Надрез
проглядишь все глаза до звёзд,
а увидишь всего лишь имя,
поседевшее пылью зимней
в переспелом вине берёз,
загребаешь себе вину,
чтобы меньше другим досталось,
расскажи, как звенит усталость
в не дающем дышать плену,
как по капле стекает боль,
есть ли смысл в глубине надреза,
говорят, что весна полезна,
если вскрыть самый верхний слой.
Пизанское
смотри – проверочное слово
свернулось ключиком в углу,
раз путь непроходимо глуп,
ступени только для прикола,
не поднимайся, не входи,
всему звериные начала,
у нежности свои печали –
проплакать утро на груди,
проговорить о самом важном,
ты помнишь – небо на двоих,
и что мы можем натворить
на высоте пизанской башни?
не выпадая, не боясь
распахнутых и вольных окон,
и незаметен крен, и мокнет
дождями мереная бязь,
всё дело в скорости письма –
не нимфа, но стенографистка,
чуть слышно с насекомым свистом
струится времени тесьма.
Утро
и утро так похоже на любовь,
проснёшься и не смеешь прикоснуться,
и таинство неведомых конструкций
несёшь в себе, и человек любой,
и звук любой, и отголосок звука –
набат глухонемого звонаря,
и голова без ветра и царя
легка, как расписная тарабука,
и роспись начинается с лица –
трава, деревья, наважденье словом
и человек с невиданным уловом
идёт навстречу звукам прорицать.
Кукушонок
прячется в тесной комнате
мой кукушонок маленький,
горечью дней исполненный,
тяготы в драных валенках,
тяготы в грязных тельниках
бродят, и зло считается,
и на добро не делится,
все кукушачьи таинства,
вся беспардонность времени
в тесной и пыльной комнате,
бьёт кукушонок в темечко,
чтоб никогда не вспомниться.
Иррациональное
в попытке всё уполовинить
число бессмысленное «пи»
жуком в коробочку запри,
там красота посередине,
там цифр лихой круговорот
оттенка нежно-золотого,
в неразговорной силе слова
упрямство «все наоборот» –
весна на бабочкиных крыльях,
пыльца, солёная на вкус,
рациональности укус,
как золото с налётом пыли
в картонке спичечной тюрьмы
исполнит свой последний танец,
чтоб постоянства постоялец
чертил окружность кутерьмы.
Улитка
ползи, улитка, по его ладони,
он говорит о нежеланье жить,
он складывает кубики и буквы,
пока замысловатые стрижи
выводят вереницы точных звуков
и замирает мотыльковый донник,
когда пчела забылась и жужжит,
настигнута усталостью внезапной,
сквозь август к сентябрю знакомый путь,
он счастлив светом бывшим, отражённым,
бормочет, как ребенок – ну и пусть,
ползи, улитка, по его ладони,
пчела садится, пьёт медовый запах,
и время возвращает по чуть-чуть.
Поле чудес
в немом задумчивом краю
заснеженная тень от марта,
я все досадные помарки
прикрою, заново скрою
свой голубиный треугольник,
молитва легче грубых слов,
в больничном парке рассвело,
разнеженный расстрига-дворник
пускает кольца облаков,
из-за решёток лица психов
светлы, и бесконечно тихо
на скорбном поле дураков.
Вслух
и голоса, и слабости травы,
читай мне вслух, пока я не поверю
в скитания плетёной каравеллы,
видениям блуждающей совы
от музыки на север и на юг,
курлыкая, не бойся откровений,
корми птенцов насильно, внутривенно,
печалью, одиночеством, из рук,
сухие стебли – это ли зима?
гербарий относительной неправды,
искусственно насиженная радость,
и голос, и нирвана от ума,
и шапито крылатой голытьбы,
будь верным обездоленным причудам,
у птиц моих обветренные губы
от пения под небом голубым.
Шуршащее, звенящее где-то посередине
вообще, если хочешь жить,
отжени от себя веселье,
как покрытые льдом свирели,
в снежном поле звенят ужи,
пополняй их змеиный ряд,
ничего, что слова без яда,
одиночество где-то рядом
в тихих ризах да якорях,
в светлых образах да в пыли,
кабы только услышать ветер,
кабы только наметить вектор,
записаться в нетопыри,
запасаться назло зиме
рукокрылым хотеньем ночи,
я не буду, а ты не хочешь,
остаётся звенящий снег
да в снегу успокой-трава,
отогрей ледяную душу,
мой колючий, меня не слушай,
это жизнь и она права.
Прорицание
ты не помнишь ни с кем, ни зачем, ни когда,
в трёх часах до судьбы поменяться местами,
что скиталицы ветра? страницы листают
и заплаканный голос течёт, как вода,
так же плещет, и голуби так же клюют
облепиховый запах осенней неволи,
пятьдесят, а желаний никто не исполнил,
говорящую птицу несут королю,
и смеются и думают – бредит она,
прорицаниям узницы в перьях не веря,
ты не помнишь ни прутьев, ни клетки, ни двери,
только бледное небо в просвете окна.
Дерево стихов
звени, далекий колокольчик тонкий,
какое из деревьев? – клён, ольха,
платановая кожура стиха
снимается сухой прозрачной плёнкой,
слюда, непогрешимая на свет,
окно, по-птичьи кажущее бога,
свобода начинается с порога,
звено вины, надорванная цепь,
анналы, святцы, все другие звенья,
дрожащее гусиное перо
царапая последний разворот,
цепляет перепутанные вены,
всё тише голос дерева стихов,
невнятней колокольный птичий лепет,
и только мой бумажный ангел с флейтой
на привязи качается легко.
Янтарь
а на краю как на краю,
смола и слово – всё крамола,
когда бы всем по янтарю,
да в янтаре по богомолу,
да богомольную траву
сносить до времени рассвета,
в одной из точек рандеву
весна встречаются и лето,
и заливается смолой
остановившееся время,
и насекомость озарений
и тяжесть неподвижных слов.
Не в такт стрекотание
гиперборея гештальт-лишений,
античный ветер для наших дней,
узришь титанов в саду камней,
кормящих духов стихосложенья,
не одержимых, а просто так,
война – не повод сживать со света,
какого цвета душа у ветра?
стрекочет время, да всё не в такт.
До двух
а я всё прибавляю, к небу – солнце,
к твоим рукам – вечернее письмо
и голубя из древнего трюмо
под отзвук нескончаемого «стройся»,
всё прибавляю, к детству – тишину,
к беспечности – тетрадку со стихами,
не брошенный, но занесённый камень,
возможность выходить по одному
из комнаты, в которой мало места,
в пространство, обусловленное сном,
вчерашним звуком, завтрашней весной,
сегодняшней заснеженной сиестой,
всё прибавляю, к дереву – листву,
к тебе – себя, к себе – слепую птицу,
возможность улететь или разбиться
в последнем счёте от себя до двух.
Колесо обозрения
по-птичьи скрипнет колесо,
ломая ветки дикой сливы,
предощущение курсива,
передвижение лисой
по кругу бывших неудач,
по невозвратному полесью,
кто пьян, кто вовсе покалечен,
кто очиняет карандаш
в необозримой пустоте
беги, навеки не приручен,
по скользким падающим кручам,
герой, расстрига, котофей
с заветной птицей в рукаве,
ты не приснишься мне ни разу,
когда я вырасту из сказок,
умрёт последний соловей.
© Татьяна Акимова, 2018.
© 45-я параллель, 2018.