Cogito ergo sum?
Я мыслю, следовательно, существую.
Рене Декарт.
В «Началах философии» Декарта
Две пинты смысла или, проще, кварта.
Всё остальное – «место тьмы» и тартар,
И я читаю это без азарта...
Когда рука слепая провиденья
Людей сметает, словно мух, то – где я?
Из мотылька, по щучьему веленью,
Не превращусь ли я в Царевну Лебедь?..
Но как бездумной Стрекозой из басни
Себя осознавать? И что ужасней:
Быть «тростником», что мыслит, но угаснет
Или вкушать беспечной жизни праздник?
К чему Декарт, Паскаль, и всё такое,
Когда мне мысли не дают покоя:
Раскрою ль я, хотя б одной строкою
Секрет бессмертия иль не раскрою?
Какой бы нас не обескровил кризис –
Над всем преобладает Катехизис:
Безумие Креста звучит репризой,
Чтоб жалкий разум наш к себе приблизить...
В корнях сознанья, в аббревиатуре,
В моей естественной литературе,
Которой разукрашен и разубран
Язык, мы – недовымершие зубры!
Сближает нас бездумье с мотыльками,
И рифмы водят нашими руками...
Цитата
И нет моей завидней доли –
В снегах забвенья догореть...
А. Блок, «Не надо»
(из цикла «Снежная маска»)
Нет Снежной Маски! Круговертью,
Предвосхищающей испуг,
Свой покер карточный со смертью
Азартно мечет Петербург.
Куда, куда она сокрылась,
Горгоньи спрятавши глаза?
Её отринул шестикрылый,
Чтоб взглядом Землю пронизать?
А что поэт? Он в «струях тёмных»
Ища родник воды живой,
Лишь полынью в Неве запомнит,
Замёрзшую над головой...
А хлопья падают за ворот,
И небо звёздами зажглось,
И снежный, сумеречный ворон
Пронзает зарево насквозь!
Сугробы, вставшие конвоем
У разведённого моста,
И это пенье горловое –
Всё в страсти дикой неспроста...
Она взвивается как пудра
Над чёрным бархатом В.Щ. –
И морок ночи меркнет утром,
И исчезает вообще...
А, может, Волохова? Дельмас?
У Маски множество имён...
Горгоньим взглядом в сердце целясь,
Они меняются, как сон.
Поэт игрою недоволен –
Кого под Маскою ни встреть.
НО НЕТ ЕГО ЗАВИДНЕЙ ДОЛИ –
В СНЕГАХ ЗАБВЕНЬЯ ДОГОРЕТЬ!
Третий Рим
Всё, что минутно, всё, что бренно,
Похоронила ты в веках...
А. Блок «Равенна».
Вот, в новом буфере обмена
Был сохранён мой прежний страх
Перед оплатою арендной
За офис, метрах в пятистах.
Там, в этом офисе парадном,
Мозаичные витражи...
И позолоте сердце радо,
Но, «как осенний лист, дрожит».
При мысли – сковывает ужас.
«Нас мало, избранных!» Мы – вне...
Ну, чем я хуже, чем я хуже
Того, чья тень грядёт в окне?..
Храни нас Бог от кредиторов,
Зависимости, нищеты,
Расклада жизни, при котором
Дебилов царствуют понты!
... В Италии, как прежде, жарко.
Но для поэта путь закрыт...
Моя рыдает аватарка,
Одушевлённая, навзрыд!
Россия – мать: куда же денусь?
Одна душа моя легка,
Что спит, измученный младенец,
«У сонной вечности в руках».
А та – пронзительно жалеет,
И бережно лелеет сон,
В котором царствуют лилеи
И Третий Рим не побеждён!
Ах, шарабан мой, американка!
Ах, эта дура Дункан! Да какая она босоножка?
Ей, что канкан, что капкан: тяжела и смешна...
Токмо Есенин, возможно, из блажи немножко,
Взял её замуж... Подумаешь, тоже – жена!
Древние боги её отвернулись в зевоте:
В Греции так не танцуют – галимый отстой.
И Сергуну быстро осточертела чего-то...
Хоть из Рязани, да, видно, мужик – непростой.
Русский поэт, и вольно же тебе куролесить:
Маски менять, пить, клубиться обличьями слов!
А без метафор ты сам себе неинтересен,
Муж Айседоры! «Возьми её, Мариенгоф!»
«Дуня с Пречистенки», Боже, несчастная дура,
Протанцевала одышкою счастье своё!
Пусть, «излюбили... измызгали», ветром задуло
Жизни свечу, «Это есть наш последний» – споём?..
Ну, ты скачи, кумачовой косынкой алея!
Он, твой последний, навеки любимый герой,
«Ангель», «Езенин», нисколько тебя не жалея,
Женится, знай же, на дурочке очередной.
Быстро крестьянскому Моцарту сладят «обнову»
Чёрные, в кожанках, чей одинаков оскал...
Знай, «сорока с лишним лет» он какую-то (снова – здорово!)
«Скверною девочкой», «милой своей» называл.
Это – тебя! Может, вправду, ты скверная, Дуня?
Не исповедуешь снег, что «до дьявола чист»...
Реквием зреет. Обратно вернётся, подумай,
Чёрный за ним человек, что зовётся чекист.
Неизбежность
О результате стихотворения Тарковского и ответа Цветаевой на него
О, сколько их упало в эту бездну –
Чужие и свои...
...За то, что мне прямая неизбежность –
Прощение обид...
М. Ц.
«Вино звенит из тьмы» не для неё.
Стекло поёт – Марию ждёт Арсений,
Ушедшую в иное бытиё
Долиной смертной тени.
Цветаева упруга и пряма,
В любовь – без подстраховки, из таковских!
За этот стол она придёт сама...
Всех женщин прочь, Тарковский!
На пире смерти места больше нет.
Она, в укор, находит место – с краю,
И пишет свой магический ответ,
Незваная, седьмая...
Душа её не терпит пустоты,
Не потому ль Марина – не Мария?
Как мог так просчитаться, милый, ты?..
Пример полимерии –
Не кожи цвет – «вся соль из глаз, вся кровь!»
На генном уровне – любовь поэтов...
Да, что там, это – больше, чем любовь,
И крепче смерти – ЭТО!
Связалось всё, затянута петля,
Как поясок на талии, всё туже...
Быть «пугалом среди живых» велят?
Раз! Бит стакан в поминовенный ужин.
Запах яблок антоновских...
И. А. Бунину посвящается
Погружаюсь в рассказ о дворянских, пустеющих
Гнёздах, птицы которых навек улетели:
Запах яблок, лай своры охотничьей – те ещё,
Да хозяева – в вечных, парижских постелях...
Их гигантские тени проходят по яблоням,
Слышен благовест, глас протодьякона: «Вонмем!»
Ах, градация, ты – чем наборней, тем таборней!
Заклинания «помню», детали огромны...
Вспоминается ранняя осень погожая,
Август с тёплыми дождиками в середине.
До святого Лаврентия дождики дОжили,
На полях – седина, точно сеть паутинья...
Всё приметы хорошие: дождик, тенётники –
Бабьим летом заложится осень ядрёная.
Бьёт, хоть ранним-то утром вставать неохотнее,
Запах яблок антоновских – счастья дарёного...
Сад большой, золотой, в нём аллеи кленовые,
Чу! Телеги скрипят – собираются яблоки,
Чтоб их в городе бойко продать за целковые,
Да на выручку выпить в какой забегаловке...
Мужиков нанимают мещане-садовники,
Чтобы ночью обоз по дороге поскрипывал.
Ах, как славно лежать на рогожке, на новенькой,
В небе звёзды считать по дороге на Свиблово!
Сочным треском одно за одним грызть антоновку
Под квохтанье дроздов на рябинах коралловых.
«На сливанье все мёд пьют!» Знакомый до стона вкус –
Хорошо мужикам под Стожарами баловать!
У Полярной звезды колесо закрепляется
Не обоза, Сварога – за год оборотится.
Кто крутнёт колесо, тот назад не оглянется:
Всё покроет собой чистый плат Богородицы...
Середина марта 1920 года
– Расстреляют, должно быть?
– Должно быть...
Г. Иванов, «Мемуарная проза».
... Мы услышим робкий, тайный шаг,
Мы с тобой увидим Люцифера.
Н. Гумилёв, «Пещера сна».
Маслянистый блеск разбойных глаз:
Иванов ночует у Вальнова...
Если ты трудкнижки не припас,
Если нету пропуска ночного –
Спи на Петербургской стороне,
Спи у проходимца, забулдыги:
Душу променяешь, так во сне,
Не за керосин и не за книги...
Девяти знакомым разослать,
Переписывая суеверно,
(Жёлтый пар клубится – тишь да гладь!)
Должен ты молитву Люциферу,
А иначе – настигает зло,
И несчастие – неотвратимо.
Никому ещё не повезло –
Лунный зрак не прокрадётся мимо!
Что Георгий смог стряхнуть, как сон,
Страшный сон, от слова и до слова,
Позже обнаружил, удивлён,
На столе поэта Гумилёва.
Николай над печкою сидел,
Что зияла маленькой пещерой:
«Помолившись Утренней Звезде,
Мы с тобой увидим Люцифера?
Именно Вальнов прислал ко мне,
С чертовщиной возится поскольку,
Странную молитву сатане...
Глупо, зная: православный – Колька!»
Саблей сына угли повернув,
Папиросу взяв из портсигара,
Он сказал, нарушив тишину:
«Вот за веру и умру нестарым!..»
«Ты меня пугаешь, дорогой,
Чушь какая!» – произнёс Иванов.
«Хоть нам до беды – подать рукой,
Я тебя разубеждать не стану.
На меня теперь направлен шаг:
Шах и мат, хоть крест и щит мой – вера!»
«Там, где похоронен старый маг»
Режет пуля дуло револьвера...
Скамья Иннокентия Анненского
И снег, и фонари слепят мои глаза,
И звёзды мечутся на ветках, будто иней.
– Кто ночью в Царское? Извозчик! Кто же «за»?..
И сани делятся, как хлеб, между своими.
Ахматова и Гумилёв – им ночь светла!
Но нам-то, нам-то всем какое дело
До закоулка в парке Царского села
И до скамьи, где Анненский сидел там?
Любил сидеть... Его любимая скамья...
Там чья-нибудь сейчас фигура седокудра...
В «акмеистических санях» как будто я.
Обратный поезд в Петербург уходит утром...
Отяжелел сугроб – замёрзший Мандельштам,
Городит чушь про птиц лубочный Городецкий.
А мы уже не здесь, но и ещё – не там,
Где монархизм живёт в воспоминаниях детских...
«Коль славен...» заменил «Интернационал».
« А у “Двенадцати” такая подоплёка,
Что словно он Христа повторно распинал!» –
Затравит Гумилёв застенчивого Блока...
И будет страшен мир и отчуждаем Блок,
Расстрелян Гумилёв с последней папиросой.
Нам на миру и смерть красна! И каждый лёг,
Столь жертвенно прервав «проклятые вопросы»!
И слёзная купель сквозь огненный фонтан
Пробьётся Божьей правдой, Словом тем же...
А мы ещё не здесь, но и уже – не там,
И сани унеслись к скамейке опустевшей...
Цитата 2
И живая ласточка упала
На горячие снега.
О. Мандельштам, «Чуть мерцает призрачная сцена...»
Чтоб ни крышки не было, ни гроба,
От сугробов чтоб густела мгла –
Солнце мы похоронили оба,
Без него ты в Осло не смогла...
Петербург с Норвегией синеют
На одной широкой широте.
Ты не Эвридика – Дульсинея,
Дон-Кихоты что-то всё – не те...
Я – Орфей, а, может быть, Овидий –
Завсегдатай пышно взбитых лож...
Без меня ты солнца не увидишь,
Без меня вдали не проживёшь,
Милый Лютик! В бархате страницы
Ты хранишь свой прежний аромат...
Воет вьюга страшной, зимней птицей.
Я бреду вслепую, наугад.
«Мне не надо пропуска ночного»,
Чтобы заглянуть в прошедший век,
Итальянку ту услышать снова,
Что упала ласточкой на снег...
Может быть, она не виновата,
Что у нас «норвежская» зима.
Как чахотка губит травиату,
Так сгорает Бозио сама...
У притина солнце греет мало,
Сколь ему зима не дорога,
«И ЖИВАЯ ЛАСТОЧКА УПАЛА
НА ГОРЯЧИЕ СНЕГА».
Врагам
С врагами можно даже пить.
Нельзя с врагами – петь.
Марина Зайцева-Гольберг.
С врагами можно даже пить.
Нельзя с врагами петь...
Я пью, чтоб вызвать аппетит,
Когда не лезет снедь,
«Пою, когда гортань – сыра,
Душа моя суха»,
Когда играют мастера
Символикой стиха,
Когда сакральный бьёт родник
В беседе за столом,
Коль правила игры постиг
Последний остолоп,
И бисер на небе горит,
И диссонанса нет –
Тогда уже не говорит,
Тогда поёт поэт!
Посредственность – глуха, полна
Мышиною вознёй.
Себя достойной мнит она,
Чтоб кто-нибудь вознёс...
Под водопадом глупых фраз
Кастальский ключ иссяк...
Бездарность – ты мой личный враг,
Мой закадычный враг!
Заставишь фальшь терпеть, внимать
Почти любой ценой...
И я налью себе сама.
Что сделаешь со мной?!.
Строк бисер – набранный петит
Нет, не услышишь впредь.
С тобой могу я только пить,
Но не заставишь петь!
© Татьяна Аксёнова – Бернар, 2013–2017.
© 45-я параллель, 2017.