Светлана Василенко

Светлана Василенко

Все стихи Светланы Василенко

* * *

 

Автобус на Пятигорск.

Русская женщина из Чечни.

Ругает Путина. Говорит,

что жизнь дорожает и что –

сколько ж можно терпеть?!

Мужик сзади:

– Наш народ – что жук колорадский:

жги его, трави его, топчи его, –

а он всё жив... Потерпим!

Завязывается дискуссия.

Девушка из соседнего ряда:

– Не все хотят вас слушать, женщина!

Женщина из Чечни:

– Мы это учтём!

– Учтите!

– Учтём!

Сходит в Минводах.

 

Лермонтовские места.

Домик,

вернее, хатка, –

белёная, под камышовой крышей.

Розовая гостиная. Тишина.

Старушка-смотрительница вдруг шёпотом:

– Он здесь лежал мёртвый, два дня.

Кровь капала в тазик, – поставили под кроватью.

 

Грот, где поэт танцевал

незадолго до.

Гора Машук,

или, как тогда её называли, –

Машуха.

Знаменитый «Провал».

Прописанные ему

Николаевские ванны.

 

Место дуэли.

Обелиск.

Рядом сосна,

сожжённая попавшей в неё в этом году молнией.

Обнимаю её обгоревшее тело

и рыдаю вместе с нею,

сестрою,

над убитым здесь

младшим

братом.

 

7 ноября 2007,

Пятигорск – Москва

 

* * *

 

В Нижний еду на нижней

полке плацкартного вагона.

Со мной едет ОМОН

разгонять

Марш Несогласных.

Испуганные глаза,

тонкие шеи,

взволнованно шепчутся:

– Как это бить по своим? По русским?

Разброд и шатанье.

Командиры нервничают,

призывают к порядку.

Из Нижнего еду с ними же.

Лежат, не хотят вставать.

Наконец встают, одеваются,

садятся к окну.

Молчат.

Один из них долго зашнуровывает

ботинки американского образца.

Не выдерживаю, шучу:

– Пока будете обуваться, война закончится.

Офицер, видимо, майор (звездочку в камуфляже не видно), отвечает:

– А мы побежим на врага босыми.

Остальные ухмыляются.

На лицах солдат одинаковое выражение,

словно у собак, загнавших зайца

и отведавших первой крови.

 

30 марта 2007, 1 час. 38 мин.

 

 

 

Светлане Кековой

 

В честь князя, как солнышко алого,

названный город. Автобус часа через два. Жара.

Маюсь. Подкатывается бомжара:

– Меня зовут Валерий Павлович! Как Чкалова.

А хотите увидеть чудо?..

 

Начал вдруг падать. Голодный обморок.

Подхватываю его, вдыхая миазмы. Очухивается:

– Извините. Я учился в местном вузе вместе с Венечкой Ерофеевым,

слыхали? Мне надо бы похмелиться. У вас нет двадцати рублей?

 

В качестве аванса? За чудо. Я отработаю...

 

Выпивает сто грамм на автовокзале, не закусывая,

и становится добрым молодцем, будто напился живой воды.

Морщины разгладились. Глаз, как алмаз, – горит.

Румянец играет. Тряхнул кудрями:

 

– Ну что? Айда за чудом!

 

Идем за чудом по тропинке мимо свалки. Заходим в церковь.

Девочка моет полы. В тёмном углу старик с клюкой

зорко смотрит на нас. Чкалов мой присмирел, дальше идти побоялся.

Стоит у порога. Командует девочке:

 

– Доча! Покажи ей чудо!

 

– Эх ты, Чкалов! Опять напился... – девочка отжимает тряпку,

вытирает руки. – Пойдёмте! – Ведёт меня во влажную темноту.

С опаской прохожу мимо старика. Девочка зажигает свечи.

Жду. Из темноты медленно выступает лицо Богоматери.

 

Чудо! Она плачет!

 

Стоит в выцветшем платочке, смотрит на небо, где Сын, –

Насмотреться не может, – вчера погребённый – воскрес!

И верить боится. И плачет, и плачет, и плачет.

Падаю на колени. Плачу и радуюсь вместе с ней целую вечность:

 

О чудо! Он жив!

 

Девочка тушит свечи. Пора уходить. Встаю.

Идём к выходу. Девочка говорит:

– А у нас не только эта икона плачет. У нас все иконы плачут.

Показывает на старика с клюкой в тёмном углу.

 

Серафим Саровский. Насупленные брови.

Смотрит на меня и девочку, как живой.

Из его серых внимательных глаз катятся слёзы.

 

11 апреля 2007

 

Вольное поселение

 

Мой дедушка – сумасшедший.

Он живёт в поселении для сумасшедших,

Которое называется вольным.

Семь километров от станции Миллерово

Мы с мамой едем на автобусе.

А потом идём – сначала клеверным лугом,

Свекольным сахарным полем,

Пробираемся через тёрн

(От вкуса его чернильных плодов

У меня сводит скулы,

А от колючих цепких ветвей

Все руки будут расцарапаны),

Долго идём по нескончаемому

Вишнёвому саду: грачи с клювами,

Испачканными в красном, клейком,

Будто в крови, вишнёвом соке,

Пьяно терзают вишнёвые деревья, –

Ягодами усыпана земля,

Сочится, как свежая кровавая рана.

Я залезаю на дерево и тут же пачкаю

Платье в алом. (Потом, на обратной дороге,

В автобусе одна женщина,

Пристально глядя мне в глаза,

Скажет интимно и загадочно:

– Девочка, а у тебя начались майские праздники… –

И укажет на красное пятно сзади

На подоле моего платья.

Я, не понимая, о чём она говорит,

Почему-то страшно краснею…)

И вот – подсолнухи, их целое поле –

Круглолицых людей с жёлтыми волосами,

А дальше – пшеница: мы с мамой

Заходим в неё, как в воду, –

Маме она по пояс, мне по шею,

Словно плывём по пшеничной

Реке…

Выплываем к белёным длинным хаткам –

Это корпуса психбольницы. В хатах –

Палаты для больных.

Мы садимся за деревянный стол

Под шелковицей. Мама уходит.

Я остаюсь одна. Где-то надо мной, в кроне,

Запутавшись, звенит, как бензопила, оса.

Умолкает. Чернильной кляксой сверху

На стол падает ягода шелковицы. Тишина.

Вдруг из зарослей кустов выбегает

Огромный, абсолютно голый парень.

Увидев меня, останавливается.

Мы смотрим друг на друга, как звери в лесу.

Я впервые вижу обнажённого мужчину.

Он сложён, как бог.

Глаза мои скатываются вниз, туда,

Где у него между ног висит жгучая, стыдная тайна,

Запретный плод. Мы одни, как Адам и Ева…

Услышав голоса, он срывается с места,

Исчезает в кустах. Но с тех пор

Он будет приходить в мои сны,

А через много лет в Музее изобразительных

Искусств им. Пушкина я увижу его –

Он будет стоять там – голый, огромный –

Под именем Аполлона…

Возвращается мать с пожилым,

Коротко стриженным арестантом,

Одетым в тёмно-синюю байковую пижаму,

С пришитым номером 33

Над верхним карманом куртки.

Это мой деда Савва.

Он берёт пачку махорки,

Которую мы привезли ему,

Из газеты крутит козью ножку, закуривает,

Блаженно щурясь на солнце.

Сладкий дым самосада остаётся в моей памяти

На всю жизнь, как запах счастья и родственного единения:

Мой дед, моя мать и я – мы семья.

Мы вместе, и мы счастливы.

Потом дед ест яйца, сваренные мамой вкрутую,

Лук, хлеб, сало… По его лицу не скажешь,

Что он сумасшедший, просто как будто

Мы навещаем его в больнице,

Простой больнице, где он лежит

С больным животом… Или горлом…

Только он упорно называет меня Маринкой, –

Так зовут его младшую дочь, которой во время войны

Было, как и мне сейчас, – двенадцать…

Мне это не нравится, я поправляю его:

– Я не Маринка, – упрямлюсь я,

Ведь мы хохлы, а хохлы все упрямые, –

Меня зовут Света!..

Натыкаюсь на его неподвижный

Ласковый взгляд. – Маринка, –

Говорит он мне, – Маринка…

– Папа, – уговаривает его моя мама, –

Это дочка моя, Светлана…

Где-то хлопает дверь.

Дед оглядывается. Поворачивается ко мне

И вдруг кричит мне: – Маринка! Ложись! Танки!

Я кручу головой: где танки?

До самого горизонта стоят подсолнухи.

– Немцы! – показывает на подсолнухи дед. –

Ложись!

Он скидывает меня с лавки на землю,

Прикрывает меня собой и страшно кричит:

– Немцы! Нас окружают!

Я вижу его белые безумные глаза и верю,

Что немцы уже рядом, что мы окружены,

И кричу тоже…

Прибегает врач, санитары, курносая Нюрка,

Дедова гражданская жена, тоже сумасшедшая

(Через год, когда дед умрёт, она обмоет его,

А другие больные отнесут на руках его гроб в грузовик,

Который повезёт тело деда в совхоз «Красная заря»,

Где его и похоронят родные).

Санитары скручивают деда и тащат его в белёную хатку…

Он оглядывается на меня: – Маринка! Беги! –

Кричит он мне хрипло.

И я бегу. Бегу по пшенице, подсолнухам,

Через вишнёвый сад, терновник, свекольное поле…

Мама догоняет меня на лугу. Рассказывает,

Что во время войны дед партизанил,

Попал в плен к немцам, его расстреливали, чудом выжил…

А после войны кто-то из совхозных сторожей

Пошутил, выстрелил из ружья, – и дед сошёл с ума:

Решил, что вернулись немцы…

Время для него остановилось:

Он воюет с немцами до сих пор.

Мы трясёмся в автобусе. Смотрю в окно автобуса.

Всё так же светит солнце.

Всё так же стоят до самого горизонта подсолнухи.

Но время изменилось.

Я вижу, как по полю идут, –

Подминая под себя белые тела подсолнухов,

Накручивая их на гусеницы, вдавливая в землю

Детские желтоволосые головы, – немецкие танки…

Я даже привстаю со своего места,

Я понимаю, что не могу этого видеть, –

Ведь я не сумасшедшая, – но вижу, вижу…

Чужая женщина, сидящая сзади, заглядывает мне в лицо

И, пристально глядя мне в глаза, интимно и загадочно

Говорит мне, что у меня начались какие-то майские праздники,

Показывает на алое пятно на подоле моего платья.

Я страшно краснею.

Прихожу в себя.

Остываю. Снова гляжу в окно. Танков нет.

Понимаю: отныне я, как мой деда Савва,

Могу видеть сквозь время.

 

12 мая 2008

 


Поэтическая викторина

Голос

(неоконченный сюжет)

 

Подруга

На похоронах моего мужа

Встречает свою давнюю любовь.

Он женат.

Она замужем.

Между ними вспыхивает

Страсть,

Такая же нестерпимая,

Как и 25 лет назад,

Когда они были студентами

И она полюбила его за –

ГОЛОС.

Я, помудревшая после

Смерти мужа,

Советую ей

Не входить дважды

В этот огонь.

Она меня, естественно, не слушает.

Мотается между Питером,

Где живёт с мужем и дочкой, –

И Москвой,

Где живёт он –

«Мой возлюбленный», –

Так высокопарно,

Но совершенно искренне она

Его называет.

Её возлюбленный разводится

Со своей женой,

Та выселяет его из квартиры,

Он пьёт.

Потом предлагает подруге венчаться,

Она отказывается –

Она не может бросить

Своего больного мужа.

Он предлагает венчаться первой встречной, –

Та соглашается.

Бывшая жена,

Узнав об этом,

Кладёт его в психушку.

У моей подруги

Отнимаются ноги,

Немеет рука,

Она посылает мне

Короткую эсэмэску:

«Кровь-любовь».

Его навещают

В психушке

Бывшая и будущая жена

Вместе, как две сестры,

Отчитываются перед ней –

Третьей –

В электронных письмах.

Потом его, наконец, выписывают.

Он совершенный развалина.

Его селят на дачу,

Далеко за городом.

К нему никто не приезжает,

Он никому не нужен.

Каждый день он звонит

Моей подруге

В Питер,

Утром и вечером,

В одно и то же

Время,

И бесцветным неузнаваемым

ГОЛОСОМ

Говорит одну и ту же фразу:

«Мне сегодня как будто

Получше…»

 

4 марта 2009,

Капустин Яр

 

Декорация к Апокалипсису

 

Столб электропередачи,

Как распятие,

Ожидающее Мессию.

 

Семь

Заводских труб,

В которые вострубят ангелы.

 

Всадник

На белом коне,

Пасущий чахлое стадо.

 

Родина-мать,

Разящая мечом

Незримых врагов.

 

В синих глазах шофёра

Рейсового автобуса –

Бессмертие.

 

Потемневшая Волга.

Тёмные воды.

Всё ждёт Христа.

 

30 августа 2008,

Капустин Яр – Волгоград

 

День Ивана Купала

 

Сесть, сочинять стихи,

Прямо в поезде,

Положив бумагу на стол,

Будто бы собираешься есть колбасу,

Резаться в карты, пить чай.

 

Выйти в тамбур, стоять,

Вдавливаясь лбом

В чёрное стекло, за которым

Свист, словно бы разбойничий, –

Вспоминать тебя.

 

Вспоминать, как шли с дачи,

Покупали клубнику, старуха сказала,

Что сегодня – день Ивана Купала.

 

Я в шутку сплела венок –

Бросила в воду.

 

Ты прыгнул, поймал – тоже в шутку.

Живём шутя, как муж и жена,

Уже полтора года.

А тот день горит во мне –

Как во тьме – вон то окно в хате.

 

27 января 2008

 

Зимнее видение

 

Юрию Мамлееву

 

Русь – девочка

в белом –

вечной невестой

стоит средь полей

у дороги, ползущей

снежной змеёй

за сугроб

в бесконечность.

 

Мёрзнет в туфельках.

Ждет жениха.

Так нагадано:

он проедет

по той дороге на тройке, –

увидев её, сойдёт, поцелует, –

вместе помчатся

в общем вагоне поезда –

там и сыграют свадьбу.

 

Выйдут ночью

на полустанке

у низкого дома

под соломенной крышей.

Во дворе будет биться

пойманной птицей

звёздная простыня.

Будет хрустеть

на морозе.

Под утро простыня окровянется:

Русь станет женою.

 

Зачнёт в ту ночь ребёночка.

Муж скоро где-то сгинет.

А она родит.

Запеленает сыночка

в чистое поле.

Пойдёт с ним

странницей Христа ради.

Питаться будет одним чёрствым хлебом.

Будет оплёвана, будет бита.

Будет идти,

высоко держа

Царя-ребёночка

над всем Божьим миром.

 

2 января 2009,

поезд «Москва – Волгоград»

 

Капустин Яр

 

Город секретный,

степь да река,

папа в шинели,

мамы рука.

 

Арбы, арбузы,

дыни, базары,

тут были монголы,

жили хазары.

 

Тут запрягает

папа ракету,

будто бы тройку

русскую, в небо.

 

Чтоб от порога

и до порога

звёздной дорогой

промчаться до Бога...

 

Кровью тюльпаны

лежат на пороге.

Взрыв на площадке.

Змея на дороге.

 

Ёлка на площади.

Ленин в пальто.

Боженька, милый,

нас пощади!

 

Низкое небо,

русская речь.

Там, где родился,

там бы и лечь.

 

3 июня 2007

 

 

Китайская вишня

 

Белобрысые сверстники

Называли ее нерусской.

Обзывали – «китайкой».

Убегала на реку.

Плакала под плакучей ивой

Над Ахтубой.

 

Приезжала родня,

Обсуждала: «Не наша», –

На монголку похожа,

В кого, мол?

Убегала в полынную степь,

Горько жаловалась горькой

Полыни.

 

Зимою с соседским мальчиком

Каталась с горы на санках.

Полез целоваться, она оттолкнула.

Сказал, отряхиваясь: «Дикарка. Чукча!»

Улетела на санках за речку Подстёпку.

Лежала в снегу. Глотая слёзы,

Глядела на звёзды.

 

На 8 Марта

Шли с матерью

За пьяным отцом,

Умоляя вернуться, –

За его серебристой в шинели

Спиной.

Оглянулся, сказал:

«Скажи,
От какого татарина ты её нагуляла?».

Заплакала вместе с мамой,

Обняв серебристый тополь.

 

Хотелось быть такой, как все, –

Не получалось.

 

Весной шла по дорожкам сада

К уборной.

Сад еще был гол. Вдруг –

Цветущий шар на её пути,

Как облако.

Побежала к матери: что это?

– Китайская вишня!

Вернулась. Встала –

С китайскою вишней вровень.

Обняла. Целовала каждый цветочек.

Засмеялась: наконец-то

Нашла родню –

Родную сестрицу.

 

6 ноября 2011,

Москва

 

* * *

 

Мóю

Мою старенькую мамочку.

Мочалкой

Тру её девчоночье

Тело.

Её качает, как от ветра

Былинку,

Мою мамочку,

Мою кровинку.

 

24 февраля 2008

 

Памяти дяди

 

Памяти дяди –

Ивана Савельевича Василенко

 

Дожить до 83-х,

Пройти две войны –

Германскую и японскую,

Выйти из неё героем

С орденом Красной Звезды

На груди

И выбитым немецким снайпером

Глазом.

Похоронить жену,

Взрослого сына,

Младшего брата,

Почти всех ветеранов войны

Их маленького города, –

Долго умирать

На руках у дочери

В окружении внуков,

Правнуков, племянников

И двух состарившихся

Сестёр, одну из которых

Он будет просить дать

Таблетку, чтобы не мучиться, –

Наконец умереть, –

Выбежать мальчиком

Босиком среди звёзд

И упасть на руки плачущей матери.

 

18 января 2008,

поезд «Москва – Назрань»

 

Рига

 

Альбатрос у подъезда,

отбирающий еду у кошки.

 

Бомжи на остановке

«45 Vidusskola» 6-го трамвая,

разговаривающие на латышском.

 

Христорождественский храм,

куда ходят все русские.

 

Памятник блаженному Идрису –

городскому сумасшедшему –

на улице, в войну называвшейся

Гитлерштрассе.

 

Орган в Домском соборе

со 127-ю регистрами, три из которых

называются: «шум моря»,

«голос небесного ангела»,

«голос человека».

 

Русские, почувствовавшие себя

русскими,

латыши, почувствовавшие себя

латышами,

латгальцы, чувствовавшие себя

всегда латгальцами.

 

Шведские казармы. Пороховая башня.

 

Невидимая река Рига,

раньше впадавшая в Даугаву

и ставшая улицей.

 

Букетик циний за один лат

у кладбища Яна Райниса.

 

Мёртвая родина

в офицерском мундире

смотрит на меня

с серого камня

папиными глазами.

 

17–18 июля 2007,

поезд «Рига – Москва»

 

Рождество

 

Дорога железная

Под Рождество.

Узуново. Выпечка. Сигареты.

Горячие пирожки.

Цистерны с нефтью,

Как мираж, проплывают

Мимо.

Тишина.

Ледяная Ока.

Упавшая с неба птица.

Слюдяное окно:

В избушке – ёлка.

И спицей в глаза –

Звезда на самой верхушке.

Снова темно. Пустыня.

Новый посёлок:

Окошко. Ёлка. Звезда.

Окошко. Ёлка…

Проехали.

Чистое поле. Звезда над елью.

Стоим у окна,

Боясь упустить хоть одну,

Ликуя,

Словно волхвы

Под Рождество,

За звездой Вифлеемской

Бегущие…

 

2 января 2008,

поезд «Волгоград – Москва»

 

* * *

 

Там,

Где была Золотая Орда, –

Золотые стога,

Одинокое облако –

Над.

Там,

Где была Золотая Орда, –

Золотая арба

Раскалённого солнца.

А под –

Одинокое дерево.

Озеро.

Лошадь.

…И башкою отрубленной

Перекати-

Поле

Катается

По полю

Одиноко…

Там,

Где была Золотая Орда…

 

4 августа 2008,

Капустин Яр

 

Фрески Дионисия

 

Тощий солдатик на пристани в Череповце, –

сутулится над своей мамой,

деревенской, опрятной старушкой в косыночке.

В руках у неё узелок. Оба молчат.

Тишина. Пыльная лебеда. Скука.

Солдатик поглядывает на меня,

семнадцатилетнюю восторженную идиотку,

которая примчалась сюда

из астраханских степей

посмотреть на фрески Дионисия.

Ожидаю катер, перевозящий

в Ферапонтов монастырь.

Взгляд солдатика всё упорней.

Подходит.

– Девушка! У меня к вам просьба.

Вы не могли бы побыть моей невестой?

– Вы шутите?

– Ненадолго. Мне это нужно для мамы.

Вот, приехала. Так вы согласны?

Вот так приключение! Мне весело.

Соглашаюсь. Подходим. Знакомимся.

Старушка задумчиво повторяет моё имя,

Словно пробуя его на вкус:

– Светлана…

Сажусь на лавочку рядом с будущей свекровью.

Та развязывает узелок, где лежат яйца,

Сваренные вкрутую, огурцы, лук, сало,

Жареная курица, – своя, домашняя, –

Объясняет она, приглашает нас с «женихом»

К трапезе.

Едим молча, как родные.

Только мать поблёскивает голубыми глазами,

Словно бусинками из лазурита,

Поглядывая украдкой на меня, избранницу сына.

Я пребываю невестой целую вечность...

(Юной девочке кажется,

Что её сюда привела судьба,

А не какие-то фрески, пусть и Дионисия.

Какое ей дело до фресок?)

Смотрю на суженого.

Тот ест сосредоточенно,

Работая желваками. Колючий,

Как моток колючей проволоки,

Которой обнесён военный город,

Из которого я приехала.

О чем он сейчас думает?

– Мам, мы пойдём? – спрашивает он, поев. –

Погуляем?

Мать умильно смотрит на нас.

Отпускает с Богом. Обещает ждать

Здесь до вечера.

Мы парочка. Я беру его под руку.

Мы медленно идём по длинной, солнечной,

Как наша с ним будущая жизнь, улице.

Моя душа ликует: я – невеста!

Мать смотрит нам вслед…

 

За первым же углом он меня бросает.

– Ну, пока! – говорит он.

Его лицо становится чужим и жёстким.

Он идёт сквозь меня, мимо,

Выпадает куда-то вбок,

Устремляется вдаль,

Рассыпаясь сразу во все стороны, –

От меня,

Туда, где меня нет и не будет, –

И я стою, глядя ему вслед,

Так же, как его мать: куда он, зачем?.. –

Враз потухшая, брошенная, одинокая.

Одна-одинёшенька на всём белом свете…

Иду обратно, плача на всю улицу:

Меня первый раз в жизни бросили!

Возвращаюсь к его маме.

Она спит, лёжа на лавочке.

Внизу на земле у лавочки

Аккуратно стоят её два тапка.

Осторожно сажусь у неё в ногах.

Долго сижу, сторожа её сон.

Во сне она что-то бормочет,

Изредка всхлипывая, как ребёнок.

Подходит катер. Отчаливаем.

Плыву, слушая плеск воды.

Он похож на то детское сонное

Всхлипывание и бормотанье,

Которое я только что слышала,

Словно продолжая сидеть рядом

С его, моего жениха, мамой,

Моей свекровью…

Я плыву к фрескам Дионисия.

 

10 октября 2008,

самолёт «Москва – Ереван»

 

 

* * *

 

Захару Прилепину

 

Я хочу быть Максимом Горьким,

чтобы жить на берегу Волги в Нижнем,

писать в амбарной книге рассказы о ближних,

ходить по Руси в лаптях и рубахе.

 

Говорить на языке нижегородском,

не мешая его со французским,

окать на самом чистом, словно Ока на Стрелке, –

на самом русском.

 

Разрезать волну крылом волглую,

круг почётный свершая над Мининым.

Распугав всех окрестных пингвинов,

буревестником полететь по-над Волгою.

 

Над утёсом лететь, эх, Стеньки Разина,

чуя запах людской кровушки,

чтоб в Сорренто найдя хлеб да кровушек,

душу выхаркать ей, заразиной.

 

И раскуривать трубку с дьяволом,

превратиться в легенды и были,

И заплакать в платочек синий,

будто Волга. А мальчик был ли?

 

5 апреля 2007, 9 час. 30 мин.,

Москва