Татьяна
Акимова

Вслух

и голоса, и слабости травы,

читай мне вслух, пока я не поверю

в скитания плетёной каравеллы,

видениям блуждающей совы

от музыки на север и на юг,

курлыкая, не бойся откровений,

корми птенцов насильно, внутривенно,

печалью, одиночеством, из рук,

сухие стебли – это ли зима?

гербарий относительной неправды,

искусственно насиженная радость,

и голос, и нирвана от ума,

и шапито крылатой голытьбы,

будь верным обездоленным причудам,

у птиц моих обветренные губы

от пения под небом голубым.

Дерево стихов

звени, далекий колокольчик тонкий,

какое из деревьев? – клён, ольха,

платановая кожура стиха

снимается сухой прозрачной плёнкой,

слюда, непогрешимая на свет,

окно, по-птичьи кажущее бога,

свобода начинается с порога,

звено вины, надорванная цепь,

анналы, святцы, все другие звенья,

дрожащее гусиное перо

царапая последний разворот,

цепляет перепутанные вены,

всё тише голос дерева стихов,

невнятней колокольный птичий лепет,

и только мой бумажный ангел с флейтой

на привязи качается легко.

До двух

а я всё прибавляю, к небу – солнце,

к твоим рукам – вечернее письмо

и голубя из древнего трюмо

под отзвук нескончаемого «стройся»,

всё прибавляю, к детству – тишину,

к беспечности – тетрадку со стихами,

не брошенный, но занесённый камень,

возможность выходить по одному

из комнаты, в которой мало места,

в пространство, обусловленное сном,

вчерашним звуком, завтрашней весной,

сегодняшней заснеженной сиестой,

всё прибавляю, к дереву – листву,

к тебе – себя, к себе – слепую птицу,

возможность улететь или разбиться

в последнем счёте от себя до двух.

Иррациональное

в попытке всё уполовинить

число бессмысленное «пи»

жуком в коробочку запри,

там красота посередине,

там цифр лихой круговорот

оттенка нежно-золотого,

в неразговорной силе слова

упрямство «все наоборот» –

весна на бабочкиных крыльях,

пыльца, солёная на вкус,

рациональности укус,

как золото с налётом пыли

в картонке спичечной тюрьмы

исполнит свой последний танец,

чтоб постоянства постоялец

чертил окружность кутерьмы.

Колесо обозрения

по-птичьи скрипнет колесо,

ломая ветки дикой сливы,

предощущение курсива,

передвижение лисой

по кругу бывших неудач,

по невозвратному полесью,

кто пьян, кто вовсе покалечен,

кто очиняет карандаш

в необозримой пустоте

беги, навеки не приручен,

по скользким падающим кручам,

герой, расстрига, котофей

с заветной птицей в рукаве,

ты не приснишься мне ни разу,

когда я вырасту из сказок,

умрёт последний соловей.

Кукушонок

прячется в тесной комнате

мой кукушонок маленький,

горечью дней исполненный,

тяготы в драных валенках,

тяготы в грязных тельниках

бродят, и зло считается,

и на добро не делится,

все кукушачьи таинства,

вся беспардонность времени

в тесной и пыльной комнате,

бьёт кукушонок в темечко,

чтоб никогда не вспомниться.

Надрез

проглядишь все глаза до звёзд,

а увидишь всего лишь имя,

поседевшее пылью зимней

в переспелом вине берёз,

загребаешь себе вину,

чтобы меньше другим досталось,

расскажи, как звенит усталость

в не дающем дышать плену,

как по капле стекает боль,

есть ли смысл в глубине надреза,

говорят, что весна полезна,

если вскрыть самый верхний слой.

Не в такт стрекотание

гиперборея гештальт-лишений,

античный ветер для наших дней,

узришь титанов в саду камней,

кормящих духов стихосложенья,

не одержимых, а просто так,

война – не повод сживать со света,

какого цвета душа у ветра?

стрекочет время, да всё не в такт.

Пизанское

смотри – проверочное слово

свернулось ключиком в углу,

раз путь непроходимо глуп,

ступени только для прикола,

не поднимайся, не входи,

всему звериные начала,

у нежности свои печали –

проплакать утро на груди,

проговорить о самом важном,

ты помнишь – небо на двоих,

и что мы можем натворить

на высоте пизанской башни?

не выпадая, не боясь

распахнутых и вольных окон,

и незаметен крен, и мокнет

дождями мереная бязь,

всё дело в скорости письма –

не нимфа, но стенографистка,

чуть слышно с насекомым свистом

струится времени тесьма.

Поле чудес

в немом задумчивом краю

заснеженная тень от марта,

я все досадные помарки

прикрою, заново скрою

свой голубиный треугольник,

молитва легче грубых слов,

в больничном парке рассвело,

разнеженный расстрига-дворник

пускает кольца облаков,

из-за решёток лица психов

светлы, и бесконечно тихо

на скорбном поле дураков.

Прорицание

ты не помнишь ни с кем, ни зачем, ни когда,

в трёх часах до судьбы поменяться местами,

что скиталицы ветра? страницы листают

и заплаканный голос течёт, как вода,

так же плещет, и голуби так же клюют

облепиховый запах осенней неволи,

пятьдесят, а желаний никто не исполнил,

говорящую птицу несут королю,

и смеются и думают – бредит она,

прорицаниям узницы в перьях не веря,

ты не помнишь ни прутьев, ни клетки, ни двери,

только бледное небо в просвете окна.

Улитка

ползи, улитка, по его ладони,

он говорит о нежеланье жить,

он складывает кубики и буквы,

пока замысловатые стрижи

выводят вереницы точных звуков

и замирает мотыльковый донник,

когда пчела забылась и жужжит,

настигнута усталостью внезапной,

сквозь август к сентябрю знакомый путь,

он счастлив светом бывшим, отражённым,

бормочет, как ребенок – ну и пусть,

ползи, улитка, по его ладони,

пчела садится, пьёт медовый запах,

и время возвращает по чуть-чуть.

Утро

и утро так похоже на любовь,

проснёшься и не смеешь прикоснуться,

и таинство неведомых конструкций

несёшь в себе, и человек любой,

и звук любой, и отголосок звука –

набат глухонемого звонаря,

и голова без ветра и царя

легка, как расписная тарабука,

и роспись начинается с лица –

трава, деревья, наважденье словом

и человек с невиданным уловом

идёт навстречу звукам прорицать.

Шуршащее, звенящее где-то посередине

вообще, если хочешь жить,

отжени от себя веселье,

как покрытые льдом свирели,

в снежном поле звенят ужи,

пополняй их змеиный ряд,

ничего, что слова без яда,

одиночество где-то рядом

в тихих ризах да якорях,

в светлых образах да в пыли,

кабы только услышать ветер,

кабы только наметить вектор,

записаться в нетопыри,

запасаться назло зиме

рукокрылым хотеньем ночи,

я не буду, а ты не хочешь,

остаётся звенящий снег

да в снегу успокой-трава,

отогрей ледяную душу,

мой колючий, меня не слушай,

это жизнь и она права.

Янтарь

а на краю как на краю,

смола и слово – всё крамола,

когда бы всем по янтарю,

да в янтаре по богомолу,

да богомольную траву

сносить до времени рассвета,

в одной из точек рандеву

весна встречаются и лето,

и заливается смолой

остановившееся время,

и насекомость озарений

и тяжесть неподвижных слов.