Татьяна Бориневич (Эклога)

Татьяна Бориневич (Эклога)

Все стихи Татьяны Бориневича (Эклоги)

В моём доме стены не согреют...

 

В моём доме стены не согреют,

Строил видно их угрюмый зодчий.

Завела я в клетке канарейку.

Что чудесней может быть и звонче?

 

Бесполезен миллион стараний –

Окна не пропустят солнца лучик.

Завела в горшочке я гераньку.

Что милее может быть и лучше?

 

Этот дом меня, конечно, сгубит,

От дождя не охраняет крыша.

Завела в аквариуме гуппи.

Что прекрасней может быть и тише?

 

Кто, скажите, дом больной излечит?

Скрип дверей – туберкулёзный кашель.

Вокруг пальца обвели колечко,

Что нелепей может быть и краше?

 

Выпущу из клетки стен и окон

Канарейку. (Хочется прелюдий.)

Пусть от газов выхлопных подохнет,

Но мгновенье в ангелах пребудет.

 

И с геранькой надобно проститься.

В чисто поле сбагрю, не поливши.

Сладко сутки вянуть в пестицидах.

Миг – Купиной быть Неопалимой.

 

Да и гуппи в речку я закину.

За её молчание награда –

Всплыть вверх брюхом в радуге бензина,

Но секунду побывать в наядах.

 

Я сорву колечко, как печати,

За которыми дорога в Вечность!

К вечеру повешусь от печали.

Но хоть раз вздохну по-человечьи.

 

В предчувствии зимы

 

Зима придёт, сметая без усилий

Мой мусор букв до белого листа.

Мне яблоки глазные надкусили

Борзые из её белёсых стай.

 

И навык распальцовочного жеста

В кустах без листьев крив, уродлив, ржав.

А души агнцев, принесённых в жертву

Задолго до Христа, уже дрожат.

 

Теперь почти не хочется Италий,

Испаний, Кипров, Индий и Сахар.

Рабу в себя по капельке впитаю.

Извёсткой стужи вытравлю загар.

 

Мы на пикник собрали яблок спелых,

Бутылку водки, спички для огня.

А души агнцев, из которых сделан

Шашлык последний, смотрят на меня.

 

Мы пахнем нафталиновой ванилью,

Ключами от чуланчиков звеним.

Ах, чем мы в прошлой жизни провинились?

Уже с июля ждём прихода зим.

 

Под вьюгу я стихи скатаю в свиток,

Он белой пылью будет занесён.

А души агнцев, из которых сшита

Моя дублёнка, блеют в унисон.

 

 

В сердцеразрывных инфарктах рябины

 

В сердцеразрывных инфарктах рябины

Тяготы стужи, а в стае грачей

Тряпкой белёсой крыла зарябили.

Ангел-Хранитель. Свободный. Ничей.

Неперелётными созданы люди.

Боже! За что нелетальности месть?

Створками мидии «было» и «будет»,

А между ними аморфное «есть».

 

Зимняя болтовня с одноклассником

 

Давай будем просто болтать на морозе,

Пока я смеюсь в вологодском узоре,

В тепле я тебя не сумею морочить,

В тепле тебе правда откроется вскоре.

Что я не весёлая, что не простая,

Потери до монстра меня истрепали,

Моя кружевная накидка растает,

Покажется внутренний мой серпентарий.

Он сверху охвачен, чтоб было надёжней,

Колючими нервами с алой тряпицей,

Ты в ужасе глянешь в прозрачные ножны –

Давай же не будем в тепло торопиться.

Давно я рептилиям крылья скормила,

Но парою арф их скелетов мерцанье

В углу. Ты не трогай лоскутик карминный –

Ведь это же сердце моё. Мы мечтали

Совсем о другом. О высоком. Хорошем.

Был наш идеал как гашиш иллюзорен.

Давай говорить под вечерней порошей!

Подальше! Окошко продышишь в узоре!

Давай же опять о нездешнем, красивом.

В метели. Во вьюге. Подальше от шали!

Сквозь дыры в узоре, ты видишь, косится

Мой главный удав. Он тебя искушает.

 


Поэтическая викторина

Оборотное

 

Назначенная на роли

Коней, королев и пешек,

Пляшу опять рок-н-роллы

Под дудки поддатых леших.

Кормлю домовых изюмом,

Чтоб ночью не задушили.

Потом к водяным безумным 

Плыву сквозь поля кувшинок.

Мне б пальцы сложить щепотью,

Забыв о страстях волчиных,

А я хохочу в щекотке

Русалочьих вечеринок.

Я спрячу клыки за щёки,

Мой взгляд притворится серым,

Но зелень опять зажжётся

И сладко запахнет серой.

К утру от волчьих страданий,

Мне вновь придётся поплакать.

Остатки когтей сдираю

И крою матом и лаком.

Под душем ору стихами,

Мол, путь мой широк и долог,

И сизая шерсть стекает,

Как иглы кремлёвских ёлок.

 

Охота на волчка

 

По рёбрам стук – то точки, то тире.

Не успеваю странный код разрушить.

Остатки сна с опухших глаз стереть...

Я чувствую опять внутри зверушку,

 

Дурманящую силой колдовской,

Настоянной на ста ветрах наливки.

В ущербных лунах острых коготков,

Кусочки сердца моего налипли.

 

Живот прогрыз мне зверь, лизнул в лицо.

Семь вёрст не крюк – раз небо голубое,

И побежал. Как надо – на ловцов,

Вдыхая сладкий запах зверобоя.

 

Какой там волк! Поскрёбышек. Медяк.

Волчок, инстинктом к лесу привлечённый.

Капканы ненароком обходя,

Пуль избегал. Но думал – это пчёлы.

 

В улыбке обнажаются клыки,

Лес триумфальной аркой зверю служит.

Цветут призывно алые флажки,

Рога трубят, и салютуют ружья.

 

Его приём роскошный поразил –

Пути непостижимы человечьи.

О чём же жарко лает хор борзых

На родственном непонятом наречье?

 

И что огнём между ключиц зажглось,

И что на грудь пунцовым брызжет плеском,

Сворачиваясь в волчьих ягод горсть?

До неба оказалось близко лесом.

 

А, впрочем, жизнь разумная расплата,

За проблеск смысла в бытие пустом.

За то, что сер, что может быть когда-то

Кого-то утащил бы под кусток.

 

Репетиция агонии

 

Включившись в странную игру,

Я вечность обнимала.

Моё пространство сжалось вдруг

Зрачком опиомана.

Застыло время. Вот беда!

Как батарейки сели.

Так замирает в холода 

Лошадка в карусельке.

Казалось, я вернусь легко,

Мой путь широк и долог…

Не таяла под языком 

Таблетка валидола.

Её, прищурившись хитро,

Достанет с тихим матом,

Угрюмый лодочник Харон.

Подумает: «Оплата».

 

Семейный портрет в интерьере

 

Натюрморт и подросток. Пейзаж и тинейджер.

Он один на портрете. По разным причинам

Завелась в его доме какая-то нежить.

Лишь один человек из троих получился.

 

Да, он вырос. И ими бессовестно предан,

Но он в птичку фотографа всё ещё верит.

Это то, что должно быть семейным портретом,

А не взрослый ребёнок в пустом интерьере.

 

Узелок со слезами тяжёлыми скомкав,

Глубоко его спрятал. А как же иначе?

Потому что вдолбили в него аксиому,

Что мужчины не плачут, не плачут, не плачут.

 

Понимая, что мир его всё-таки рухнет,

Горький запах разлуки по-волчьи почуяв,

Как распятый Спаситель, раскинувши руки,

Обнимает пространство в надежде на чудо.

 

Слово

 

Свежекрашеные стены – пионеры на параде,

С белым верхом, с синим низом. Я обломком кирпича

Выцарапываю строчки бурых неглубоких впадин.

И подъездные котята рядом ласково урчат.

 

Эти три огромных буквы написать пытаюсь ровно,

Чтобы, словно на плакатах, слово МАЙ и слово МИР.

Пусть испачкала я платье, стёрла пальчики до крови.

Не могу не поделиться новым знанием с людьми.

 

Я хочу, чтоб это слово стало праздничным и рыжим –

Как ирландский сеттер Этна, как пахучий мандарин.

А оранжевое солнце сквозь стекло окошка брызжет.

Солнце! Хоть немножко цвета, подари мне, подари!

 

Но шаги уже я слышу – это мент наш, дядя Коля,

Тишину густого полдня разбивает в черепки.

Я к котятам наклоняюсь. Я успела! Я довольна.

И старательно сметаю пыль с натруженной руки.

 

Поднимаясь по ступеням, мент пыхтит: «Ах, чтоб те! Жарко!»

И смущается, заметив вдруг меня среди котят.

Он ещё пока не знает, что ремонт пошёл насмарку.

Сер мундир его мышиный – ярко пуговки блестят.

 

Ущипнул меня за попку. Сообщил, что солнце светит.

Но, увидев это слово, тут же перешёл на крик.

«Суки! Падлы! Пидарасы! Здесь же женщины и дети!

Уходи гулять, Танюха! Эту пакость не смотри!»

 

Я невинными глазами обласкала дядю Колю.

И трёхбуквенное слово... Вниз по лестнице лечу.

Лишь бедро моё царапнул кирпича обломок колкий,

Через розовый кармашек. Но слегка. Совсем чуть-чуть.

 

 

Четверговое

 

В лучах весенних, от гардин

Пыль, видишь Маша, кружится?

Ах, Маша, где мой кринолин?

Где лиф с брабантским кружевом?

 

Вечор был в голове туман,

И нынче – как нетрезвая...

Ах. Боже мой, опять роман

Остался неразрезанным!

 

А говорят, там так свежо

Описан быт Калигулы...

На Пасху из лицея Жорж

Приедет на каникулы.

 

Сегодня к маме, на погост.

И рандеву с Корейшею...

Ах, Маша, нарушаю пост,

И мысли лезут грешные.

 

Все настоящее внутри,

Снаружи – это куклино.

Ведь нынче же четверг, Мари!

А яйца-то хоть куплены?

 

Ах, в моде краска для яиц

Цвет Вспышки Электрической!

Ну, эти «Мюр и Мерилиз»

Уж слишком эксцентричные!

 

А мы покрасим шелухой 

Накопленною луковой,

Откроем двери широко!..

А яйца-то хоть куплены?

 

Ведь их отпустят по домам

Наверно на полмесяца!...

Нет, я о Жорже... «O! Maman!

Вы прямо мне как сверстница!»

 

Сев за предпраздничный обед, 

Помолится по-скорому.

«А будет ли кузина Кэт?» –

И покосится в сторону.

 

Ах, я с ума сошла совсем –

Зелёным розу вышила!

Всё ем горстями седуксен,

Как будто это вишенки.

 

Это ж надо было случиться...

 

Это ж надо было случиться,

Что мне надо не выть, а плакать,

Ощущая себя волчицей,

Перекрашенной под собаку.

Это ж надо было случиться,

Наплевать на волчьи законы.

Среди колли, бульдогов, шпицев

Я ищу родных и знакомых.

Я уже почти прикололась

К сучьей упряжи, но порою,

Я, услышав команду: «Голос!»,

Вместо лая тихо завою.

И детёныш мой волк конечно,

Ведь как только все в доме лягут

Он, мерцая мастью нездешней,

Ест варенье из волчьих ягод.

 

Я знаю, он разводит нежитей...

 

Я знаю, он разводит нежитей

Каких-то странных мелких форм

И в мышеловки с миной нежности

Кладёт молитвы, как рокфор.

С небес туда слетают ангелы.

Он оторвёт их от высот,

Не разобрав чинов и рангов их

На Птичий рынок отвезёт.

Он Гамаюна, птицу вещую,

Талдычить заставлял «Ку-ку».

Грифонов с гарпиями скрещивал,

Потомство, выдавши за кур.

Он птицу Феникс жёг с усталостью,

Всё думал: «Может быть… дрова?».

Он отрывал хвосты русалочьи,

Как воблу, к пиву подавал.

Дракона он считал рептилией,

Шил тапки из волшебных кож.

Единорогу рог отпиливал,

Чтоб тот на пони стал похож.

Никто не скажет, что он выжига.

Он свой зверинец собирал.

Он даже заготовил выжившим

По девять граммов серебра.