Татьяна Орбатова

Татьяна Орбатова

Четвёртое измерение № 3 (279) от 21 января 2014 года

Не сказать, не смолчать

 

Отражение

 

Уходящий вдаль подставляет спину,

выходящий вон закрывает двери.

Если ждать, когда все преграды сгинут,

не успеть себя теплотой измерить.

Не успеть с речистости снять… не пенку –

жирный шум заборных, подгнивших досок,

где в древесных клетках сучит нетленкой

неформатной сути пустой набросок.

Обжигает пламя металл и глину,

но не всякий обжиг кому-то в жилу –

насади свистулек на хрестовину

и в огне заохают: быть бы живу!

Заскрипят костями палёных клювов,

из лакун языки повыпирают,

а сними с креста – захохочут, сплюнув

красной струйкой глины, – в любовь играя…

Уходящий вдаль открывает окна

не умом, не силой – одним движеньем,

и воздушный абрис в живых полотнах

ещё долго тянется – отраженьем.

 

Когда

 

Когда сбываются мои надежды

на возвращение из зимней бури

в один из дней – придуманный на Пасху,

когда игрунья, вьющая смиренье,

из профилей моих родных скитальцев

не вяжет круговые коридоры

для ветра, остужающего мысли, –

я умираю для иных деревьев,

проросших в скалах от нужды и света.

И, став щитом от собственных волнений,

сворачиваюсь временно в пространство,

где боль моя – в огранке Мазарини

становится безличной и зеркальной –

страданием исписанной бумаги.

Я вижу – эвкалиптовой слезою

напитаны гербы моей вселенной,

лазурь и червлень смешаны в рассветах,

блестит в закатах золото тинктуры,

и тысячи безмолвных дромедаров

неспешным ходом отражают солнце,

настолько, чтобы грезиться в пустыне

любому, даже клятым реалистам.

Навьючены бессонными ночами

смиренные животные, но дремлют,

подобно лодкам на спокойном море.

А вдалеке, в отмеренных пределах

пустынный берег делят на квадраты

больные птицы – за песок дерутся,

чтобы их род мог

строить, строить, строить

песчаную престижность…

Омывает

волна – меня, потерянные замки –

без ропота, с любовью, напоследок.

 

Треща корнями

 

Где цапли танцу обучают

безвольных жителей и мух,

где липкий ливень истончает

болотный взгляд, такой же слух, –

слоистый пень, ведун и практик,

треща корнями без конца,

слагает тысячи галактик

для молодого деревца.

Скрипит болото сотней кваков,

гнильём разит за километр,

но в тех галактиках из злаков

растут любовь и тёплый ветр,

но в тех просторах свежий запах

от всех с избытком данных дней…

Слоистый пень на корнелапах,

ты мне по-прежнему родней

земной среды, где в рост проценты

идут за ложь и дух войны,

где властно ставятся акценты

на неизбывности вины.

 

Для тех, кто…

 

Вчера состарился древесный человек. Был крепок и велик его костяк,

но без ветвей и лиственных доспехов.

Сказал: любая страсть – во тьме хмельной омег, мир по-собачьи околел в страстях.

Сказал и вышел. Стало всё не к спеху.

 

Откуда ни возьмись, влетел самум – сухие пальцы, пыльная горячка

и стойкая привычка бить наотмашь.

Схватил… кого – за боль, кого – за ум, держал, пока не выплыл лунный мячик,

чтоб засветить ударно в наши окна…

 

Не годы шли – миры луною слепли. Взахлёб, простужено дышали облака

в сегодня из вчера – в сердцах и в Мекке, Риме.

А мне казалось, бьётся время слепнем, и человек древесный просит молока

для тех, кто навсегда не скуклился в мейнстриме.

 

Три приметы

 

Вечер сложен в три приметы,

три приметы за окном –

красный плащ на клён надетый,

голубь мёртвый, новый дом –

он неспешно в небо тенет

быль элитную и вес.

Нет смирения в смутьяне,

нет в элитности чудес.

Но красив, фактурен, важно

крышу целит в облака,

чтобы бредить поэтажно,

стекленеть издалека…

Вышел кто-то из подъезда,

а из красного плаща

вышло тело, и одежда

клён не греет, трепеща.

В три приметы сложен вечер –

голубиным клювом вниз.

Голубь смертью человечен,

вечер жизнью неказист.

 

Быть нормальным

 

Иногда быть нормальным – великое бремя –

не давать имена пустоте и теням,

не вылавливать косточки зла из варенья,

разливая по плошкам судьбу муравьям.

Поглядев в темноту, не искать в ней предлога

для спасенья души и молитвы без слов.

Есть в нормальности этой фасон эпилога,

в ней любая модель, словно дама с веслом –

без причуд матереет, закон тяготенья

принимая как дар в мускулистую стать,

и низводит мечту в рядовое явленье,

и весло охраняет, чтоб вес не терять.

Рядом с ней не видать даже ломаной ветки,

по которой на цыпочках, с лёгкостью снов,

в мир приходят истории тёплой расцветки,

чтобы логику дня обращать в вечный зов,

чтобы в горле ночи` не темнела аллея,

а язык безнадёжности слово не жёг…

 

Есть в нормальности этой скелет мавзолея –

то засмотрится в душу, то тронет висок.

 

Это не Рим

 

Нет ничего, что могло бы здесь быть рекой,

белой – из слова спелого, с ароматом

девственно чистым.

Пьяно манит левкой,

кровь в каждом теле громче,

темней – к закату.

Выдох домов намекает на мир живых,

чей-то последний вдох опалён бессмертьем.

Это не Рим –

там я видела домовых

с хитрой улыбкой и воровским усердьем.

Это не Рим –

там упрятана моль веков

в тонкую ложь о величии всех империй…

Здесь – домовые похожи на мотыльков,

наскоро сотканных из полевых материй,

здесь – серебром лунных нервов отмерян свет,

если живёшь не наспех – стяжаешь тленье.

Это не Рим, но и здесь, словно мира нет, –

падалиц звуки в быстром, как свет, паденьи.

 

За окнами

 

За окнами воздушное зерно –

пути открыты в яблочную осень.

Косицы облаков ветрище косит,

чтоб дерзко не кудрявились.

В дверном

проёме незатейливый мираж –

в жабо тирренском – праздничный Неаполь.

Входи и будь… но рвутся связи.

На` пол,

летит янтарно-солнечная блажь,

меняя тон, играя на свету.

Мне кажется, сирена Парфенопа

поёт – и всласть.

Но гасит звук синкопа,

и плуг вселенский режет пустоту.

Осенний день отбрасывает сон

на чёрный лик ночного отраженья,

без устали, но не на пораженье, –

как тень на стол – услужливый гарсон.

 

…За окнами дождливое кино

снимает Бог. Ему сегодня грустно.

Мне кажется, великое искусство

похоже на проросшее зерно,

на праздный путь, ведущий к нищете,

на старый камень, не залитый кровью,

на песенку сиротскую и вдовью –

о Божьей, человечьей доброте…

 

Так грезит впрок бессрочная душа,

а Время предъявляет постулаты,

рассчитывая меру для расплаты

в пределах уставного миража.

 

Когда нет первой строки

 

Когда нет первой строки,

летящей

с просторной шляпы святой горы,

и слишком острые локотки

рутины

пусть и стары,

но больно бьют

в твой надуманный неуют, –

смотри на море.

 

Сказал мне вечер.

 

Над тихим морем вселенский воздух

не жжёт, не дразнит –

в нём сказок отзвук.

Родник эпистол, он независим.

Нет лучше писем,

чем плеск сердечный –

тому, кто Вечен.

 

Вот след гондолы –

пером скользящий по бурой коже

венецианских каналов.

Доджи –

играют в прятки с тобой и миром,

а мир до вечности перестиран.

На бельевых верёвках – город,

не твой, ничей,

увлажнённый порох

домов, рождающих гондольеров и…

лицемеров.

 

Что лик, когда карнавальны маски?

Любой рождённый способен к спору

с самим собой –

будешь ты в Дамаске,

Москве, Одессе – увидишь, впору

тебе улыбка иль блеск оскала.

Лишь пластилиновые бахвалы

меняют знаки сердечных писем

ещё в эскизе.

 

Сказал мне вечер…

 

…А плен морской

ароматно холост.

Рисует ветер – тепло и холод,

людей на алом закатном стяге,

их имена.

Для любви-бродяги –

волну и крепость небесных литер

на лазурите.

 

Медь

 

Настал предел искусному шитью

на яркой ткани прожитого лета.

Укутавшись до пят шотландским пледом,

не следуя осеннему нытью,

смотрю в себя,

там иго вечных тем,

что старый глобус на плечах атланта.

 

Смотрю назад –

на площади del Campo

среди толпы расслабленных зевак,

похожей на цветной архипелаг,

и я сижу, укрывшись палантином,

чтобы фотограф мог запечатлеть,

как солнца угасающего медь

на нежном шёлке – тонким серпантином

проявится на миг…

 

Мгновенья смертны,

но шалости их сказочно остры –

в их действии так много от игры

иллюзий всех, реальных от рожденья,

фантазий, дотянувших до утра,

покуда не достанет до нутра,

до самого большого заблужденья –

печаль утраты…

 

Холодом жнивья

пахнёт вокруг,

и горькое предзимье

поселится на миг в больной душе.

Но смертен миг.

Бессмертны медь в гроше

и память, сохраняющая имя.

 

Ты говорил

 

Ты говорил: не надо помнить всё,

достаточно себя и это небо…

В спортивной кофте, с шарфиком нелепым,

смеялся и цитировал Басё.

 

А солнце-колобок на пень небесный

катил свою румяность из кулис,

в чернильной туче спал полезный случай,

и в облаке резвился рыжий лис,

пока тянулся вдалеке ход крестный…

 

Ты говорил: в дыхании – туман

всех горестей и сумрачного зова,

но мёд рассвета подслащает слово,

кто любит слово, тот, как прежде, зван.

 

А ветер дня гулял по острым скулам

скалистых гор и брал под локотки

святые сны. Теснились близ луны

молитвы – одуванчиков желтки…

Ты говорил: не спи!

И я проснулась.

 

Ты говорил: твой мир произносимый

во благо матери, отца и сына…

 

Не сказать, не смолчать

 

Никто из тех, которые подвержены раздражительности и

возношению, лицемерию и памятозлобию,

да не дерзнёт когда-либо увидеть и след безмолвия,

чтобы не дойти ему до исступления ума, и только…

Преп. Иоанн Лествичник

 

1.

Вышел срок говорить как прежде.

Бисер слов наметала впрок

Не под ноги глупцу, невежде –

Бабьей волей – под свой порог.

 

Не играючи, в три присеста,

Съели боги больших планет

Господина моих протестов –

Гордый пламень ушедших лет.

 

Ели боги, иль пили душу,

Были боги, иль словеса, –

Из квартиры моей наружу

Рвались малые небеса.

 

Истончались от блеска молний

В сладком разуме полных лун,

До похожих на смерть безмолвий,

Затаивших на звук хулу…

 

2.

Прорывались звуки – лбом об пол

Из сердечного Птицеслова.

Но избился голос – сир и гол,

Пульс его с нищеты срисован.

 

Городской тщетой, гореванием,

Не ко времени рот залеплен –

Поскользнулась мечта на ране и…

Вмиг состарилась – слово слепнет.

 

Но пришла в себя с утра и – ну! –

С птичьим гомоном повсеместно

Рвёт искусственную тишину,

Чтоб самой себе стало тесно.

 

3.

Ходили вокруг да около

Безвредные странники – голуби.

Их девка пинала, окала –

Хвалилась коленками голыми.

 

Взглянула в лицо с насмешкой,

В ответ на мой крик: не делай!

Меня объявила пешкой,

Себя, без сомненья, смелой.

 

В испуге роняя перья,

Взмывали под крышу птицы –

От злобного иноверья

Больной недоголубицы.

 

А я, обретая голос,

Искала для слова – силу

Смирительного глагола,

Что сердце в себе таило.

 

4.

Стены складывают по кирпичику

Вековые строители стен.

Каждый камень с особенным личиком.

Камень-личико – с видом на тлен.

 

Каждый день колесом накатанный,

Нитью звуков прошит насквозь

Воздух стен. На растопку – атомы,

Но слова, как и прежде, врозь,

 

Но слова – не избыток снежницы,

Не в подошве горы мозоль –

Уходящие в землю беженцы

С неизменно больным: доколь?

 

Не сказать, не смолчать заглавное,

Словно нет здесь главнее тем, –

Лишь найти тесным мыслям равное

Измерение – больше стен.