Отражение
Уходящий вдаль подставляет спину,
выходящий вон закрывает двери.
Если ждать, когда все преграды сгинут,
не успеть себя теплотой измерить.
Не успеть с речистости снять… не пенку –
жирный шум заборных, подгнивших досок,
где в древесных клетках сучит нетленкой
неформатной сути пустой набросок.
Обжигает пламя металл и глину,
но не всякий обжиг кому-то в жилу –
насади свистулек на хрестовину
и в огне заохают: быть бы живу!
Заскрипят костями палёных клювов,
из лакун языки повыпирают,
а сними с креста – захохочут, сплюнув
красной струйкой глины, – в любовь играя…
Уходящий вдаль открывает окна
не умом, не силой – одним движеньем,
и воздушный абрис в живых полотнах
ещё долго тянется – отраженьем.
Когда
Когда сбываются мои надежды
на возвращение из зимней бури
в один из дней – придуманный на Пасху,
когда игрунья, вьющая смиренье,
из профилей моих родных скитальцев
не вяжет круговые коридоры
для ветра, остужающего мысли, –
я умираю для иных деревьев,
проросших в скалах от нужды и света.
И, став щитом от собственных волнений,
сворачиваюсь временно в пространство,
где боль моя – в огранке Мазарини
становится безличной и зеркальной –
страданием исписанной бумаги.
Я вижу – эвкалиптовой слезою
напитаны гербы моей вселенной,
лазурь и червлень смешаны в рассветах,
блестит в закатах золото тинктуры,
и тысячи безмолвных дромедаров
неспешным ходом отражают солнце,
настолько, чтобы грезиться в пустыне
любому, даже клятым реалистам.
Навьючены бессонными ночами
смиренные животные, но дремлют,
подобно лодкам на спокойном море.
А вдалеке, в отмеренных пределах
пустынный берег делят на квадраты
больные птицы – за песок дерутся,
чтобы их род мог
строить, строить, строить
песчаную престижность…
Омывает
волна – меня, потерянные замки –
без ропота, с любовью, напоследок.
Треща корнями
Где цапли танцу обучают
безвольных жителей и мух,
где липкий ливень истончает
болотный взгляд, такой же слух, –
слоистый пень, ведун и практик,
треща корнями без конца,
слагает тысячи галактик
для молодого деревца.
Скрипит болото сотней кваков,
гнильём разит за километр,
но в тех галактиках из злаков
растут любовь и тёплый ветр,
но в тех просторах свежий запах
от всех с избытком данных дней…
Слоистый пень на корнелапах,
ты мне по-прежнему родней
земной среды, где в рост проценты
идут за ложь и дух войны,
где властно ставятся акценты
на неизбывности вины.
Для тех, кто…
Вчера состарился древесный человек. Был крепок и велик его костяк,
но без ветвей и лиственных доспехов.
Сказал: любая страсть – во тьме хмельной омег, мир по-собачьи околел в страстях.
Сказал и вышел. Стало всё не к спеху.
Откуда ни возьмись, влетел самум – сухие пальцы, пыльная горячка
и стойкая привычка бить наотмашь.
Схватил… кого – за боль, кого – за ум, держал, пока не выплыл лунный мячик,
чтоб засветить ударно в наши окна…
Не годы шли – миры луною слепли. Взахлёб, простужено дышали облака
в сегодня из вчера – в сердцах и в Мекке, Риме.
А мне казалось, бьётся время слепнем, и человек древесный просит молока
для тех, кто навсегда не скуклился в мейнстриме.
Три приметы
Вечер сложен в три приметы,
три приметы за окном –
красный плащ на клён надетый,
голубь мёртвый, новый дом –
он неспешно в небо тенет
быль элитную и вес.
Нет смирения в смутьяне,
нет в элитности чудес.
Но красив, фактурен, важно
крышу целит в облака,
чтобы бредить поэтажно,
стекленеть издалека…
Вышел кто-то из подъезда,
а из красного плаща
вышло тело, и одежда
клён не греет, трепеща.
В три приметы сложен вечер –
голубиным клювом вниз.
Голубь смертью человечен,
вечер жизнью неказист.
Быть нормальным
Иногда быть нормальным – великое бремя –
не давать имена пустоте и теням,
не вылавливать косточки зла из варенья,
разливая по плошкам судьбу муравьям.
Поглядев в темноту, не искать в ней предлога
для спасенья души и молитвы без слов.
Есть в нормальности этой фасон эпилога,
в ней любая модель, словно дама с веслом –
без причуд матереет, закон тяготенья
принимая как дар в мускулистую стать,
и низводит мечту в рядовое явленье,
и весло охраняет, чтоб вес не терять.
Рядом с ней не видать даже ломаной ветки,
по которой на цыпочках, с лёгкостью снов,
в мир приходят истории тёплой расцветки,
чтобы логику дня обращать в вечный зов,
чтобы в горле ночи` не темнела аллея,
а язык безнадёжности слово не жёг…
Есть в нормальности этой скелет мавзолея –
то засмотрится в душу, то тронет висок.
Это не Рим
Нет ничего, что могло бы здесь быть рекой,
белой – из слова спелого, с ароматом
девственно чистым.
Пьяно манит левкой,
кровь в каждом теле громче,
темней – к закату.
Выдох домов намекает на мир живых,
чей-то последний вдох опалён бессмертьем.
Это не Рим –
там я видела домовых
с хитрой улыбкой и воровским усердьем.
Это не Рим –
там упрятана моль веков
в тонкую ложь о величии всех империй…
Здесь – домовые похожи на мотыльков,
наскоро сотканных из полевых материй,
здесь – серебром лунных нервов отмерян свет,
если живёшь не наспех – стяжаешь тленье.
Это не Рим, но и здесь, словно мира нет, –
падалиц звуки в быстром, как свет, паденьи.
За окнами
За окнами воздушное зерно –
пути открыты в яблочную осень.
Косицы облаков ветрище косит,
чтоб дерзко не кудрявились.
В дверном
проёме незатейливый мираж –
в жабо тирренском – праздничный Неаполь.
Входи и будь… но рвутся связи.
На` пол,
летит янтарно-солнечная блажь,
меняя тон, играя на свету.
Мне кажется, сирена Парфенопа
поёт – и всласть.
Но гасит звук синкопа,
и плуг вселенский режет пустоту.
Осенний день отбрасывает сон
на чёрный лик ночного отраженья,
без устали, но не на пораженье, –
как тень на стол – услужливый гарсон.
…За окнами дождливое кино
снимает Бог. Ему сегодня грустно.
Мне кажется, великое искусство
похоже на проросшее зерно,
на праздный путь, ведущий к нищете,
на старый камень, не залитый кровью,
на песенку сиротскую и вдовью –
о Божьей, человечьей доброте…
Так грезит впрок бессрочная душа,
а Время предъявляет постулаты,
рассчитывая меру для расплаты
в пределах уставного миража.
Когда нет первой строки
Когда нет первой строки,
летящей
с просторной шляпы святой горы,
и слишком острые локотки
рутины
пусть и стары,
но больно бьют
в твой надуманный неуют, –
смотри на море.
Сказал мне вечер.
Над тихим морем вселенский воздух
не жжёт, не дразнит –
в нём сказок отзвук.
Родник эпистол, он независим.
Нет лучше писем,
чем плеск сердечный –
тому, кто Вечен.
Вот след гондолы –
пером скользящий по бурой коже
венецианских каналов.
Доджи –
играют в прятки с тобой и миром,
а мир до вечности перестиран.
На бельевых верёвках – город,
не твой, ничей,
увлажнённый порох
домов, рождающих гондольеров и…
лицемеров.
Что лик, когда карнавальны маски?
Любой рождённый способен к спору
с самим собой –
будешь ты в Дамаске,
Москве, Одессе – увидишь, впору
тебе улыбка иль блеск оскала.
Лишь пластилиновые бахвалы
меняют знаки сердечных писем
ещё в эскизе.
Сказал мне вечер…
…А плен морской
ароматно холост.
Рисует ветер – тепло и холод,
людей на алом закатном стяге,
их имена.
Для любви-бродяги –
волну и крепость небесных литер
на лазурите.
Медь
Настал предел искусному шитью
на яркой ткани прожитого лета.
Укутавшись до пят шотландским пледом,
не следуя осеннему нытью,
смотрю в себя,
там иго вечных тем,
что старый глобус на плечах атланта.
Смотрю назад –
на площади del Campo
среди толпы расслабленных зевак,
похожей на цветной архипелаг,
и я сижу, укрывшись палантином,
чтобы фотограф мог запечатлеть,
как солнца угасающего медь
на нежном шёлке – тонким серпантином
проявится на миг…
Мгновенья смертны,
но шалости их сказочно остры –
в их действии так много от игры
иллюзий всех, реальных от рожденья,
фантазий, дотянувших до утра,
покуда не достанет до нутра,
до самого большого заблужденья –
печаль утраты…
Холодом жнивья
пахнёт вокруг,
и горькое предзимье
поселится на миг в больной душе.
Но смертен миг.
Бессмертны медь в гроше
и память, сохраняющая имя.
Ты говорил
Ты говорил: не надо помнить всё,
достаточно себя и это небо…
В спортивной кофте, с шарфиком нелепым,
смеялся и цитировал Басё.
А солнце-колобок на пень небесный
катил свою румяность из кулис,
в чернильной туче спал полезный случай,
и в облаке резвился рыжий лис,
пока тянулся вдалеке ход крестный…
Ты говорил: в дыхании – туман
всех горестей и сумрачного зова,
но мёд рассвета подслащает слово,
кто любит слово, тот, как прежде, зван.
А ветер дня гулял по острым скулам
скалистых гор и брал под локотки
святые сны. Теснились близ луны
молитвы – одуванчиков желтки…
Ты говорил: не спи!
И я проснулась.
Ты говорил: твой мир произносимый
во благо матери, отца и сына…
Не сказать, не смолчать
Никто из тех, которые подвержены раздражительности и
возношению, лицемерию и памятозлобию,
да не дерзнёт когда-либо увидеть и след безмолвия,
чтобы не дойти ему до исступления ума, и только…
Преп. Иоанн Лествичник
1.
Вышел срок говорить как прежде.
Бисер слов наметала впрок
Не под ноги глупцу, невежде –
Бабьей волей – под свой порог.
Не играючи, в три присеста,
Съели боги больших планет
Господина моих протестов –
Гордый пламень ушедших лет.
Ели боги, иль пили душу,
Были боги, иль словеса, –
Из квартиры моей наружу
Рвались малые небеса.
Истончались от блеска молний
В сладком разуме полных лун,
До похожих на смерть безмолвий,
Затаивших на звук хулу…
2.
Прорывались звуки – лбом об пол
Из сердечного Птицеслова.
Но избился голос – сир и гол,
Пульс его с нищеты срисован.
Городской тщетой, гореванием,
Не ко времени рот залеплен –
Поскользнулась мечта на ране и…
Вмиг состарилась – слово слепнет.
Но пришла в себя с утра и – ну! –
С птичьим гомоном повсеместно
Рвёт искусственную тишину,
Чтоб самой себе стало тесно.
3.
Ходили вокруг да около
Безвредные странники – голуби.
Их девка пинала, окала –
Хвалилась коленками голыми.
Взглянула в лицо с насмешкой,
В ответ на мой крик: не делай!
Меня объявила пешкой,
Себя, без сомненья, смелой.
В испуге роняя перья,
Взмывали под крышу птицы –
От злобного иноверья
Больной недоголубицы.
А я, обретая голос,
Искала для слова – силу
Смирительного глагола,
Что сердце в себе таило.
4.
Стены складывают по кирпичику
Вековые строители стен.
Каждый камень с особенным личиком.
Камень-личико – с видом на тлен.
Каждый день колесом накатанный,
Нитью звуков прошит насквозь
Воздух стен. На растопку – атомы,
Но слова, как и прежде, врозь,
Но слова – не избыток снежницы,
Не в подошве горы мозоль –
Уходящие в землю беженцы
С неизменно больным: доколь?
Не сказать, не смолчать заглавное,
Словно нет здесь главнее тем, –
Лишь найти тесным мыслям равное
Измерение – больше стен.
© Татьяна Орбатова, 2013–2014.
© 45-я параллель, 2014.