Татьяна Половинкина

Татьяна Половинкина

Все стихи Татьяны Половинкиной

Roma

 

У этого лета будет своя история:

Угли камней, запекшиеся на солнце,

В мякоть акаций утоплена пьяцца «Астории»,

Голубем уркает голос Умберто Тоцци.

 

Оплавилась синь на сыроварне полуденной.

Острой блесной врезается в масло лета,

Тающего на фарфоровой хрупкой посудине –

Море, как лезвие сточенное «жилетта».

 

Кадык олимпийский осколком завис над каверзой.

Трапезный лист июля бумагой нотной

Праздно трепещет на скатерти. Вытравить нас нельзя

С нашей с тобой пармезановой подноготной.

 

Оставив росчерк полей от шляпы касторовой,

Ты опрокинул воздух и глину кровель.

У этого лета да будет твоя история,

Этому лету приписан твой римский профиль.

 

* * *

 

Анданте в грандиозной тишине:

Медлительное ниспаденье снега.

Легка луна в ажуре ришелье

И светит в окна моего ночлега.

 

Сегодня отчего-то не уснуть.

А, значит, лёжа буду множить бодрость

И вглядываться в памятную муть,

Как в чёрную неведомую пропасть.

 

Нелепый выкликая свой товар,  

Будь то кривой чубук и томик тощий 

Рембо иль канделябр и самовар, – 

Пошёл в разнос души моей старьёвщик.

 

И новыми снегами с вышины

Ложатся строчки плавно, без нажима, –

Особой тишиной предрешены

Как дар, который я не заслужила.

 

 

* * *

 

Беззаветно живу, не жалуясь,

Древ безлиственных не тревожней:

Вдохновение ли, пожар – небось

Разрешится по воле божьей.

 

Выхожу каждый день на люди я

Вместе с солнцем, чей путь к притину.

Это проигрыш, интерлюдия

Перед счастьем неотвратимым.

 

Лишь ночами – влажна, внимательна,

Ждёт душа низверженья чуда.

Буду счастлива. Обязательно.

Не сойти бы с ума покуда.

 

* * *

 

В бой идут не одни старики ‒

Вдоль заречья по души ребят

На пирогах из костной муки

Поминальные свечки коптят.

 

В эти лета слепой молотьбы,

Лета клевера и клеветы

Веки спящих солдат голубы,

Губы спящих солдат золоты.

 

Видят воины брезг наяву,

Слышат ливневый глиняный гул –

Это старец Паисий во рву

Вдруг по-русски распев затянул.

 

Диким полозом выгнется бровь,

Преисполнится грохота грудь,

И обдаст богатырская новь

Кровяную жемчужную ртуть.

 

В бой идут не одни старики:

Сотворив «выпрямительный вздох»,

Встанет мёртвая Русь вопреки,

И в неё да уверует Бог.

 


Поэтическая викторина

Вечер

 

Обернулся чёрной курицею вечер,

Как из-под земли, нечаянно возник.

Мой министр печали, образ твой очерчен

Месячным свеченьем – холодно безлик.

 

К декабрю тебя я в званцы ожидала,

Единенье душ мне встречу предрекло,

Что, придя, зажжёшь ты в вышине шандалы,

Что распишешь синей муравой стекло.

 

Конфидент слухмяный, спутник безотказный

В мир химер лукавых и мятежных грёз,

Никому словечка не скажу о нас я,

Кто бы твоё имя вслух ни произнёс.

 

Лихорадить стану во страданьи жарком

Или беззаветно радоваться дню, –

Неизбывна ценность твоего подарка:

Семя жизни тайной я в себе храню.

 

Во сне

 

Северен воздух. Стволы облепихи

Ранним больны янтарём.

Там, за голбцами, неспешный и тихий,

Кто-то прошёл с фонарём.

Не угадать в голубом полумраке

И не упомнить примет.

Сеет забвения сонные маки

Веющий анахорет.

 

Ямы задумчиво широкороты,

Поле в рассветном дыму.

Милый, чужой и таинственный кто-то,

С чем ты пришёл и к кому?

Путник усталый со светочем бледным,

Вышедший из ковылей,

Перекрестился и молча помедлил

Возле могилы моей.

 

* * *

 

Воздух, мёрзлый и бесснежный,

Напряжённой тетивой

Вдавлен в грудь. Скрипит валежник

Под ногами неживой.

 

Мысли звонки от излишка

Ледяной голубизны,

Растопорщены, как шишка

С той единственной сосны.

 

Ствол, в сугробине увязлый,

В небо выстрелить готов.

Облегли вороны прясла

Из столбов и проводов.

 

Льются рельсы, словно воды,

Вдоль увалов и низин.

Погляди: душа природы

Отдалённее вблизи.

 

* * *

 

Вступил в сады инееватый март,

Не знающий тщеславия и спеси.

Вдоль грубых брёвен, ржавчины оград

Иду одна, вдыхая стынь и плесень.

 

Взлохмачен тальник дряхлый, и за ним

На шестаке воздвигнута скворечня,

Как бельведер, как птичий мезонин,

С парадностью и стройностью нездешней.

 

Кругом сиротство, дыры, неуют,

Несносный дождик вкрапился в пространство.

Здесь, мною возведённый в абсолют,

Да обретёт мой отдых постоянство.

 

Под монотонный, гулкий скрип сосны,

Как лагерная вышка, одичалой

Пошли мне, бог, забвенья новизны

Иль сделай так, чтоб память замолчала.

 

* * *

 

Всё верней я примечаю осень

В мнимой бездревесности московской,

Где грачей ансамбль сиплоголосый,

Где студёный ковшик звёзд расплёскан.

 

Словно жалость, росы после ночи.

Росточь сердца хочет заполненья,

И внимательней и одиноче

Зоркой осени глаза оленьи.

 

Росчерк ветра явственно-небросок.

Но ревнивой не избыть тревоги:

Кто-то шепчет из-под гулких досок

И гремит жестянкой у дороги.

 

Это памяти трамвай последний –

Козлорогий, плавный, как громада,

Будто Фавн, уводит в мир осенний

Дней моих скудеющее стадо.

 

 

* * *

 

Где цвет планктонно-странствующий сброда

И города тускнеет апплике, –

В бутылочное горло перехода

Запрелое спускаюсь налегке.

 

Там не цыганка с рыбьими глазами –

Русалка тянет жалостный куплет,

И, как свечное сало в мрачном зале,

Скафандры ламп чадят тщедушный свет.

 

Весь мир поверхности второстепенен,

Цель всплытия томительно бледна,

А восхожденье по крутым ступеням

Похоже на поднятие со дна.

 

По мрамору взойдя, явлюсь из пены

Бурлящей гулко, вздыбленной толпы –

Потомством Зевса, греческой Еленой

Под липами, что бледно голубы.

 

* * *

 

Где чёртово молоко, проросшее возле тына,

Закрой мне глаза рукой и лоб поцелуй пустынный.

Молчание губ сорвав, ветрами умчится в поле

Сочувственный шелест трав дохнуть на фитиль тополий.

 

В муку изведут кору древесных жуков буравы.

Не горько, что я умру, к дождю б урожай убрали –

Безмолвно взошла любовь, последняя, яровая.

Не майся, не суесловь: накоплено мук до рая.

 

Отталкиваясь багром от берега, как от бреда,

Ты зреешь в багровый гром, в терпение короеда.

В истлевшего неба ткань – просоленную холстину –

Лети, дротик-дрозд, не кань за сердцем в слепую тину.

 

Гибели царской семьи

 

Над кроткой обителью абрис вознёсся прощальной звезды.

О, сколько ещё возожжётся? Затерпнет, Господи, сколько?

Язычникам алой звезды отдана чистота бересты,

Июль – это низменность, белая известь на стёклах.

 

А город явил неминуемо облик разнузданный свой:

В цветении срубы стояли, спеленаты и дощаты,

Во тьме взъерепенился ветер – не выспавшийся часовой,

И башням площадным, от плача не знавшим пощады,

 

Ощупывал зло деревянные рёбра, тянул за язык

Литого из царственной меди соборного краснобая,

И белые кости известий бросал для столичных борзых,

И кровь, остывая, по стогнам лилась голубая.

 

* * *

 

Заронилось зёрнышко горчичное.

Слепо и жестоко, как сорняк,

Сквозь сердечный панцирь безразличия

Прорастает стебель натощак.

 

Терпеливо острие зелёное,

Хохолком нацелено на свет,

И горьки, и алчущи влюблённые,

Хрупкий дар взлелеявши в ответ.

 

Примирюсь с апостолом весенним я

В чёрном каменном мешке груди:

Силой воли и землетрясения

Плен взорви и в полный рост взойди.

 

Напою побег слезами талыми,

Жалобу, как рану, зашепчу –

Вдруг ему чуть-чуть посильней стало бы

В бездне мрака восставать к лучу?

 

* * *

 

Зёрна, что выскользнули из рук,

Нежным адажио провожаю.

Вам же – нет дела до урожая,

Ведь всё обратится однажды в грунт.

 

Я вам прощаю всю эту ложь

Лба и эмалевый волглый холод

Брошенных комнат, и каланхоэ –

Он был вне любви и земли не всхож.

 

Дерево корни пускает вглубь,

Ветви растут, не стяжав укора,

Ветер буравит ствол толстокорый –

Я сею прощенье в разломы губ.

 

Я вам прощаю всю эту соль

Устричных раковин вместо комнат.

Нотного стана грунтовый голод

Рождает зелёную ноту соль.

 

* * *

 

Искомое – в расколе темноты,

А мне тратаки выпал фант от бога:

Атакой зренья, вплоть до слепоты,

Мной зажжено созвездье Козерога.

 

Сияет ясным сдержанным огнём...

Громаден воздух, чёрный и отвесный,

И будто наэлектризован в нём

Весенний листик – пасынок древесный.

 

Мне б лодку на отлогом берегу,

Худую и глядящую раскосо,

Привычную к песку и бочагу,

С почтенным видом – покорившей космос.

 

Тернист сиротства пепельный венок,

Прохладен, молчалив скуластый ясень.

А поиск мой и пеш, и одинок,

Слепою вервью-верой подпоясан.

 

* * *

 

Как видения, ветки легки –

Венчик, легший на темя сарая.

Тень играет со мной в поддавки,

На древесной вежи замирая.

То ванессою мраморной льнёт,

То мелькнёт в листвяную завесу:

Прихотлив и нечаем полёт

Без труда, очертаний и веса.

 

Глух колодца бревенчатый сруб,

И венчально не блещут ведёрца.

День, себя подводя под сюркуп,

Новым золотом втуне вернётся.

Сотворит полнокровный виток

В кроны клёнов – оклёван, искромсан...

Не вечерний ли ветер зажёг

Факел газовый свежего флокса?

 

 

* * *

 

Липкий сок прозрачных виноградин

Пальцев смуглых кончики обрызнул.

Для чего с рождения мне даден

Сладковатый признак эгоизма?

 

Отстрелялась сойка-богомолка,

Разомлела тень на дальних склонах,

И шмеля гудение негромко

В пышных, бланжевых, как крем, пионах.

 

Опустела лёгкая беседка,

Диким хмелем доверху увита.

Ты теперь ко мне приходишь редко –

Мне не надо твоего визита.

 

Как скажу, светло и ядовито,

Что тебя не помню я, не знаю, –

Если горько спросишь о любви ты

Или взглянешь терпкими глазами?

 

* * *

 

На лоскутах изнанчатой поляны,

Как после сна очнувшись и прозрев,

Лежишь, от грив воздушных полупьяный,

Губами маешь горький львиный зев.

 

Блестят шмели да сбалмошные мухи,

Запретны переспелые дела.

Дыханьем полны запахи и звуки,

Во весь опор летят колокола...

 

Где чай-иван вдоль троп, иван-да-марья,

Не чаешь об иване никаком.

Жара предгрозовая травы марит;

Божественная правота кругом.

 

С дороги пыль в осоку оседает,

Бренчит развалина грузовика.

И горизонта прядь совсем седая,

Родимая поэту на века.

 

Ночная песенка

 

Сухо лопаются ветки

В липовом бреду.

Мимо сгорбленной беседки

В темноту иду.

 

Там обрушившейся арки

Пристальный проём

И сочится месяц яркий

В чёрный водоём.

 

Где блестит на склизлом камне

Изумрудный ил

И шуршит волна, пока не

Выбьется из сил.

 

Где прошли бы не дыша вы,

Обратившись в слух.

Лижет ноги мне шершавым

Языком лопух.

 

Я ещё могу другое

На ночь нашептать:

Что за мной плетётся горе,

Жадное как тать.

 

Что ношу с собой на счастье

Горстку желудей.

Что пришла тебя украсть я

У живых людей.

 

* * *

 

Опьяняет пряный запах пижмы,

В обмороке прелые луга.

В лихорадке холодея, лишь бы

Быть тебе как память дорога.

 

Кажется, короче стали сутки.

Слаб и откровенен на ветру

Полый cтебелёк пастушьей сумки.

Не жалей, что в горести умру.

 

До осенних флейт совсем немножко.

Близкое томленье утоли

Завитком душистого горошка

И сухою дудочкой вдали.

 

Осень в городе

 

День придёт, по-осеннему ясен, и

В переулках засмотримся мы,

Как гуляют боярами ясени,

Воскресением оживлены.

 

Мы нырнём в листопада утопию,

Онемело на миг замерев,

И исполнится светом надлобие

Белой церковки в рези дерев.

 

Известят неземными клаксонами

Нас, бескрылых, о гнёздах пустых,

И ладони мои невесомые

Нежно дрогнут в ладонях твоих.

 

* * *

 

Оставлю всех, пойду по черепкам

Пустынной и извилистой дороги.

Свистит чирок, где в вереске река.

В подьём до апогея дюжат ноги.

 

Где муравьиные чернеют пни,

Как разорённой памяти останки,

Приду туда, расположусь в тени

Вьюнком увитой парковой альтанки.

 

Вдохну нутром живую горечь хвой,

Отринув лицемерных дней ярема.

Ещё здесь слышен тайный голос твой

И здесь бессильны мужество и время.

 

* * *

 

От лжи твоей, глухая и немая,

Сквозь вязкий бред в сознание придя,

Как данность и лекарство принимаю

Прохладную суспензию дождя.

 

Яснеют неба мерклые вершины,

В листве ничто ещё не ожило.

За всё, что из любви я совершила,

Выздоровленье будет тяжело.

 

Забвеньем пахнет крепкая гвоздика.

Ни в чём я никого не упрекну.

Как души у Аида – погляди-ка –

Крапивницы слетаются к окну.

 

Легки во мраке контуры предметов,

Воспоминанья сладостно бледны.

Я к небу возвожу глаза, а Это

В разряд твоей искупленной вины.

 

 

Первый снег

 

Вдоль просадей рыжих, жилищ многокнижий,

Линялых каналов курсивной строки,

Не помня насущного, данного свыше –

Зыбучему ветру я шла вопреки.

 

Вдруг болью свободной меня окропило,

Задев, обнажило, что поздно жалеть! –

Кипящее пламя метеле-крапивы,

Роняющей цвет на души ожеледь.

 

* * *

 

Подарил мне возлюбленный друг

К двадцать третьему дню рожденья

Исцеленье души как недуг,

От которого нет исцеленья.

 

Знобкой правдой меня уберёг

От кошмара любви великой.

Нежно вьётся цветной мотылёк

Над душистой сухой повиликой.

 

На воздушных громад синеву

Я гляжу с прямотой иноверца

И теперь с лёгким сердцем живу,

Словно вовсе утратила сердце.

 

Зримый мир постигая с азов,

К очертаньям вещей привыкаю.

Лишь порой померещится зов

Птицы, вдаль увлекающий стаю.

 

Ум нехитрых исполнен забот,

И как будто совсем по-иному

Меня лёгкая тропка ведёт

Меж взволнованных лиственниц к дому.

 

* * *

 

М. А.

 

Попросил его не беспокоить

Без особенной на то причины.

Весточка в пути: недалеко ведь

До моей спасительной кончины.

 

Все мои мольбы и все обеты

Мне её по капле приближали,

Вписывая страшные куплеты

В будущего смутные скрижали.

 

Шелестят тревожные ракиты,

Скоро ждать амнистии последней.

Мне завеса тайны приоткрыта

Той, что всех древней и заповедней.

 

С каждым днём безлюднее дорога,

Чётче свет, пронзительный и узкий,

И к окну слетаются помногу

И клюют рябину трясогузки.

 

* * *

 

Разбросаны взоров силки,

И крючья речей наготове –

Охотники и рыбаки

Так рады трофейной обнове,

 

Так любит разбойник дуван,

И так голубой одуванчик

Развеет, сомнёт пополам

Соседский улыбчивый мальчик.

 

В тенетах ветвистой тени

Твой вкрадчивый облик невнятен.

Ах, ложью меня не тяни

В обманные нети объятий.

 

Но кончен искусный излов –

Ты прав в поединке неравном,

И струпья поверхностных слов

Ложатся на тёмные раны.

 

* * *

 

Расставанье явилось нам,

Как и смена любых сезонов;

Предавали листву кострам

На изрытых сухих газонах.

 

У чугунных балтийских львов

Помню наш променад вчерашний,

Гулкий оклик колоколов,

Белый бивень портовой башни.

 

Стали выше у берегов

Грозовые кривые воды.

И, как лесть, веял вдоль висков

Неживой холодок свободы.

 

Ты шёл подле, чеканя шаг

И руки мне не подавая.

А меня занимал пустяк,

Что мне вряд ли поспеть к трамваю.

 

* * *

 

Светла как темнота,

всегда и всем не та,

зря выжимай педаль –

не тронется рояль,

 

останется стоять,

укоренённый в гать,

не высекая искр,

меча молчанье икр.

 

Отлился в лиру линь:

аминь ему, сарынь!

Янтарные глаза –

излучины назад.

 

Внутриутробный зык…

Плавник или язык

взрезает толщу слов,

болтает свой улов?

 

Неладно как-то всё,

и стих меня подсёк,

вот-вот метнёт на мель

в двуклавишный апрель,

 

когда плотвичек рой

не мною замолчит –

немою заловчит

строкой.

 

* * *

 

Сколь ни мало – эмали вдоль –

Струй воздушных движенье зримо,

Исказится неумолимо

Через миг облаков юдоль.

 

К ней осанистая ольха

Распростёрла в асане ветки –

Эбонитовой статуэтки

Грациозней, нежней стиха.

 

Рубежи безоружных дней,

Как страницы, сухи и хрупки.

Бытия моего зарубки

Всё поверхностней, всё длинней.

 

Терпче тёрна цежу питьё,

А о смерти теперь ни слова.

К ней давно я уже готова 

И беззвучно зову её.

 

 

* * *

 

Смолёной луны окурок

Осенней золой пропах.

Застыл на увале сумрак

И красный монах – сумах.

 

Единое на потребу

До тайны прихода стуж –

Мясистая мочка неба,

Гусиная кожа луж.

 

И схема необратима.

Лишь слышится, как впотьмах

Листвы раздувает схиму

Крыла двуединый взмах.

 

* * *

 

Струился мрак, истомно свеж,

На дёрн снежок ложился ранний.

Я шла, задумчивая, меж

В дремоту углублённых зданий.

 

Ночной превозмогало сон

Одно окно, под самой крышей.

Там ждал спасенья Робинзон,

Огонь, рачительно хранивший.

 

Степенно сух и долговяз,

Вдруг замер, притворившись спящим,

В замысловатой позе вяз

Для убедительности вящей.

 

В карманы руки опустив

Я шла, и был никто не нужен.

Какой-то простенький мотив

Почти до слёз мне тешил душу.

 

И в просветленье затяжном

Мне тайный голос пел о чуде:

Я поняла, что всё прошло,

Что ничего теперь не будет.

 

Устала женщина

 

Панфиловой Анне Яковлевне

 

Любила бабушка моя витой каракуль и

Кристаллы ядрицы, и сизые чернила,

Что на седины все до капли изводила,

Не зная сроду, как греха, ни полкаракули.

 

И хоть бы день один припомнился мне, чтоб она

Не пошутила над собой, «рязанский лапоть»,

И не ударилась вынянчивать и стряпать,

Чего-то там не угобзила б, не заштопала.

 

Устала женщина, как русский лён распятая,

Небесным трубам отворила сердца вьюшку:

Видать, на свет ушла сквозь мглу за горе-кружкой,

Что в прошлой жизни от воспитанника спрятала.

 

Человек

 

От денницы понемногу занимался снег.

На разбитую дорогу вышел человек:

В передёрнутой кофтёнке – даром, что мороз.

Присмирелого кутёнка в телогрейке нёс.

 

Дряхло граяли вороны, щёлкал краснотал,

И дыханием неровным свёрток трепетал –

Человеком избран в пару! Человек – кумир! –

Носом ласковым чубарым одобрял он мир:

 

Пнищ приветливые краги, вешенок искус...

В голубом глухом овраге был оставлен груз.

И взмывали стоэтажно сосны без границ

В глубине белёсых, влажных ищущих зениц.