Светлана Пешкова

Светлана Пешкова

Четвёртое измерение № 18 (402) от 21 июня 2017 года

По ту сторону

Берега обетованные

 

Я встречу май в приморском городке,

где пёстрый день слоняется по пирсу.

Там жизнь бежит беспечно, налегке,

пекут лаваш – чуть толще, чем папирус,

а кофе, обжигая горько рот,

дурманит смесью перца и корицы.

Там рыжий пёс у рыночных ворот

кого-то ждёт, заглядывая в лица

таких же отдыхающих, как я, –

беспечных, бледноликих и нездешних…

Сидеть в кафе, любуясь на маяк,

душистый чай закусывать черешней,

и, от безделья мучаясь, искать

героев ненаписанных романов,

прислушиваясь к шёпоту песка

заветных берегов обетованных.

Я здесь жила. И сотни лет назад

лаваш пекла, рвала черешню в мае.

Мне рыжий пёс заглядывал в глаза,

он был моим, я точно это знаю.

…Седой хамсин окутывал залив –

мне этот день веками будет сниться –

я помню кровь в оранжевой пыли

и тряску в незнакомой колеснице,

горячий липкий взгляд, холодный зной,

желанье умереть и ужас выжить.

И мчалось солнце по небу за мной

отважным псом – взлохмаченным и рыжим.

 

В ловушке

 

Я стала тебя понимать, охотник,
ты сам, словно жалкий зверь.
…Усталой волчицей зима уходит,
крадётся щенок-апрель.
Разинуты рты ледяных ловушек,
и дышит из них земля.
Выходишь из дома – капель послушать,
рассыпчатый снег помять,
потрогать лучи – хорошо ли греют.
Ломаешь тяжёлый наст,
считая, что сможешь теперь быстрее
в брусничную глушь попасть.
Тебе словно логово – мир таёжный,
там нюх у тебя острей.
В опавшую хвою врастаешь кожей,
сжигаешь печаль в костре.
А здесь ты – в ловушке и воешь зверем,
лампада тебе – луна.
Считаешь шаги от окна до двери,
от двери и до окна.
Я всё понимаю. Да Бог с тобою...
Беги от меня, беги!
Тебя провожу и сама завою.
И буду считать шаги.

 

Где-то там…

 

Ты уехал, а он остался – старый дом с голубым крыльцом –
и под сводами двух акаций, словно ангел, хранит жильцов.
Город, улица, дом, соседи, дворик, клумба, сарай, платан –
это место в любой беседе ты теперь называешь «там».
«Там» зарыт под сухой корягой чей-то детский бесценный клад,
«там» сугробы зимой залягут у старинных витых оград,
и в квартирах запахнет хвоей, и повесят шары на ель,
как положено стол накроют: сыр, шампанское, оливье…

Дом тобой навсегда оставлен. Но тебя не оставил он.
О разлуке, дороге дальней шепчет вечером патефон.
По субботам в окне чердачном реют флаги ночных рубах
тёти Софы, а это значит, дом в надёжных её руках.
Ты всегда был в одном уверен – он живой, он твоя родня.
То испуганно ахнут двери, то в трубе запоёт сквозняк,
то заноют к дождю ступени, то застонет чугун перил.
Дом обычно хранил степенность, но весной иногда хандрил.

Помнишь тот непростой кирпичик? Вынимается, а за ним –
ключ чердачный, коробка спичек, сигареты. Ты свой тайник
«там» оставил, на всякий случай: вдруг вернёшься… Себе не ври!
Ты же знаешь, здесь климат лучше, ты почти изучил иврит,
дети рядом и днём, и ночью. «Там» умрёшь в нищете один.
Исцелили желудок, почки – но всё чаще саднит в груди...

Ты привыкнешь, тоску излечишь и полюбишь чужую речь.
Старый дом с голубым крылечком будет сердце твоё беречь.

 

А мыльные пузырики летят…

 

Ей старший брат рассказывал вчера
О сахарной загадочной пустыне –
Там днём стоит ванильная жара,
И воздух пахнет сладкой спелой дыней,
Клубникой, абрикосом, крем-брюле…
Там ночью льётся с неба кока-кола,
А утром на песках лежит желе…
Ей брат сказал, что скоро бросит школу,
Угонит реактивный самолёт,
И улетит в пустыню – безвозвратно.
И, может быть, её с собой возьмёт,
Чтоб знала: он хороший и не жадный.

Ей пьяный дед всю ночь играл фокстрот
На стареньком фальшивом саксофоне...
Он махом заливал в беззубый рот
Стаканы самогонной мутной вони.
На кухне мать, нетрезво хохоча,
Соседа Юру щедро принимала.
Он выгнал две кастрюли первача,
Но на троих три литра – это мало,
А дед хотел ещё чуток бухнуть.
Сосед притих, уснул на кухне голым.
А девочка просила тишину,
Чтоб старший брат быстрее бросил школу.

Ей утром брат сказал: «Вставай скорей!
Иди во двор, а то своё получишь!»
И дал флакончик мыльных пузырей:
«Дождись меня, домой не суйся лучше!»
Она сидит. Вернётся скоро брат.
Ей хочется забрать с собой кастрюли –
В них можно кока-колу собирать
Для мамы, деда. Хватит даже Юре.
Она возьмёт и кошку, и котят,
Лоскутики, альбом и куклу Раю.
… А мыльные пузырики летят
И лопаются, брызгами сверкая…

 

Город дождей

 

От дождей раскисает, от зноя горит –
этот город непрочен, как фантик бумажный.
Я покину его на исходе зари –
пусть не скоро, но это случится однажды.
Если в небо ненастное долго смотреть,
то глаза начинают невольно слезиться…
Мне осталась от жизни последняя треть,
но боюсь, что достанутся только крупицы.

Вот опять собираются тучи в стада,
и пасутся гурьбой на макушках высоток.
Этот город сроднился с дождём навсегда,
и от слякотных луж никогда не просохнет.
Будет небо на площади вольно лежать,
зеленея и морщась от скуки смертельной,
отражая летящего с юга стрижа,
купола на соборе и трубы котельной.

Если долго на птиц перелётных глядеть,
то когда-нибудь точно появятся крылья…
Этот город не вечен. Он тонет в воде,
будто силы небесные кран не закрыли.
И пустились на землю потоки дождя
с почерневшего неба, разбитого громом.
Будет город тонуть, никого не щадя.
Я спасусь. Я хочу умереть по-другому.

 

Рыжий пони

 

Утро хмурое, сырое замуровано в бетоне.
Не успев проснуться, город суетится и спешит.
Вдруг я вижу – на дороге появился рыжий пони,
Растерялся, как ребёнок, и стоит среди машин.

Я кричу: «Смотрите, люди! Вы не видите, там пони?
Надо нам спасать беднягу и хозяина искать!»
Но сказал какой-то мальчик: «Эта тётя что-то гонит!»
А испуганная дама покрутила у виска.

Это чудо, вспышка солнца на столичном сером фоне!
Пусть не видит, путь не верит, пусть смеётся вся Москва.
Мне вчера уже казалось, что меня весна хоронит,
Но сегодня рыжий пони дал мне знак, что я жива!

 

Девушка из Ельца

 

Любочка, Любушка, девушка из Ельца,

Локон ковыльный треплется на ветру…

Мать причитала, мол, воду не пить с лица,

Женщину красят скромность и честный труд.

 

Любочка, Любушка, мама была права:

Больно густы ресницы, изящна бровь,

Губы припухлые – ими бы целовать,

Ими шептать в ночи: «Я Любовь, Любовь...»

 

Любочка, Любушка. Каждый в тебя влюблён.

Место ли розе, там, где растёт бурьян?

Хочется туфли, колечко, духи, бельё…

Хочется всё... Но муж постоянно пьян.

 

Любочка, Любушка. Бог приказал терпеть.

Счастье – в тебе, не надо его искать.

В синих глазах – бесконечный простор степей.

Что же так манят эти шесть букв – Москва?

 

Любушка, Люба… Машины, поток огней,

Город зажат в тиски четырёх колец.

В грязном кювете за МКАДом лежит пять дней

Люба... Любовь с билетом «Москва – Елец».

 

Сигареты, вино и намокшие спички

 

Возвращаюсь всё чаще в былую страну,

где мы были моложе, свободнее, проще…

Если хочешь ушедшие дни помянуть,

приходи!

………….Приходи на Соборную площадь.

Там лежит под ногами граффити «Забей»,

и от этого слова коробит брусчатку.

Там Ильич возглавляет союз голубей

и двуглавых орлов костерит беспощадно.

Прихвати, как тогда, сигареты, вино,

никаких зажигалок – намокшие спички.

Если хочешь опять побрататься с весной,

то забудь, что сегодня считаешь логичным.

Где сирень бушевала – фонтанный каскад

театрально плюётся водой купоросной,

потому зеленеет с годами тоска

и становятся медными белые росы.

Мы считали тогда, в девяностом году,

что наш вид в сорок лет будет скорбен и жалок.

Поглядим…

……………Ты дождись, я на площадь приду –

сигареты, вино. Никаких зажигалок.

 

Ещё раз о разлуке

 

Красив, умён, профессор МГУ,

Ты изучал повадки попугаев.

Едва терпел московскую пургу

И мокрый снег, всегда его ругая.

Уехал. Очень быстро, налегке.

Друзьям раздал зонты, перчатки, шляпы,

А мне оставил запись в дневнике,

Что будешь иногда скучать и плакать.

 

Другая жизнь. И климат, и язык.

Там вечный плюс – жара круглогодично.

Ты мне звонишь. Освоился, привык,

Но ищешь утром зонтик по привычке.

Привет передаёшь от какаду,

Они кричат мне в трубку: Раша! Раша!

Смеёшься, что погода, как в аду,

Зато московский снег теперь не страшен.

 

Вопросы те же: есть ли женихи?

Как мама, как соседи – все ли живы?

Ты просишь почитать тебе стихи.

И я читаю – грустные, чужие.

Боишься, что начнёт душа черстветь

Без русского лиризма и метелей.

Ты спрашиваешь: холодно в Москве?

Нет, наши зимы очень потеплели…

 

По ту сторону

 

По ту сторону реки

плачет горлица,

в тёмных зарослях ракит

черти водятся.

 

По ту сторону Луны

птицы умерли –

тени мёртвые без крыл

бродят в сумерках.

 

По ту сторону любви –

поле бранное,

кто обидами убит,

кто – обманами.

 

По ту сторону судьбы

нивы скошены.

Мне бы, грешной, не забыть

Слово Божие.

 

По ту сторону сторон -

воля вольная.

В этом мире всё старо,

что ж так больно мне…

 

Там, где заканчивается свобода

 

что со мной? мне снова это снится:
плавится на речке чёрный лёд,
голодом измученная птица
зёрнышки проросшие клюёт.
небо натянуло полог ветхий,
облако раскрыло злую пасть.
я – птенец, сижу на тонкой ветке
и боюсь сорваться и упасть.
страх растёт, меня не держат крылья,
но душа пускается в полёт…
падает по букве в степь ковылью
имя безымянное моё.

если жизнь проводишь в тесной клетке,
многое стараешься забыть.
я бываю птицей слишком редко.
а зачем? согрет, обласкан, сыт.
мне досталась клетка золотая,
с башенкой, увенчанной звездой.
но во сне я истово латаю
старое дырявое гнездо.
…чибис прилетит из дальней дали,
«чьи вы, чьи вы» звонко пропоёт,
выклюет по крошке из проталин
имя безымянное моё.

 

В моей стране зима

 

Повешу флаг из белой простыни.
Ну, что стоишь, за краешки тяни!
Прости, что на шелка мы не богаты.
В моей стране зима и снегопады.
Душевный климат сделался иным,
Эдемские сады заметены…
Вот только про любовь, прошу, не надо.

Слова твои до глупости просты.
Смотри, покрылись инеем кусты,
И кажется, что им совсем не больно.
В церквушке праздник – радостный, престольный.
Но мне туда пойти мешает стыд.
Морозно нынче. Белый флаг застыл
И стал похож на смятый треугольник.

Рябины кисть ненужной буквой ять
Упала в снег. И мне б её поднять,
Чтоб ягоды скормить синичьей стае.
Бесстыжий ветер, изредка вздыхая,
На чучеле игриво треплет прядь
И ластится. Но чучелу плевать,
Оно сгореть на радость всем мечтает.

Ты можешь прокричать себе «ура!»
И праздновать. Но ты ведь не дурак –
В моей стране, заснеженной и нищей,
Никто от зим спасения не ищет,
Привычно доживая без тепла…
Покаюсь, от стыда сгорев дотла.
А ты внесёшь свой флаг на пепелище.

 

Когда останавливается время

 

Уходит день. Часы не врут.
Мигает лампочка в прихожей,
тускнеет цвет диванной кожи,
крадётся сумрак по ковру.
Я жду – в подъезде каблуки
пробьют двенадцать. Время длится,
стекая воском на страницы
Евангелия от Луки.

Ты здесь. Вошла, как будто тень,
ко мне присела на колени.
Твой взгляд – испуганный, олений –
скользит по глади серых стен.
Молчим, целуемся в тиши,
боясь, что звук – ненужный, грубый –
взорвётся, ранив наши губы,
озвучит нас и оглушит.

Ворвался свет. Стоят часы.
– Прости, проспали.
– Ну и ладно!
Наш завтрак пахнет шоколадно,
хрустит батон, нарезан сыр,
рассыпан жареный кунжут…
Мгновенья спят – будильник сломан.
Я Книгу Песней Соломона
тебе сегодня расскажу.

А ты танцуй и кофе пей,
рисуй. И, лёжа на диване,
псалмам давай свои названья,
грусти… но только будь моей.

 

Мой человек

 

Однажды всё пошло не так: с петель слетела дверца,
Сломался стул, сгорел утюг, закапала вода.
Но вдруг случайный человек зашёл в мой дом погреться,
Сказал – на чай, сказал – на час. Остался навсегда.
Он знал секреты всех вещей и ладил с ними просто,
А вещи слушались его, как доброго врача.
Он жил легко – не упрекал, не задавал вопросов,
Читал стихи по вечерам. И сказки – по ночам.
А там всегда: принцесса, принц, загадочная встреча,
Она – в темнице, он – герой, спасал её в беде.
Сначала – бой, а после – бал. И пир горой, конечно.
И смерть не помнила сто лет, в какой являться день.
...Мой человек спасал меня от грусти и от скуки,
Резные ставни мастерил, сажал в саду жасмин.
Он взял собаку, дом, меня в свои большие руки,
Чтоб нас избавить от невзгод, пока мы рядом с ним.

Однажды всё пошло не так: завыла наша псина,
Часы затихли, замер дом и выдохнул: беда!
Мой человек сказал:
– Пойду…
– Надолго? – я спросила.
И мне на ухо тишина шепнула: навсегда…

 

Я стану понарошку молодой

 

Сбегу!.. Я так хочу сбежать туда,

где можно стать счастливой и беспечной.

Продам жильё на улице Кузнечной

в районе Комсомольского пруда.

…И вот уже теряются следы

моих проворных ног в горячих дюнах,

а я теряюсь в жарких днях июня

и в ласковых объятиях воды.

Рыбак нехитрой донкой с поплавком

от винной пробки – ловит рыбу с лодки.

На берегу танцующей походкой

его жена идёт за молоком.

Девчушка в яркой юбочке цветной

выводит на песке портреты солнца,

а море над рисунками смеётся

и слизывает лучики волной.

Куплю себе рыбацкий старый дом,

в нём два окна, и оба – на закаты.

И, став по-настоящему богатой,

я стану понарошку молодой –

теперь уже, конечно, навсегда…

Я буду петь, искать янтарь на бусы,

ловить ершей. А смерти не боюсь я,

ведь здесь такая чистая вода.