Филателист
Хочу тебе предречь, пока не поздно:
Чужой игры надышишься гриппозно
И будешь к мелким подвигам готов.
Не все ещё печали утолили
Ближайший магазин «Филателия»
И чёрный рынок тысячи цветов.
В твоём жилище, у тебя в альбомах –
Шуршание крылатых насекомых,
Газелей музыкальные рога.
Там редкая Французская Гвинея
Живёт, переливаясь и пьянея,
И акварельной пеной дорога.
Твой мир не болен страхом и разладом,
Как царь Кощей, не чахнешь ты над златом –
В державе много неотложных дел.
Пока ты смотришь с ласковым прицелом
И поддеваешь бабочку пинцетом,
Проходит час, а может, целый день.
Но принимать ли время во вниманье,
Когда через дорогу, за домами –
Твоей высокой страсти рубежи?
Почитывай «Египетскую марку» –
Словечек этих хватит на заварку,
А там и век по лужам пробежит.
Послушай, молчаливый проповедник,
Открой и нам таинственные бредни,
Богатством непонятным поделись,
Четырёхстенной вечности приятель,
Домашний клоп, лоскутный собиратель,
Счастливый и смешной филателист.
Как только сахар в чашечке растает –
Иное наваждение настанет,
За шторами никто не усидит.
Фортуна снова выкинет коленце,
Достойное лишь избранных коллекций,
И смутно на владельца поглядит.
Едва счастливец возвратится с торга,
Как опустеет комната восторгов
И колесо крутнётся без затей.
Коллекция же будет пополняться
За счёт пылинок, фикусов, акаций,
Соседских кошек, белок и детей.
Прости, приятель, выспренние штуки –
Мы все в гостях у високосной скуки,
Не каждому в то зеркало смотреть,
Чтобы потом так просто, по-соседски,
По-глупому, по-старому, по-детски,
По-взрослому безвестно умереть.
Прости, приятель, нечего добавить.
Не хватит жизни, чтоб наследство сплавить.
Пустые разговоры не к добру.
С погодой, как обычно, неполадки –
Идёт гроза, и марки в беспорядке,
Как бабочки, порхают на ветру.
* * *
И всякая плоть в совершенных мирах
Живёт, говорит и немеет.
Ни птицы на ветках, ни рыбы в морях
Рассудок терять не умеют.
…Обрывистый берег угрюм и высок,
За глыбу цепляется глыба,
И лезет на острый горячий песок
Одна сумасшедшая рыба.
Безжалостно ясен далёкий зенит,
И не за что там ухватиться.
В холодный разреженный воздух летит
Одна сумасшедшая птица…
Задумай число
Читая морзянку вокзальных огней,
Двоичные коды безвестных миров,
Задумай число одинаковых дней,
Прими бесконечный парад номеров.
Сложи кабинеты на всех этажах,
Затылки в хвосте и монеты в горсти,
Отметку на паспорте, вес багажа,
И номер вагона, и номер пути.
Задумай число, сосчитай на бегу
Прозрачных сосулек мелькающий ряд,
Деревья, торчащие в гладком снегу,
Людей, на тебя поднимающих взгляд.
Гостиница, что ли, больница, музей,
Но создан числом этот холод родной:
Два дома, две женщины, трое друзей
И ангел, который один надо мной.
Мелькают холодные цифры… Ну что ж,
Ты понял, что слово тебя не спасло.
Прибавь к этой дате дыханье и дрожь,
Задумай число.
Моцарт – Бах
Как партитура, листьями шурша,
Поднялся лес из мрака и болота.
Чернеет в небе птица, будто нота,
Стучится ветер в чёрные ворота,
Как музыка, рыдая и дыша.
Поющим знакам, символам полёта
Привычно покоряется душа.
Крючки и палочки, фигурки и кружочки –
Исчёрканная нотная тетрадь,
И дорого лишь то для одиночки,
Что можно подарить и потерять.
От юности – до вести и отсрочки
Я с Моцартом прожил, но с Бахом умирать.
Сюда я прихожу и ухожу отсюда,
Где, как пластинка, вертится земля,
Где век потратил, ожидая чуда,
Где музыка звучит, печаля-веселя,
Где древние листы достали из-под спуда.
Я в нотах не силён, лишь помню: «до» и «ля».
Всё в музыке воздушно и свободно,
В её стихии огненной и водной,
В широких сводах радужной дуги.
Звучание движенью жизни сродно, –
Останемся, пока проходит рондо
Всех радостей и горестей круги.
Иное дело смерть. Спиралью вместо круга
Легко и медленно нас поднимает фуга,
Молитвой обрывается концерт.
Легко и медленно – ни страсти, ни испуга –
Становятся ступени друг на друга,
И ноты перевёрнуты в конце.
Себастьян
Любовь и милосердие Судьи
Сильнее кривизны миропорядка,
И вечной этой истины загадка –
Святой, идущий со стрелой в груди.
Победою закончилась борьба,
Холодными гербами стали муки,
Но связанные за спиною руки
Не могут скинуть волосы со лба.
Пронзают ненавистные штыри
Божественное тело андрогина.
Чуть киноварью тронута картина,
Но как душа истерзана внутри!
Вне времени спасаем и казним,
Он сумеречных глаз не поднимает,
Как будто до конца не понимает
Бессмертия, случившегося с ним.
Но тот, который в пропасти земной
Был отдан императорским волчатам,
В пустой ночи, перед стихом початым
Мне руки замыкает за спиной.
* * *
Год за годом – скука и рутина,
И пустых мечтаний разнобой.
Помните, когда-то не хватило
Нас на то, чтоб сделаться собой?
Честные работники забвенья,
Мыслящая травка на ветру...
Страх и бедность, опыт и сомненья
Горький след оставили во рту.
Но бывает чудо между нами:
Нищий путник, двоешник хмельной
Говорит с былыми временами,
Как с ребёнком, спящим за стеной.
Странный дар не тешит и не лечит,
Только шлёт неуловимый звон
В каменную тьму тысячелетий,
В чёрную прогалину времён.
И дремучий человек пещерный
Голову закидывает вдруг,
Будто слышит небосвод вечерний,
Медленно вращающийся круг.
Там, вверху…
Оттого, что я делил с тобою
Первозданный мрак…
Ахматова
Несчастные дети безверья и тьмы,
Мы сказочной книги листали листы.
Нам больно, как будто припомнили мы
Рождение мира из глыб пустоты,
Когда расступился немой океан,
Как занавес жизни, раздвинулся он,
И каменный остров, тяжёлый гигант
Поднялся над бездной времён.
Мы тоже лежали в глубинах родных,
И холод творенья был страшен и нов,
И звёзды осели на сферах ночных
Серебряной пылью из времени снов.
С тех пор мы друг друга и ждём,
Пронзённые древней звездой, –
Под низкими тучами, серым дождём,
Под сеткой воды, ледяной и густой,
На той остановке пустой.
При нас раскололся Ашлар на куски
И стал человек из ребёнка большим.
С тех пор и стучат полифемы-станки,
На трассе дрожат огоньки
И брызги летят из-под шин.
А звёздные нити всё тоньше, слабей,
И случай царит в подневольном краю,
И рану твою прижимая к своей,
Я кровь проливаю твою и свою.
Чужая любовница, «милый малыш»,
Последний фонарик живой,
Напрасно на чёрном морозе горишь,
Одна на земле, утонувшей до крыш
В раздетых ветвях и крупе дождевой.
Полжизни прошло, половина труда,
Темнеет решётка ветвей.
Ещё не пора воротиться туда,
Где вечность и время, звезда и звезда
Молчат над пустой колыбелью твоей.
Там память не стонет и кровь не скорбит,
Не слышно ломающих кости колёс,
Лишь лёгкие обручи звёздных орбит
Плывут, не касаясь волос.
* * *
Мне чудится младенца первый крик,
Едва пустого воздуха глотну я.
Не стыдно и не страшно ни на миг
Сказать, что смерть придвинулась вплотную.
Но вот – не занял выемку в земле,
А лишь застыл, как ласточка в полёте,
Лишь в операционной на столе
Всё вытерпел, как человек без плоти.
И даже различаю всякий раз
Какой-то луч потерянного следа,
Когда лежу, не открывая глаз,
Уже очнувшись от ночного бреда.
Должно быть, где-то рядом благодать,
Там ангелы стрекочут и пасутся.
Хочу проснуться? Не хочу проснуться?
Простых желаний мне не угадать.
* * *
Облака – растрёпанные косы –
Протянулись над пустым холмом.
Приютили кедры или сосны
Тишины испуганный фантом.
Издали доносятся до сквера
Вой сирены и шашлычный дым.
Осень, сумерки, число и мера
Завладели временем моим.
Надо бы проститься осторожно:
Хорошо смеркается, надёжно,
Глянул вечер с ближних берегов.
Вся округа, сколько видеть можно,
В разноцветных точках очагов.
К сердцу подступающая влага.
Словом наведённые мосты.
То и это. Ветер и бумага.
Без любви не совершить ни шага
Прочь от неизбежной темноты.
* * *
В жестоком, обжигающем краю,
Где дымный полог скрадывает дали,
Мы, будто в нескончаемом раю,
К живой воде губами припадали.
Струна воды и колесо огня
Затихли в утомлённом вертограде,
И в сумерках безжалостного дня
Деревья растворяются в прохладе.
Когда же станет пусто и темно,
Мы сядем на кривом пороге рая
И будем пить последнее вино,
Последний хлеб делить, благословляя.
Пускай простит улыбку и слезу
И сложит из теней подобье знака
Создавший виноградную лозу
И хлебный колос выведший из мрака.
* * *
Помилуй, история эта проста:
Обыденный труд, рядовые места,
Приятели, жёны и дети.
Ни лагерь, ни пуля, ни буква креста
Не встретятся в этом сюжете.
Да, можно, наверное, сколько-то лет
Пожить безрассудно, не впрок, а во вред,
Поспорить и с богом, и с чёртом.
Но только нельзя опоздать на обед,
Нельзя поступиться комфортом.
Помилуй, история эта тверда.
Долги и ошибки мои – ерунда,
Привычное дело земное.
Бывает, в жару застывает вода,
И это случилось со мною.
В начале июля, в полуденный гнёт,
Как будто в полярную стужу,
Последняя капля горячая бьёт
В тяжёлую массу, в запаянный лёд
И выйти не может наружу.
Китайская ширма
Разгадал я правила игры,
Тайну встречи с горними умами:
Ширма, разделившая миры,
Сделана из рисовой бумаги.
Кто-нибудь, ребёнок или бог,
Разорвёт послушную завесу
И меня, бесформенный комок,
Подготовит к новому замесу.
А пока иного дела нет –
В хаосе бамбука и пионов,
Процедившем заоконный свет,
Различать павлинов и драконов.
Жильё
Дом огромный и старый, и вечно в нём неполадки:
То трубу прорывает, то пахнет соседским газом.
Помойка плотно забита: подгузники да прокладки,
И кажется, что зимой налетают все ветры разом.
В самые лютые ночи под одеялом и пледом
Мы сплетаемся так, что уже непонятно, кто там
Улыбнулся во сне. Зато бесконечным летом
Ходим в голом раю, обливаясь потом.
Лень вставать с постели, перемывать посуду,
Мерить босыми пятками наши тесные метры.
Но поднимаешь глаза – и видишь повсюду
Яблони и виноград, кипарисы и кедры.
В общем, слава уборке, готовке, стирке
И простыням, расправленным ласковыми руками.
Можно ещё пожить, пока до дверей квартирки
Доползут, будто танки, огромные тараканы.
* * *
Что-то новое в воздухе этой страны,
В разговорах её и распевах,
Как оборванный звук одинокой струны
Среди яблок её переспелых.
Это случай божественный пишет вердикт
На пейзаже в восточной оправе
И, как птица ночная, твердит и твердит
О растраченной попусту славе.
Ничего, говори – я не стану слабей,
Не поверю чужим идеалам,
Только ночью я плачу в постели своей,
Утирая лицо одеялом.
Так материя жизни трещит по краям,
Грубый ветер полотнище треплет.
Так рыдает о городе старый Приам,
О развеянном по морю пепле.
И бессмертные боги не в силах помочь,
И утешить изгнанника нечем,
Только Лета серебряно-чёрную ночь
Опускает на царские плечи.
* * *
Всё хочу клубок волшебный
Размотать обратно,
Снова мимо контролёра
Проскочить бесплатно.
Не забыл, что был когда-то
Молодым и вздорным,
В городском саду роскошном
Спал под небом чёрным.
Не поэтому ли опыт –
Чудная вещица –
То, что смерть сильнее жизни,
Доказать не тщится.
Только повторять умеет
«Господи помилуй»,
Только плачет и целует
Звёздную могилу.
* * *
Под утро, когда разорвёт
Луна дымовую завесу,
Проведать бессонный народ
Господь посылает Гермеса.
И видит крылатый гонец,
Как старимся мы и нищаем.
Всему наступает конец,
Особенно сахару с чаем.
Мы здесь на последних ролях
На полке в раю инвентарном,
Зато в Елисейских полях
Потом угостимся нектаром.
И будем гулять по садам,
Вкушать красоту и достаток...
Но горького чая остаток
Допить никому я не дам.
* * *
Невозможное приключилось легко и просто,
Вместо смерти пришла любовь – они ведь сёстры.
Стало нашими буднями понемногу
Невозможное людям и даже Богу.
Но и смерть поднимает своё забрало,
Ухмыляется, будто имеет право:
Право девственной инокини над падшей,
Право старшей сестры над младшей.
Лишь в убежище ночи так мы прижаться можем,
Что душа забывает себя, становится кожей.
Там теряет смерть свою чешую драконью,
А любовь прикрывает глаза ладонью.
© Вадим Гройсман, 1988 – 2015.
© 45-я параллель, 2015.