел седины в волосах любимой. Да, ведь пеплом, серым серебром, мягкими сумерками изначально завораживает белизна пейзажа! Так что не понимаешь, что значит эта седина: то ли она знак горя, то ли отсвет вечности, противостоящей суетному мельтешению цвета. И автор не понимает. Отказывается понимать. Это – его точка отсчёта: молчаливое замирание перед загадочностью мироздания. Что такое печаль любимой в этом контексте? Ещё одна непонятность…

Синева глаз – мета романтики, то ли выцветающая под напором времени, то ли гибнущая под напором… Как назвать напор страсти, сметающей все запреты? «Древнейший дух дикарский», «норов обезьянский», природная похоть, заставляющая петуха прыгать на курицу и таранить, тиранить её, чему лирический герой изумлённо завидует. Хотя слабеющий голос духа напоминает ему, что такое пиршество секса – безумье…

А что естественно? Что погасит взрыв жёлтого – страсти, ярости? И что всё-таки в истоке: взлёт духа над неукротимостью естества или неукротимое естество, заземляющее дух?

Ну, как же решить вечный русский вопрос: что делать? – когда не выяснен другой вечный вопрос: кто виноват? – нет на него внятного ответа.

Чужой опыт – потёмки, он коварен, неверен, неведом. Любовь – знак беды, это провал в чужой опыт, в чужую жизнь, в чужую душу. Из голубизны в белизну – в непроницаемость.

Ответ будет, и весьма горький: никто не виноват, кроме тебя самого.

Так что поневоле кинешься к обезьянам, к петухам, к дикарям, и, в конце концов, усмотришь это в поэме «Про это». Но не в той, что написана в 1923 году лучшим и талантливейшим поэтом советской эпохи, а в той, что на излёте этой эпохи, в 1992 году обнародовал разочаровавшийся в идеалах «шестидесятников» поэт Вадим Ковда, уложив происходящее в две строки:

Мостки

В начале 90-х – перелом: автор полудюжины поэтических книжек, выведенный в свое время «из небытия» Борисом Слуцким и Давидом Самойловым (а до того – выпускник мехмата МГУ, переучившийся во ВГИКе на кинооператора) говорит себе, что при Советской власти он, конечно, выбился, но – в «плохие поэты».

Смута, случившаяся в государстве и обществе, позволяет поставить вопрос о хорошей поэзии ребром: книгу «Смута» Ковда, не откладывая, издаёт за свой счёт в далёком Ашхабаде. И с этой тоненькой книжки в жизни жителя начинается совершенно новая полоса.

В качестве опознавательного знака тематики, ещё недавно запретной, торчит еврейский вопрос:

По глубинной драме – это выявление скрыто мучающей Ковду раздвоенности (я – и она… я – и страна… я – и все…), лишь окрашенной в цвет крови (у полукровки русская и еврейская половинки мучаются: «к своим не желают приникнуть, к чужим не желают пристать»).

Но в данном стихе оборот смыслов приобретает оттенок провокации – вдумайтесь в финальную строку:

Раньше как-то неважно было, кто прав, а важно, что герой готов был признать неправым себя и молча нёс ощущение греха. Ничто так не делало его несчастным, как ощущение внутренней боли, невидимой миру, а если у тебя при этом спёрли на улице велосипед, это как-то не фиксировалось. Теперь фиксируется. Велосипед угнали, а свалить не на кого: жидомасоны свалили за рубеж.

Ну, вот, и обкомы замечены. И кишлаки. Но не те, которые при развитом социализме проступали из мирной дали как свидетели общего братства, а те, которые «в исступленье кромешном» разносит в Афгане наш воин-интернационалист, ещё и удивляющийся, что вслед ему летят «каменья и проклятья».

Но каменья кишлаков и граниты обкомов (а также булыжники погромщиков) – лишь крайние сколы реальности, обнажающейся в Смуту. Главное тут – тот самый средний русский ландшафт, в умиротворении от которого прежде излечивалась душа. О, как пейзаж переменился! Как жёстко общий план сменяется наездом (да прости мне бывший кинооператор эту терминологию): крупняк – деталь!

Где нежно-белая даль?

Конца захотелось? А как же душа, сбережённая от свистопляски?

И куда же нам по этим мосткам, когда, наконец, их перекинут? Раньше достаточно было сказать себе: «пусть всё будет, как есть». А счастлив ты или несчастен – никто и не узнает. «У вечности нет тупиков».

У вечности – нет. А у Смуты – есть. Хорошо жителю, для которого жизнь важнее смысла. А тут такие смыслы наваливаются – сплошное беспутье. Раньше не имело значения, кто прав и кто не прав в ярмарочном балагане. Теперь оказывается: «и я был прав, и ты права, и все на свете правы».

Путь к мосткам: то ли кочки, то ль могилы.

Всё, это предел! Надо сваливать.

Ещё целое десятилетие Ковда живёт на «родине беспечной». Оставляет её – уже в новом тысячелетии.

Справедливости ради: несчастья, сваливавшиеся на его семью, не имеют причиной политику, а всё ту же родимую удаль: брата, научного сотрудника, решившего подработать сторожем, убила пьяная шпана; мать погибла из-за удара костыля – разнимала дерущихся инвалидов. Метили не в неё…

С мостков – оглядывается:

В Ганновере метро нет. Или уже есть? – «От перемены мест…»

Российское гражданство он сохраняет, эмигрантом себя не считает, да по внутреннему состоянию и не может быть таковым.

Так что никакой «политики» – чисто поставленный опыт: воздействие места жительства на образ «…И рот набив ганноверским печеньем»…

Ну, вот, на первый план выдвигаются вопросы ножа и вилки. Не потому, что в Германии трудно прокормиться, а напротив – потому что легко: легче, чем в непредсказуемой России. Но поэзия ведь на то и поэзия, чтобы всё переворачивать: «…Подавился свиною сосиской…»

По-моему сосиска – только повод. Давится же герой тем, что сосиска ему обеспечена «чугунным» немецким порядком. Ещё ему обеспечен дантист. Ещё – дисплей, фарад, вошмашина… В русскую ткань вгрызаются немецкие слова, их надо объяснять в сноске: Farad – велосипед, Waschmaschina (та самая, что в русском поэтическом употреблении переглядывается с вошебойкой – у Ковды отличное чувство юмора) – всего-то машина стиральная… как, впрочем, и у англичан с американцами – можете обдумать с ономастической точки зрения фамилию основателя Соединенных Штатов…

Но шутки шутками, а живётся русскому новоселу в Германии хоть и сытно, а невесело. Ходит он по чистеньким улицам: «лысоватый дурной иноземец, без зонта средь дождливого дня ковыляю… Внимательный немец исподлобья глядит на меня…»

Ещё бы не глядеть: видно же, что жилец нездешний, сосисками давится, печенье хочет выплюнуть… Хорошо ещё, если немец просто глядит, а то ведь уже слышны «вопли пьяных скинхедов в метро». Уже и в Ганновере метро построили? Или это совмещение тамошних бритоголовых с отечественными?

Такие совмещения с поэтической точки зрения – самое интересное. «Казённые, тусклые стены управ, райотделов, судов. Печаль нескончаемой смены сирот, инвалидов и вдов…» Райотделы – нашенское. И с управами управляемся. «Стол, кресло, очков полукружья. В подшивке бумага шуршит. Сквозняк, духота и бездушье. И тоненький голос дрожит…» Всё родное, только вот тоненький голос… у нас-то чаще в присутствии орут, требуют, качают права. А тут… «Щёлк принтера, шорох, проверка. Сгустившийся смрад неудач. Ощер аккуратного клерка…» Ясно! Германия! «…и маленькой женщины плач». Женщине и суждено вывести драму в предельный режим: «Стоит, опухшая, хмельная, Блюёт, опершись у перил... Она?? – Нет. Нет!.. ОНА! – Я знаю… Вот та, которую любил…»

Опять: то ли немецкое гноище, то ли российское. Ни фарада, ни вошьмашины для опознания. Что вокруг – не углядишь. Но вслушиваешься в монолог героя: «В какие же забралась кущи, бомжиха, мученица дна! Подбитый глаз, чулок приспущен, бледна, растрёпана, грязна…» Нет, всё-таки наша. Сейчас «дежурный мент» притопает, уведёт блюющую шлюху. И… «И, не оправившись от шока, я вспоминал, боясь взглянуть, её роскошнейшую попу, её божественную грудь...» Прошу прощения, но «попу» вынужден прокомментировать особо. Если б у меня была охота разбирать творчество Ковды по правилам филологической критики, я отметил бы, что обсценная лексика (а «попа» – самый невинный её пример, иное я просто стесняюсь цитировать), каковой прежде у Ковды не было, – на германской почве заметно прорастает.

В контексте российско-германского кочевья встреча отдаёт саднящей блуждающей болью. Из стиха в стих – неотвязная ассоциация. Как когда-то Зинаида Гиппиус говорила Александру Блоку: никакая это у вас не Дама, это у вас… Россия?

Ах, житель, житель… Святые слёзы, чистая боль. Пронзительная поэзия.

Большее невозможно?

В конце концов, неизбежен вопрос, которым донимали ещё аббата Сийеса, пережившего и Людовика, и Робеспьера, и Наполеона: ты в революцию что делал? Ответ пережил века: я жил!

Житель-профессионал отвечает так: «А вровень иль не вровень с веком, что смог, а что не по плечу – не важно! Быть бы человеком… А большего и не хочу…»

Чего же боле? «А большее хитро и ложно. А большее – одна ботва. А большее и невозможно без умерщвленья естества». Интересно, а с момента рождения и до смерти «жизнь бесценную лия» – не умерщвляет ли человек ежемгновенно возобновляемое естество? Интересно: если уничтожить ботву, хоть один клубень завяжется? А если большее по определению хитро и ложно, – можно ли от него спрятаться, зажмурившись и объявив, что ты – только житель?

Человек, как когда-то говорили, кузнец своего счастья. И несчастья. «Ковда» по-украински – наковальня. Должен держать удар. И держит…

Лев Аннинский

Из книги   «Стихи. Главная книга»

Фотографии из архивов Вадима Викторовича Ковды,

а также различных открытых интернет-источников

Творчество