Татьяна
Кадесникова

ais – крым

лепит-лепит лепесток

на югах зима,

занеси мой островок,

проводи с ума.

выдай белый бюллетень,

чтоб рубаха – в пол,

смирно, хмарно и смертель

на сердце и под.

баста! – душенька, молчи!

степь да степ кругом.

завалили калачи

кирпичами дом.

будешь резать, будешь бить,

взнуздывать коня...

выходи – тебе водить!

по небу

    меня.

Аbrakadabra

Cуфлёру принесли суфле.

Гром граммофон включал и слушал.

Трактирщик спьяну тракт разрушил

«до основанья – а затем...» –

Делились – роли, доли, боль,

жизнь замирала фотовспышкой,

поджаривала лето пышкой,

по краю просыпая соль.

Быть или быт? – вопрос избыт.

Стихи речились в твёрдой правке –

с приправой о шестой поправке –

плакатно плакались навзрыд.

От одинокости в толпе

Сводило скулы, скалы, слоги…

И мне, любимице убогой,

тепло за пазухой у Бога –

скучать и чаять о тебе.

АВГрУСТное

три кровати буквой «П»,

дверь, окно, больные ноги –

бесполезен КПД

у любви моей дороги.

одуванчиков недуг

у виска целует прядку,

август-август – душный круг,

и закон полураспадка.

мерно плавает жара,

ветер веером калымит,

жизнь – нескучная игра

между смертью и живыми.

ты держись покрепче, ма...

правды нет – так ей и  надо!

чёрным плачется сурьма.

больно.

курица-помада...

Ах, осень

Ах, осень, – рыжая шалунья,
чертёнок в юбке фрост-вельвета,
моя  печальная колдунья,
моя весёлая комета…
Полна сюрпризов ты и грусти,
сухие листья, капли с крыши…
Любовь, как приступ – то отпустит,
то так обнимет, что не дышишь…
Ах, осень, – плакальщица лета,
все краски радуги собрала,
моя разменная монета,
мой парусник, что без причала…
Ах, осень, – дождик… снова дождик,
намокли  кудри, плащ и платье…
мой самый преданный художник,
моё ты счастье... и проклятье…

Бестолку плакала…

Бестолку плакала осень,
вслед за нею – зима
листьями  нежные горсти
тихо  сводила с ума.
Стыла… хозяйкою стала,
нацеловала мне лоб.
Бес улыбался лукаво,
мудро печалился бог…
Звоном да стоном небесным –
первым пал  горестный  снег.
Небу шептала – нечестно… –
Ночь, не сомкнувшая век…
Идолом – стынь у порога,
и указующий перст –
С лика усталого бога
плакал влюблённый  бес…

Ветер

Зимний ветер ставит по стойке «смирно» бельё,
на  верёвке – капитуляции флаг…
Жмутся птицы на ветках, может быть – вороньё,
и сутулятся спины поздних гуляк…
Пахнет небо  арбузом и солёной зимой,
Жалко птиц вороных – застынут, гляди…
Жалко зиму, измученную досыта мной,
Жаль себя – из-за ветра… мне бы – в дожди…
Дождь добрее, роднее – так похож на тебя,
Рядом с ним можно плакать вкусно  и спать,
и во сне улыбаться, и  любить, и,  любя –
забывать, что ты – далеко, забывать.
На ветру мёрзнет яблоком надкушенным жизнь,
а метаться над ней – что по лбу, что – в лоб…
Где-то там, за миражными  снами – дожди… и – 

уже всё равно… всё равно… всё равно.

Вздыхала…

Вздыхала – не дождаться... не дождаться –

и взгляд в окно. По белу полю след,

в каком–то диком и безумном танце,

позёмкою стелился тусклый свет.

И были призрачны шаги и тени,

метался ветер, двери отворив.

И падала бессильно на колени,

и замирала, обхватив твои.

Виннету

индейское распечальное

вот и всё.

вот и  сердцу – иначе –

что вокруг, что внутри – за ребром.

парамедиком  осень  бурлачит

пароходик с потешным добром.

вот  вещицы тончайшего толка,

вот вампумы  да брёвна  в глазу –

дождь шарко с добавленьем карболки

выбивает усердно слезу.

вот мой друг, что пропал за индею,

век прошёл, а индейца всё нет...

вал девятый  ничуть не слабеет,

хоть  картине почти двести лет.

жизнь красна, словно кожа апачи,

чем красней, тем апачнее тут,

вот меня научили толмачить –

вин не там, вин не тот, вин не ту.

Воскресный дождь

Воскресный дождь… и я – воскресна…
Воскресшая… в уюте кресла,
под монотонно-присно-пресно
зимы расстроенную песнь…
Всё – о тоске, о звёздах в лужах,
Дождь на обед… и дождь – на ужин,
Весь мир забыт в дожде и сужен
привкусьем яблочных небес…
Печаль такая – вся из лени,
из бархатных стихосплетений,
что кошка – на моих коленях
свернувшая свой сон кольцом…
Дождливая тоска по чуду,
моя нежнейшая простуда,
Из всех любимых лиц повсюду – 
твоё – любимое лицо…

Время нежных лепестков…

Время нежных лепестков,
облаков топлёных…
растворения основ,
снова сотворённых,
Бремя – выигранный блиц
с честью, да бесстыдно…
и в мельканьи прошлых лиц
мне тебя не видно…
Засмеётся пьяный сон,
звёздно – невозможно…
Ты поймёшь, что ты влюблён…
Как неосторожно!

Время нежности твоей…
и со всей прилежностью
упаду на грудь тебе
со ступенек грешности…

Вся нежность

Вся нежность упакована в печали.

рассудок в действии – виват!..

и мы рассвет с тобою не встречали,

стирая завтрашний закат.

Под ноги расшвыряли все приличья,

ступая, будто по коврам,

нас дождь ругал по-мартовски, по-птичьи –

«Не так, не с теми и не там…»

Катилось солнце яблоком раздора,

хандрило небо над весной,

твои ладони, полные укора, –

в моих ладонях, полных не тобой.

Грусть-зима

Грусть кромешная твоя

стелет скатертью дорогу,

дрогнет сердце за тебя –

Замолчи же ради Бога!..

Чернополье бедных зим,

тени, солнце наизнанку.

Отчего так уязвим

дух под белую шарманку,

почему печалям дань

день спешит отдать ночами,

и листает календарь

с безутешными очами…

Горизонтом – снег слепой,

город, где зимуют птицы,

научиться б нам с тобой

по любви друг другу сниться.

Будет белая пора

мягче пуха, легче ваты,

и немножечко добра,

и немного виновата.

Женщине

Исполнит сердце кардиобалет,

душа заноет нытиком капризным,

весной по-прежнему спасенья нет,

она пройдет, хмельная, мимо жизни,

как мимо окон, где приглушен свет,

где тени – по стенам, и до рассвета –

там женщина с глазами цвета бед

всё курит за стеклом на склоне лета.

Зимняя вишня

За окном растворялись в сгущёнке метели,

март забыл, что весна – утопал в зимних снах,

по пустому деньку светотени мелели,

зимней вишней краснела любовь на губах

и пьянела она под ласкающим взглядом,

согревала в ладонях полсчастья свои,

а замёрзшая ягода аленьким ядом

наполняла по каплям все ночи и дни.

20 марта 2010 года

И ночь, и осень…

А в городе шалила осень…
швыряла листьями в прохожих,
октябрь творила непогожий,
и каждый вечер ровно в восемь
включала дождь…

лупила каплями по крышам,
катала гром под лунным сплином…
И в мокром чёрном платье длинном,
подол подняв от луж повыше,
бродила  ночь...

И ночь, и осень – мне подруги…
роднее – нет, и ближе – нету,
К ним в темноту бегу от света,
там ветер басом пел нам фуги
и нас смешил...

На крыльях ветра выше, дальше,
туда, где нету грязи, фальши,
туда нам путь – разбег по крышам,
и ночь, и осень… выше, выше…
обман – внизу…

Там  звёзды можно черпать ложкой,
и рупором сложив ладошки,
как в детстве,  даже топнуть ножкой…
и прокричать и в ночь, и  в осень…
– ТАК – НЕ  ХОЧУ!!!..

Но… каждый вечер ровно в восемь…

Крылья

И вот оно!.. – весь мир крылат!

Повсюду крылья, даже тени

в весенний первый понедельник

под солнцем празднично летят.

Крылатый шум на сто ладов

на сто садов стекает с неба,

и бьёт по нерву: – Мне бы!.. мне бы!..–

звенящий пульс колоколов.

Мир снова юностью знобит,

над разноцветною купелью

он жмурится и в сердце целит,

хохочет: – Падай! ты – убит.

И – падаешь спиною вниз,

и веришь – всё-таки подхватят

единственные из объятий

твою оставшуюся жизнь.

Леди

Снова ночь укачает бегущий вагон,
Сны вдогонку – стараются не отстать,
Говорок, стук колёс – дорожный шансон,
Только мне  так привычно  не хочется  спать…
Леди… – очень приятно – позвольте, прошу…
Улыбнусь – прощекочут по пальцам  усы.
На смешок-огонёк, как в лесу к шалашу,
подтянулись от скуки  мужские  умы…
Разговор обо всём – о зиме, о войне,
о кино и о ценах  на жизнь – ё-моё…,
под коньяк – о любви… и опять – о цене,
ведь за всё есть цена, ну, а как – без неё…

Леди прячет глаза и целует коньяк.

«Леди»… вот уж смешно – не расплакаться бы,
Не юна, не стара, жизнь – что слово – «никак»,
Леди можется всё – даже леди не быть…
За окном мчится ночь, попутчики спят,
Скоро утро, вокзал, и  встреча – в  глаза..
Губы, руки – чужие, а что тут  сказать… –
Не твои. Если я и сама – не твоя.

Молчи…

Молчи, любовь моя, молчи…
Тиха зима, всё дальше – лето,
Под перекрёстные дожди
летит девятая планета –
под перекрёстную печаль,
за переделы дней озябших…
И будем мы с тобой молчать,
не размыкая рук уставших.
Остывшей нежностью смотреть
на равнодушие закатов,
и – ничего уж не хотеть…

лишь – улыбаться виновато…

Мы просто…

Мы просто доживём с тобой до осени,

распятым солнце будет – по зиме,

и будут листья, что деревья бросили,

кружить печально по твоей земле.

И я, как лист осенний умирающий,

скучая по теплу родных ветвей,

коснусь тебя – так нежно, всепрощающе,

и успокоюсь на руке твоей.

О погоде

Зимы были мягче,

мягче были души,

слушай иль не слушай,

хочешь – отвернись.

Лучше – о погоде:

здесь, по крымской моде,

по скалистым мордам

год стекает вниз.

Милая картина –

горы, выгнув спины,

подставляют плечи

ветреным снегам.

И счастливой тенью –

дымный запах печки,

и счастливым эхом –

запах молока.

Новогодний вечер

остужает души

вьюжным безразличьем

ледяных стрекоз,

нынче – снег и ветер,

завтра – дождь и лужи,

дня на три, привычно –

штормовой прогноз.

Прощание

Помолчали, молчали, не чаяли свидеться…
Не смотрите в глаза – печали расплещутся,
Вспомнить, помнить, совсем уж измучилась…
Зелень глаз рыжиной к дождю, словно патиной…
Губы мёрзли, дрожали, солёной слезой по трещинкам,
Вы хотели сказать, сказали, ничего не услышала…
Не смотрите в глаза, в них разлука отмечена.
Небо твердью рушится прямо на плечи нам.
Ваши руки и губы – раскалённый металл, похоже,
Некрасиво, мучительно, обречённо рот искривила…
Не смотрите в глаза, в них вся зелень скукожена…
Обмерла, помертвела… – Прощайте… – слово горло калечит…
Я без Вас умерла… мне без Вас теперь – /мёртвой/ – жить легче.

19 апреля 2009 года

Расскажи…

Ты расскажи мне о другом –
о том, как солнце в мятном духе
стечёт когда-нибудь в мой дом,
о нежности, любовной скуке...
о счастье светлом – за углом.
Ты расскажи мне всё не так –
пообещай,
что скоро лето,
и будет запах
тёплым хлебом
и тёплым небом
полнить рот,
а сердце – странною щекоткой…
Ты сделай всё наоборот.
Хоть раз. Хоть шаг – 
навстречу мне.

...Кривлялась пьяною кокоткой,
жизнь в тридевятом мятом сне…

Рука на сердце

Осенний отпуск для печалей,

неизлечимо-золотых,

под строгий взгляд небесно-карих,

под ласку – зелено-земных.

В них будущность зимы и снега –

так далека ещё пока,

что белая и злая нега –

вполне желанна и легка.

Снег первый – словно хлеб последний

изголодавшемуся рту,

и ты – любви моей – наследный,

но ускользающий как ртуть.

Всё будет вальсово кружиться –

зима, земля, моря и я,

и будет призрачно ложиться

на сердце мне рука твоя.

Снеголовы

снег падал вверх.

нет – улетал –

подальше от тепла земли.

он даже не предполагал,

что мы одною с ним крови,

с тобой

и с этою зимой,

и с псом,

что жался у крыльца...

Катилось небо колесом

и не было ему конца.

Формула весны

Я напишу, а может, нарисую,

сложу – как дважды два – легко:

весенний дождик в линию косую

с рассветным тёплым молоком –

над городком, ещё немного сонным,

делившим плен зимы со мной,

над морем чёрным и зелёным,

над чайкой, слаженной с волной,

над парком с оголённой плотью,

где корень есть всему,

над берегом с родною болью,

над тем, что я зову любовью

к кому-то одному.

Яблоко

Весна крадётся, зеленея.

Приказ один: настать – расцвесть!

Зима, поправив портупею,

сдаёт фронты, посты и честь.

И мы с тобой –

меж ними где–то –

в блаженном веденье своём –

уже крадём кусочек лета

и яблоко

одно

жуём..

а на южном...

а на южном берегу

небо выгнуто в дугу,

солнце в злом зените, что в песне...

зной оглаживает тень,

и в панаме набекрень

застывает воздух на месте.

кипарисов хоровод,

здесь меня никто не ждёт,

по ступеням память вдогонку...

сердце делает кульбит –

выплывает рыба-кит –

камень и – родная сторонка.

человеком – не с руки –

вырастают плавники,

море принимает младенца...

 и волне кричишь – Постой!

и пусти-ка на постой

ты моё дельфинное детство.

катерок вдруг вспенит след,

у меня трава в косе,

зацелована солнцем без меры...

изумрудовая грусть,

я к тебе ещё вернусь –

за твоей просоленной верой.

бабушке

жарко...

бабушка в фартуке – мелкий цветочек,

мерно гудит керогаз.

запахи сладкие – вишня без косточек,

розово плавится таз.

облачко пены...

дрогнуло слева...

детства сиропная сласть...

бабушка, милая, – белого хлеба

кто мне намажет сейчас? –

счастьем вишнёвым,

душистою пенкой...

нет, и не будет щедрей...

мне – целовать бы – уставшую венку,

что на ладони твоей.

братья гримм

мы товарищи по счастью

мы соседи по весне

разбросает ветер снасти

по танцующей волне

попадёмся – не отпустит

пропадём – пойдём на дно

добавляй скорее грусти

в изумрудное вино

мы друзья разлей водою

мы родня на киселе

так и будем жить с тобою

от судьбы навеселе

то влюблённые в стихию

то стихийно влюблены

близнецы по ностальгии

соплеменники вины

прорастаем по-сиамски

возвращаемся домой –

братья гримм смахнув гриММаски

ты да я да мы с тобой.

букашка

тише, букашечка, тише…

крылья сложи…

лето слетело с парижа,

с юга – стрижи…

нервно-фанерно царапка –

домик-стишок,

может,  булавка под лапку –

на посошок.

что ты всё смотришь на небко,

грустью шуршишь…

к новому году – конфетка,

к маю – париж –

местного толка-разлива,

слово-цветок,

будешь, букашка, счастливой,

пусть – с ноготок.

всё-таки рвёшься на волю? –

где-то твой бог…

ты  у меня на ладони…

я – у кого?..

булочка с маком

вы меня ещё помните?-

мы делили на ломтики –

сладкую с маком булочку –

вы говорили – дурочка...

а я сцеловывала маковые зёрнышки

со своих пальцев и губ ваших –

таких зовущих, таких пропащих,

а месяц – позёришка небесный –

подглядывал жадно,

и душа делалась ватной,

не держалась в теле...

вы помните меня –

в самом деле?

воскресенье

заварен чай. звонят колокола.

я из окна гляжу на воскресенье.

двор пуст.

тишь-гать.

ни пуха, ни кола.

спит время. целый круг до сотворенья.

звонят колокола – покомм...покомм...

а каинство помазано на царство.

 катись-катись безумным колобком

ко всем чертям, чтоб снова нам достаться.

колёсико судьбы, скрипи – крепись...

варитесь – рольки, больки, бурьки – устаканьтесь!

над морем – всё ж какая-никакая –

высь...

и воскресенья –

золочёный фантик.

грин-тоник

не хочу политики.

не хочу патетики.

лучше  – насюити-ка

нежные моментики...

пусть весна куражится –

лето дышит в форточку,

хлопчатобумажится

тоненькая кофточка.

горизонтом реется

парусина алая,

капитан не грэется,

да погода чалая,

да надежда чахлая –

утлое судёнышко –

то вовсю каренится,

то всплывает донышком.

наивысшая проба

стынут краски седые

на холсте дождевом,

мы немного иные –

по-иному поём.

жизнь на ветер похожа –

рвётся, бьётся, трубит...

ты сегодня хороший,

и наверно, небрит.

света  самая малость –

ночь ворует у дня...

ты сегодня усталость,

и наверно, моя.

и вот это –  едино –

что есть в мире – моё –

в небесах журавлиных

житиё-бытиё.

да печали – особы,

здесь они солоней,

наивысшая проба

у печали моей.

осенний каботаж

 качаемся в небесной люльке,

 плывём по осени с тобой.

 инжир в кармане, проще – дулька,

 зато – полнеба за кормой.

 и все обнимки и обманки –

 по вкусу, цвету и рукам,

 плывём! – осенние подранки –

 размазав радость по щекам.

 плывём, сроднив слова и губы,-

 слывём с тобой одних кровей,

 и заговариваем зубы

 последней нежности своей.

у кизиловых морей

у кизиловых морей  берега пустынны,

ни медузы, ни звезды  – на сыром песке,

 привкус ветра и стихов – мятный да полынный,

и вдоль времени скользят чайки, дождь и снег.

у кизиловых морей южны небосклоны,

где помельче –  суета,  где поглубже  – суть...

здешний август – бог и царь, и король сезона –

из кизиловых ветвей крестик сплёл на грудь.

а по осени, когда – йодом щиплет веки,

я пойму, что счастье есть для меня  – одно –

у кизиловых морей  пропадать навеки,

и по-птичьи зимовать с раненым  крылом.

январварское

(цикл)

война и мир

нудит январь у моря голо,

и сонно тянутся в строку –

и ветра жесть, и неба голубь,

и праздник в собственном соку.

звездой –  рождевственная прорубь,

под ёлочкой – дары волков...

и дышится почти не хворо

в войне и мире дураков.

на белом коне

листай-листай серебряной рукою

пустырник улиц, пустотень свою...

менял – коня нам! на – мои покои,

я конника теперь не узнаю.

да что там! я себя вдруг не узнала –

почти красива и почти была...

но кто-то прилепил к лицу забрало,

и лошадь, испугавшись, понесла.

«Октябрь» Эйзенштейна,

или 100 лет одиночества

а помнишь – как в семнадцатом году

при штурме Зимнего чуть не снесли ворота?..

смотрю кино,

мне лет всего-то с гулькин нос,

и кто-то –

на створке исполинского литья,

цепляясь за ажур металла,

брал Зимний.

а по мне – катался,

пока толпа людская, что река,

распахивала створы века,

и падал человек.

и думалось –

ну вот! –

и я могла быть этим человеком.

с воротины сорвалась и лежу.

сто лет.

в пыли, чихаю,

и будто – вся одна шестая,

и вся история её – прошлась по мне

то топором, то колесом, то траком –

любовью всей и ненавистью всей.

а мне всего-то лет...

и как тут не заплакать.

и как не постареть.

ай-Петри

мы же были, мы же плыли

по волнам и облакам,

мы глотали тонны пыли

радиоактивных драм.

мы ловили луч рассвета –

альфа, бета и рентген,

и мутировали – летом,

между прочих страшных мен.

разлетелись на нейроны –

воедино не собрать,

и туманимся неоном

в надписи – не кантовать!

как пройдёт распад-период,

цезарь – редкий сволочной,

в чашечке святого Петри

снова встретимся с тобой.

лю

на дворе трава,

на траве – поленница,

все стихи – слова,

и в твоих – я – пленница.

яблочко жую,

бью о ножку ножкой,

и к словечку «лю»

подставляю рожки.