Татьяна Дружинина

Татьяна Дружинина

Все стихи Татьяны Дружининой

22 октября
 

вот счастье. лопай и молчи: шурши желтеющей травой,
раздай синицам семена, ногами листья уминай.
когда немеешь, всё равно, какой семье языковой
принадлежат твои стихи, народы их и племена.

будь старой лодкой и линём, на глубину не заплывай,
но чую – тщетно. ночь черна, и ты полезешь на рожон,
потом подкараулишь стих и грубо схватишь за слова,
а он ещё/уже не жив. он вырожден, но не рождён.

в берёзах глохнут голоса. кому ты это написал?
придумай листьям имена, туман ладонями разгладь,
поймай закатные лучи у чёрной кошки на усах –
ноябрь нацелен на тебя, бездонен, томен и стоглаз.

таких как ты не легион – вагон и малая арба,
не из-за вас ли мы не спим, карабкаемся по коре?
и может, из-за вас зима ушла не солоно хлебав,
скребутся мухи в янтаре, колышет вечер очерет...

 

Август

 

Как перед смертью, с ленивой грустью

Солнце на землю глядит безучастно.

По трамвайной реке к трамвайному устью

Трамваи гремят: «Совершенно согласны».

Крылья отклеились – очень жалко.

Эксплуатация не по инструкции,

А может быть, потому что жарко,

А может, просто дефект конструкции.

Жёлтые листья – куда тут денешься?

Сентябрь ходит вокруг да около,

Думаешь: август, на что-то надеешься,

А осень взяла и кого-то слопала.

Дворникам мука – не до хорошего –

Собирание жёлтых, на листья похожих,

За ненадобностью сброшенных

Мыслей типа: «Взлетел бы, да что уж!»

И вот уже молим, не просим даже:

Бабьего лета деньков хоть восемь бы!

А гладиолусы уже в продаже

Как символ школы, тоски и осени.

 

 

В наших местах

 

В наших местах холода – синева-синевой.

Даже снежинки замёрзнув сбиваются в стаи.

В наших местах одиноко. И сколько ни вой,

Всё не извыть неизбывное и не оттаить.

Меркнут границы на пост-самолётной меже.

Строки слились, этот стих безнадёжно разлажен.

Если тебя у тебя не осталось уже,

Просто смотри на пейзаж и сливайся с пейзажем.

 

Дождливое (эксперимент)

 

Жмутся клёны к остеклённо-неприступному теплу,

Забывая в эйфории о статичности крепленья.

Неминуемо слипаюсь, мокну к окнам и терплю,

А маршрутка отогрелась, и бороться с ливнем лень ей.

 

Льются тропы к водостоку, туфли тонут, стонут, пьют,

Гнутся зонтики наружу, окрыляясь одноного,

Мокну к окнам, примыкая к монотонному нытью,

Буду площе, буду проще, боль затихнет понемногу.

 

Можно было не прощаться, просто счастливо ловить

Постный дождь и просветленье в камень скомканных распутий,

Одному не нужен зонтик, одному полезней прыть,

Прыть прохода по асфальту цвета неба, цвета ртути.

 

Всё дождливей дождь и ливень, потный город через край

Пьёт, захлёбываясь хлябью, самых хилых хлещет с горя,

Можно было не прощаться, дождь бы понял... Ну, прощай!

Дождь всхрапнул последним громом. Он был против, но не спорил.

 


Поэтическая викторина

Кому что снится (дубль два)

 

Снятся огромному городу белые-белые чащи,

Снега – несчётно, и вычурна даже его белизна.

Кто-то обозы со временем медленно-медленно тащит,

И не торопится – незачем. Знает – ему ли не знать...

 

Тихо. Шаги прошлогодние слышатся где-то под слоем

Снега, которого уймами – город заснежен с лихвой.

Город, который не нюхивал запах несрубленной хвои,

Да и надышится разве он запахом срубленных хвой.

 

Так беспокойно качаются ветки под собственным весом,

Сколько в них крови берёзовой пинт, декалитров и кварт?..

Падает снег во мне, падает, снится мне даже не лес, а

Странное что-то, и чудится в странности спрятанный март.

 

В воздухе след замороженный совьих ночных перелётов,

Эхо гуляет и множится, слышится сразу по три.

Тащит обозы со временем медленно-медленно кто-то.

Тронь – и испортится что-нибудь в мире, в пейзаже, внутри.

 

Лепестковое хайку

 

Неуклюжий июнь. Ты мне снишься зачем-то.

Лепестковые ветры рассвет окрыляют,

Чтобы ровно плыла календарная лента,

Я завешу окно, новый день отдаляя.

 

На реке солнцепад. Превратиться бы в чайку –

Так меня не найдут мои боли и беды.

У меня есть семилепестковое хайку,

Я полью его, если до дома доеду.

 

Поседев, одуванчики строятся клином,

Я люблю и ночами гадаю на астре,

В лунном свете скульптурные тени так длинны,

И деревья недвижимо спят в алебастре.

 

Тяжело засыпать, когда в сердце иголки,

Когда горло болит от короткого слова...

Одиноко распустится хайку на полке,

Больше утро не будет таким лепестковым.

 

Листоед

 

Перепутья, переплёты, перелески,

Осторожно маневрируя меж сосен,

Ветер режет мглу тумана на отрезки,

Хриплым скрипом птицы просят хлеба с солнцем.

 

На земле большие капли мокрых шишек,

Лес хрустит старинным хрустом старых песен,

Солнце лезет по стволам еловых вышек.

Ёлкам тесно (мир и тут довольно тесен).

 

Лес заплатан, загорожен, замурован.

Облака ползут из проседи на просинь.

Кто-то ест все эти листья, только кто он?

Может, это листоед, грызущий осень?

 

Ветер месит смог безлиственного сада, –

Это в лес вошла предзимняя зевота.

Пересчитывая дни до снегопада,

Сам в себе не досчитаешься чего-то.

 

Облако, уснувшее на яблоне

 

Серый берег, мост полуобрушенный,

Небо, силуэт горбатой яблони,

На душе тепло и пахнет грушами,

Майские дожди, уже изрядные

И уже отысячечертевшие,

Так бы и остался до июня здесь,

Глядя, как весна сжигает бешено

Ароматный хворост поздней юности,

Как на высоте, столкнувшись посуху,

Тучи раскаляются от грома, как

Белый цвет, подпёрши бурым посохом,

Зацвела по холоду черёмуха

Скоро, скоро кожу отшелушивать…

Всё проходит. Много ли досталось-то?

Пахнет майской одурью и грушами,

Старость ковыляет за усталостью.

Только сны и запахи оставят нам

От всего, что молодо и дорого,

Тихо, до обидного непамятно

Доцветает май. Подмёрзшим творогом

Чудится черёмух окрыление,

И густыми уличными ядами

Чутко дышит чистое, весеннее

Облако, уснувшее на яблоне.

 

Осень лету. Послание

 

Качели встанут, одиноко взвыв,

Заплачут, задрожат над верхним ладом.

Ты – лёгкость улетающей листвы,

Я – сухость остающегося сада.

 

Закат сегодня вял и нездоров,

И ты болишь во мне октябрь тронув.

В нас запах уходящих поездов,

В нас скука остающихся перронов.

 

За что нам так? На переломе дней

Сны станут вещими, и горе – вящим,

А бабье лето – тягостней втройне

Всем остающимся и уходящим.

 

 

Письмо из июля

 

Здравствуй, я живу в июле, весь затянут паутиной

Тихий дом мой на обрыве, полусъеденном дождём,

Рано утром можно видеть на протоке след утиный,

А потом фургон молочный или почту вместе ждём.

 

Я сижу на солнцепёке, все постыло и остыло

То, что ставили на печку, ожидая, что придёшь,

Скоро осень, я готовлюсь, а она заходит с тыла,

Поседею я и сгину, сразу, как созреет рожь.

 

Доживаю век в июле, ожиданием измаян

Чахлый дом мой на обрыве, полусъеденном дождём,

Скоро уж доумираю, приезжай ко мне из мая,

Может, в августе сентябрь ненароком переждём.

 

Предосенние двустишия

 

Господи, сколько же, сколько вокруг сентября!

Август, готовый заплакать, распух и набряк.

 

Ночью то тихо, то буря – такой вот хорей.

Господи, лучше уж хуже, да только скорей.

 

Всё неизбежно засохнет и скрутится в жгут –

Вот почему эти клёны уже не живут.

 

Общая наша душа – ты, наверное, прав,

Что ж ты уходишь, неравно её разорвав?

 

Сколько любви и тепла замерзает во мне,

Лучше уж попросту сделаться горсткой монет.

 

Где, подскажите, на мелочь себя разменять?

Я уже знаю, что осень начнётся с меня.

 

Знаю, что всё перемелется, выльется в стих,

Господи, что мне с ним делать, кого им спасти?

 

Смена афиш и актёров – старинный обряд.

Господи, сколько же, сколько во мне сентября...

 

Страстная пятница

 

Ветер гудел в проулках и клокотал на систоле,

Весь закипал язычеством, как и всегда весной,

Город уже бесснежный, город ещё безлиственный,

Кажется, эта пятница будет втройне страстной.

Вымощены к распятью кровью пути и строфами,

Новых и новых тысячи им не дадут пустеть,

Будет своё им горе, будут свои голгофы им...

Чьи ещё души, господи, сгинут на том кресте?

Город уже бесснежный, город ещё безлиственный,

В воздухе что-то важное, только бы не спугнуть,

Только б не ошибиться, только бы жить за истину,

Только бы крест мой, господи, спас хоть кого-нибудь.

 

Тихая сказка

 

Бродячий свет уселся на диване

И красит пыль пушистым серебром.

Плывут пылинки в стройном караване…

Садись – мы поглядим на них вдвоём.

Какой потоп безудержного света

Устроит солнце через пять минут!

Садись – я расскажу тебе про это,

Иди – пусть все другие подождут.

Садись – я знаю разных сказок много,

Я их придумал прошлою зимой…

Печаль твоя пусть ляжет у порога,

Не надо, не бери её с собой.

Окно откроем, пустим ночь погреться,

Поверь, ей очень страшно там одной,

Подумай, ну куда ей, бедной, деться?

Я, знаешь, запущу её домой…

Давай посмотрим, как сгорают свечи,

На крылышки домашнего огня…

Так незаметно скоротаем вечер.

Садись и просто выслушай меня.

Мечты пригрелись рядом, как котята…

Вот ты уйдёшь – нам с ними будет жаль.

Иди. Быть может, свидимся когда-то.

Иди… Но мне оставь свою печаль.

 

Ты – бабочка

 

Весенний день не краток и не долог,

К тому же, все равны перед закатом,

И каждый пустоте принадлежит.

Нас видит бог – печальный энтомолог –

И может, пожалел уже сто крат он,

Что снова изучает этот вид.

Заволокло. Просвечивает реже.

Несмелыми «о боже, дай мне силы!»

Пространство окончательно засей.

Ты – бабочка, и это неизбежно:

В конце концов, мы все чешуекрылы,

Да и теплолюбивы тоже всё.

В парении бесшумных махаонов,

В бессмысленных метаньях мотыльковых

Суть воплощенья – каждому своё.

Их видит бог, и знает только он их

По именам... А небо на засовах,

И вечер где-то около снуёт.

Вечерний чай вальсирует в стаканах,

От страха сбилось облачное стадо,

И солнце обволакивает кляр.

Так мало, непродуманно и странно:

От куколки до первых листопадов.

Ты – бабочка. Последний экземпляр.

 

Убийца (осень)

 

Какие-то они чужие, незнакомые –

Большие птицы, собирающие пар с густой воды.....

В последнем сне на теплых шторах застывают насекомые,

И тень неровной строчки чайка вяжет над мостом,

Сгорело лето, пеплом яблони седы,

А коршун плачет, ноет не о тех и не о том.

 

А ива тянет нитяные пальцы к пропасти,

Она простыла, золотеет, тихо плавясь сентябре.

Коричневые клёны по одной теряют веток свои лопасти

И плачут – лопасти отнюдь не невесомые,

Кружа верлибром, быстро строятся в каре,

Всё больше с каждым часом не сидится дома им.

 

Летают мрачно чайки по ветвям гиперболы,

Рыжеет, растекаясь, тёплый, сладкий, перезрелый сад,

Деревья рвутся сохнуть, думая, что погибают первыми,

Бездомными котами молят: «Забери меня!» –

Кидают золото по ветру наугад.....

А осень – яркий зверь, без совести, без имени.

 

Узорная резьба коры

 

Узорная резьба коры, нарыв норы у корневища,

Чертёж ветвей. Не по нему ль был мир когда-то сотворён?

Я долго жил, я редко жил. В моей квартире горе рыщет,

Мы оба стары и больны. Прими меня, горбатый клён.

 

Мир горек, как сентябрьских рощ в жару взопревшие подножья,

И червоточина внутри разгрызла сердце до трухи,

Был малокровен мой рассвет, зато закат расцвечен ложью,

Такой прогресс – не обессудь, как превращённый в горб рахит.

 

Как больно жалит мошкара роящихся невероятий,

Как раздражает поутру скороседеющая прядь!

Прижми меня к своей коре, я не нашёл, с кем жить, приятель,

Зато теперь я вечно жив – ведь я нашёл, с кем умирать.

 

 

боязнь точек
 

А потом у тебя зацветают вишни,
и созрев опадают, и пропадают,
по буреющим листьям идёшь, глядишь на
облетающих птиц, и в какую даль им
улетать, представляешь – и сразу жутко,
неуютно остаться, и круг твой сужен,
может, осенью этой тебя сожгут, как
стаи листьев, над пламенем перья кружат,
запах гари и скорого снегопада
расплывается, ты стекленеешь будто,
превращается сцена в статичный кадр,
безысходность глядит из собачьей будки
и скулит, вот и снег, ты чего-то ищешь
на снегу и на варежках, всё пытаясь
задержать эти точки, но мерзнут вишни,
предложения, руки и запятая

 

дневник наблюдений
 

С вечера на асфальте сырые полосы,
С тучи лучи струистые, как шифон,
Где-то в потоке жертвенных гладиолусов
Детство мое плетётся на эшафот.

Это такой чердак, где мы все раскиданы:
Палые яблоки трескаются с боков,
Ловятся на тепло пребольшие рыбины
И не моргая смотрят на рыбаков.

Может, и нынче снова останусь с теми я,
Кто ни угла не нашёл, ни гнезда не свил,
Я приношу глубокие извинения,
Кланяюсь, а потом зарываюсь в ил.

 

конец января
 

мне тихо, как в книге. дожив до такого,
я мудр, как книги, мне ясно, как им
всё. стану, глядишь, словарём я толковым
(конечно, толковым, не абы каким).

и станет мне ясно, что всё очень плохо,
что счастье не вечно, гюго не виктор,
и тихо мне, словно я в томике блока,
который сто лет не читает никто.

 

май


Распускаются вязы на свете, петля к петле,
во дворе раздвоенье ветров и рожденье радуг.
поливают асфальт. выгружают горячий хлеб.
ничего необычного. чудо идёт как надо.

Нагревается небо, по-моему, испеклось.
продаются нарциссы окраса луны и мёда
и глядятся до темноты на себя в стекло.
их никто не купил. продавщица сливает воду.

Будто месяц тебя покусал, и живёшь не сам,
бесконечной с собою драки не разнимая,
остановишься – чудится: бабочки в волосах,
а прогонишь – потом не простишь ни себе, ни маю.

 

молча рыбачит
 

Осень-истерика, всё иссушила дочиста,
Отлистопадилась, скоро начнёт стихать,
Люди уходят – от них остаются отчества,
А от неё не останется ни штриха.

В самом убогом дожде ли, в малейшем сдвиге ли,
Ртутной полоски на сторону синевы
Тысячи тысяч причин пожелать погибели
Ей, желтоглазой. Сражаюсь. Иду на вы.

Осень уходит. И горестно ей, и странно ей,
Перед порогами выгнанная взашей,
Как приходила – немая, никем не званная,
Так и осталась – оскоминой на душе.

Осень вернулась в колючем пальто из ельника,
Перепрошитая, и не узнать её,
Молча рыбачит в холодные понедельники,
Крепче держитесь за землю – уже клюёт.

Видимо, что-то упущено, и пока мы там
Старимся и сторонимся своих Харибд,
Осень-ребёнок играет и учит грамоту,
Осень рыбачит и кушает сухари.

 

невроз
 

Где ты идёшь по камням без моих оберегов,
горе ли гонит от берега лодку твою
или корабль твой тонет, и, нервно забегав,
крысами сны пробираются с нижних кают.

здесь без тебя увязают в густой паутине
дни золотой облепихи и горестных псов,
снегом хрустящие яблоки, облаки цинний,
листьев ажур... не гляжу, подвигаю засов.

дни – и не дни, мне не мнились подобные длины,
мнилось, что мнёмся и рвёмся, раскатаны в блин,
оба мы, глупые, оба мы, родом из глины
прямо и костно. из первого кома Земли.

Где ты? и я буду деревом, чтобы врасти там,
«Где ты?» приснилось, и я ожидаю вестей,
нет без тебя повестей. только я, колонтитул,
мрачно маячу у входа в бумажную степь.

«Где ты?» – кликушит в моём изголовье ночами,
не признавая в прозренье ни рамок, ни мер,
и через все расстояния я различаю
в тéни твоей притаившихся голых химер.

 

одиночество кошки и комнатного цветка
 

Непочатый блокнот, пропадает привычка ткать
Вечерами из рифмы. Внутри начинает зреть
Одиночество кошки и комнатного цветка
На пустом подоконнике в будущем сентябре.
Облака наливные, нарезаны из лекал,
Заоконный эскиз по-лубочному простоват.
Предвкушённая в августе осень нелепа, как
Птица феникс, навеки уставшая восставать.
Всё и сухо, и сладко – стихи, курага, урюк,
Даже горе – не горе... И видится в полутьме,
Как его музыкально ажурные кисти рук,
Уточняют узор, так что даже не стоит сметь,
Добавлять от себя, да и нити не так чисты,
Как, бывало весной, когда бойко идёт игла...
А внутри – седина, а снаружи – боязнь простыть,
А бега по утрам – потому что привык седлать.
Желтизна побеждает в масштабах дворовых лип,
С ней не хочется спорить, а хочется посчитать
Кардиоидные листья и каждый дождливый всхлип,
Чтоб владеть листопадом... Но радость уже не та
От грядущего бабьего лета, и всё не то,
Как кубышка физалиса, станешь пустым на треть,
Только вспомнится: старая кошка, окно, цветок
И пустая квартира в предсказанном сентябре.

 

 

пока мы тут
 

Пока мы тут, забросим сеть, заманим свет, засядем ждать
И распаковывать весну, как будто принятую в дар.
Над набережной – облака, скребутся о её наждак,
День закругляется, и лучшего не будет никогда.

Пока река бежит к ногам, потом обратно – так она
Играет с нами в океан, пока вода, пока песок,
Мы балансируем над всем, шагая с лодки на канат,
Туман во мне, туман вовне, туман приляжет на осот.

Я не в единственном числе, ты не в единственном числе,
Пока мы тут, пока сомы в сетях и время стерегут...
Вода устала наблюдать, волна затапливает след,
Следы воды впитал песок, нас не было на берегу.

 

про ты
 

я заблужусь в твоих подсолнухах, фильм-ужасовской кукурузе,
ведь миром правят заблуждение и принуждение блуждать,
(и многие другие -ения, чей список столь тяжелогрузен,
что рвётся при перечислении, и отпадает в нём нужда.)

ты – всё: аллюр аллитерации, пейзаж, расчерченный на паззлы,
ты – жимолость и междустрочники, страна стремянок и стропил,
(страда, стрекозы и стремления, строка, страдания и стразы).
ты ничего, растяпа, (скареда), и ни раздал, и ни скопил.

полоски света над полосками полей, засеянных стогами:
утóк, основа – проще некуда, а я ни дюйма не сотку.
мне просто лень тебя записывать, и всё пойдёт на оригами,
ты – звёзды, тишина и ряженка, ты – август в собственном соку.

 

проще некуда
 

пространство уминается в брикет,
где душно этой осени, как таксе,
которой на коротком поводке,
не удавиться и не разгуляться.

под перепонкой старого зонта,
под чешуей осклизлого навеса,
стоим, чтобы беднягами не стать,
которых дождь на ломтики нарезал.

произрастает во поле маис,
и не мои галеры в море тонут.
пока во гневе боги не мои,
храни меня, ракушка из бетона.

ты, урывая свежее с лотка,
пугаешься и крестишься подчас, но
как всё-таки бездонна и сладка –
твоя к чужому горю непричастность.

шипит осенних месяцев рагу,
и пусть зима приходит поскорее,
мы овощами ляжем на снегу,
в надежде, что когда-нибудь созреем.

 

сто двадцать кадров
 

Всё некогда спокойное рябит.
Апрель стареет, скоро будет вице-.
Ты ждёшь меня над волнами Оби,
А я не успеваю появиться.

Сто двадцать кадров сделаю – сотру,
Сто двадцать раз заговорю – не с теми.
Ты ищешь под ногами и вокруг,
Но не находишь времени растений.

Два чая остывают в потолок,
Неспящий Будда отрывает веко.
Над Обью ветер солнце истолок.
Всё выглядит насыщенно и веско.

В воде как будто варят лук-севок,
Чтобы пасхально солнце перекрасить.
И слаще, и размеренней всего,
На реку льётся мед закатных пасек.

Такая неспокойная вода,
Такие неотчётливые встречи...
Я буду бесконечно ожидать.
Щелчок затвора. Кадр пересвечен.

 

судьба поэта
 

меня желало слопать облако, катало меловой кадык,
талант был тускл и окончательно зарыт.
стакан с потёками кефирными, виски с потёками воды,
чего и ждать. стояли летние жары.

блажен сражающийся с цельсием, питомец тугоплавких муз,
блажен, чей борющийся дух неиспарим.
всё гениальное – съедобное. идёмте добывать арбуз.
а он пусть пишет, жаропрочный исполин.

 

счастье, когда
 

Это в морских ракушках волна гудит –
в наших речных двустворках тепло и тихо,
Счастье элементарно, как бигуди,
Вкусно, как мятный пряник и облепиха.

Листьев дрожание сотнями гамм и альф,
Спутанность дней, ночей, вечеров и утр,
Лето, босые ноги, босой асфальт,
И не стоят над душой, и не лезут внутрь.

Кошек урчанье, лимонная пастила –
Счастье, когда не совестно быть счастливым.
На расстояньи распахнутого крыла
Располагаешься ты, расцветают сливы.