Ветер гудел в проулках и клокотал на систоле,
Весь закипал язычеством, как и всегда весной,
Город уже бесснежный, город ещё безлиственный,
Кажется, эта пятница будет втройне страстной.
Вымощены к распятью кровью пути и строфами,
Новых и новых тысячи им не дадут пустеть,
Будет своё им горе, будут свои голгофы им...
Чьи ещё души, господи, сгинут на том кресте?
Город уже бесснежный, город ещё безлиственный,
В воздухе что-то важное, только бы не спугнуть,
Только б не ошибиться, только бы жить за истину,
Серый берег, мост полуобрушенный,
Небо, силуэт горбатой яблони,
На душе тепло и пахнет грушами,
Майские дожди, уже изрядные
И уже отысячечертевшие,
Так бы и остался до июня здесь,
Глядя, как весна сжигает бешено
Ароматный хворост поздней юности,
Как на высоте, столкнувшись посуху,
Тучи раскаляются от грома, как
Белый цвет, подпёрши бурым посохом,
Зацвела по холоду черёмуха
Скоро, скоро кожу отшелушивать…
Всё проходит. Много ли досталось-то?
Пахнет майской одурью и грушами,
Старость ковыляет за усталостью.
Только сны и запахи оставят нам
От всего, что молодо и дорого,
Тихо, до обидного непамятно
Доцветает май. Подмёрзшим творогом
Чудится черёмух окрыление,
И густыми уличными ядами
Чутко дышит чистое, весеннее
Неуклюжий июнь. Ты мне снишься зачем-то.
Лепестковые ветры рассвет окрыляют,
Чтобы ровно плыла календарная лента,
На реке солнцепад. Превратиться бы в чайку –
Так меня не найдут мои боли и беды.
У меня есть семилепестковое хайку,
Поседев, одуванчики строятся клином,
Я люблю и ночами гадаю на астре,
В лунном свете скульптурные тени так длинны,
Тяжело засыпать, когда в сердце иголки,
Когда горло болит от короткого слова...
Одиноко распустится хайку на полке,
Снятся огромному городу белые-белые чащи,
Снега – несчётно, и вычурна даже его белизна.
Кто-то обозы со временем медленно-медленно тащит,
Тихо. Шаги прошлогодние слышатся где-то под слоем
Снега, которого уймами – город заснежен с лихвой.
Город, который не нюхивал запах несрубленной хвои,
Так беспокойно качаются ветки под собственным весом,
Сколько в них крови берёзовой пинт, декалитров и кварт?..
Падает снег во мне, падает, снится мне даже не лес, а
В воздухе след замороженный совьих ночных перелётов,
Эхо гуляет и множится, слышится сразу по три.
Тащит обозы со временем медленно-медленно кто-то.
Здравствуй, я живу в июле, весь затянут паутиной
Тихий дом мой на обрыве, полусъеденном дождём,
Рано утром можно видеть на протоке след утиный,
Я сижу на солнцепёке, все постыло и остыло
То, что ставили на печку, ожидая, что придёшь,
Скоро осень, я готовлюсь, а она заходит с тыла,
Доживаю век в июле, ожиданием измаян
Чахлый дом мой на обрыве, полусъеденном дождём,
Скоро уж доумираю, приезжай ко мне из мая,
В наших местах холода – синева-синевой.
Даже снежинки замёрзнув сбиваются в стаи.
В наших местах одиноко. И сколько ни вой,
Всё не извыть неизбывное и не оттаить.
Меркнут границы на пост-самолётной меже.
Строки слились, этот стих безнадёжно разлажен.
Если тебя у тебя не осталось уже,
Качели встанут, одиноко взвыв,
Заплачут, задрожат над верхним ладом.
Ты – лёгкость улетающей листвы,
Закат сегодня вял и нездоров,
И ты болишь во мне октябрь тронув.
В нас запах уходящих поездов,
За что нам так? На переломе дней
Сны станут вещими, и горе – вящим,
А бабье лето – тягостней втройне
Господи, сколько же, сколько вокруг сентября!
Ночью то тихо, то буря – такой вот хорей.
Всё неизбежно засохнет и скрутится в жгут –
Общая наша душа – ты, наверное, прав,
Сколько любви и тепла замерзает во мне,
Где, подскажите, на мелочь себя разменять?
Знаю, что всё перемелется, выльется в стих,
Смена афиш и актёров – старинный обряд.
Узорная резьба коры, нарыв норы у корневища,
Чертёж ветвей. Не по нему ль был мир когда-то сотворён?
Я долго жил, я редко жил. В моей квартире горе рыщет,
Мир горек, как сентябрьских рощ в жару взопревшие подножья,
И червоточина внутри разгрызла сердце до трухи,
Был малокровен мой рассвет, зато закат расцвечен ложью,
Как больно жалит мошкара роящихся невероятий,
Как раздражает поутру скороседеющая прядь!
Прижми меня к своей коре, я не нашёл, с кем жить, приятель,
Жмутся клёны к остеклённо-неприступному теплу,
Забывая в эйфории о статичности крепленья.
Неминуемо слипаюсь, мокну к окнам и терплю,
Льются тропы к водостоку, туфли тонут, стонут, пьют,
Гнутся зонтики наружу, окрыляясь одноного,
Мокну к окнам, примыкая к монотонному нытью,
Можно было не прощаться, просто счастливо ловить
Постный дождь и просветленье в камень скомканных распутий,
Одному не нужен зонтик, одному полезней прыть,
Всё дождливей дождь и ливень, потный город через край
Пьёт, захлёбываясь хлябью, самых хилых хлещет с горя,
Можно было не прощаться, дождь бы понял... Ну, прощай!
Как перед смертью, с ленивой грустью
Солнце на землю глядит безучастно.
По трамвайной реке к трамвайному устью
Трамваи гремят: «Совершенно согласны».
Крылья отклеились – очень жалко.
Эксплуатация не по инструкции,
А может быть, потому что жарко,
А может, просто дефект конструкции.
Жёлтые листья – куда тут денешься?
Сентябрь ходит вокруг да около,
Думаешь: август, на что-то надеешься,
А осень взяла и кого-то слопала.
Дворникам мука – не до хорошего –
Собирание жёлтых, на листья похожих,
За ненадобностью сброшенных
Мыслей типа: «Взлетел бы, да что уж!»
И вот уже молим, не просим даже:
Бабьего лета деньков хоть восемь бы!
А гладиолусы уже в продаже
Какие-то они чужие, незнакомые –
Большие птицы, собирающие пар с густой воды.....
В последнем сне на теплых шторах застывают насекомые,
И тень неровной строчки чайка вяжет над мостом,
Сгорело лето, пеплом яблони седы,
А ива тянет нитяные пальцы к пропасти,
Она простыла, золотеет, тихо плавясь сентябре.
Коричневые клёны по одной теряют веток свои лопасти
И плачут – лопасти отнюдь не невесомые,
Кружа верлибром, быстро строятся в каре,
Летают мрачно чайки по ветвям гиперболы,
Рыжеет, растекаясь, тёплый, сладкий, перезрелый сад,
Деревья рвутся сохнуть, думая, что погибают первыми,
Бездомными котами молят: «Забери меня!» –
Кидают золото по ветру наугад.....
Бродячий свет уселся на диване
И красит пыль пушистым серебром.
Плывут пылинки в стройном караване…
Садись – мы поглядим на них вдвоём.
Какой потоп безудержного света
Устроит солнце через пять минут!
Садись – я расскажу тебе про это,
Иди – пусть все другие подождут.
Садись – я знаю разных сказок много,
Я их придумал прошлою зимой…
Печаль твоя пусть ляжет у порога,
Не надо, не бери её с собой.
Окно откроем, пустим ночь погреться,
Поверь, ей очень страшно там одной,
Подумай, ну куда ей, бедной, деться?
Я, знаешь, запущу её домой…
Давай посмотрим, как сгорают свечи,
На крылышки домашнего огня…
Так незаметно скоротаем вечер.
Садись и просто выслушай меня.
Мечты пригрелись рядом, как котята…
Вот ты уйдёшь – нам с ними будет жаль.
Иди. Быть может, свидимся когда-то.
Перепутья, переплёты, перелески,
Осторожно маневрируя меж сосен,
Ветер режет мглу тумана на отрезки,
На земле большие капли мокрых шишек,
Лес хрустит старинным хрустом старых песен,
Солнце лезет по стволам еловых вышек.
Лес заплатан, загорожен, замурован.
Облака ползут из проседи на просинь.
Кто-то ест все эти листья, только кто он?
Ветер месит смог безлиственного сада, –
Это в лес вошла предзимняя зевота.
Пересчитывая дни до снегопада,
Весенний день не краток и не долог,
К тому же, все равны перед закатом,
И каждый пустоте принадлежит.
Нас видит бог – печальный энтомолог –
И может, пожалел уже сто крат он,
Что снова изучает этот вид.
Заволокло. Просвечивает реже.
Несмелыми «о боже, дай мне силы!»
Пространство окончательно засей.
Ты – бабочка, и это неизбежно:
В конце концов, мы все чешуекрылы,
Да и теплолюбивы тоже всё.
В парении бесшумных махаонов,
В бессмысленных метаньях мотыльковых
Суть воплощенья – каждому своё.
Их видит бог, и знает только он их
По именам... А небо на засовах,
И вечер где-то около снуёт.
Вечерний чай вальсирует в стаканах,
От страха сбилось облачное стадо,
И солнце обволакивает кляр.
Так мало, непродуманно и странно:
От куколки до первых листопадов.
© Татьяна Дружинина, 2004-2007.
© 45-я параллель, 2007.