Ореховая Соня
Спать ореховую Соню уложу
и пока она во сне скулит, скрипит,
из её запястья дудку вырежу
сучковатую, невзрачную на вид.
Но какая в дудке музыка живёт…
впору выздороветь, иль сойти с ума.
Слёз непролитых полным-полна луна,
по небесным горкам катится сама.
Не признаюсь Соне, как в её дуду
то в раю накличу полночь, то в аду,
чтобы снова мне выплёскивала мгла
лица тех, кого я не уберегла.
Ай вы, мальчики бедовые мои!
Вам не строем бы – а гульки, да гулить,
вам бы спасы на любви, не на крови...
– Не болит запястье, Соня?
– Не болит!
И хохочет Соня. Горьковатый смех
разливается миндальным молоком.
Голова её пустая, как орех,
о моё стучит плечо.
Легко-легко.
Дорогая Нина Онилова
Я люблю гулять по кладбищу коммунаров,
меж красивых памятников, кипарисов старых.
Тишина выхоленная, коты с золотыми спинами
на траве подстриженной возлегают – сфинксы.
А сегодня, прогуливаясь, пригорюниваясь,
встретила юную, красивую Нину Онилову.
Замешкалась, с ноги на ногу переминаясь,
суетливо думала, с чего начать разговор,
получилась банальщина ещё та:
– Добрый день! Вы совсем ещё юная и красивая,
хоть немного прозрачная, но настоящая!
А, вообще, ветрено нынче, и осень ранняя такая.
Да?
А потом, брякнула глупость, конечно,
– Скажите, пожалуйста, как там?
Где Вы? На небе или же под землёй?
Всё-таки…
«вместе со своим расчётом нанесла противнику значительные потери»
Не обиделась она, ответила.
Вот так:
– Отче наш оказался не отчимом.
Не бранил, не погнал взашей,
Хоть не любит особо Отче наш
Ни лётчиц, ни пулемётчиц – но,
В его светозарной вотчине
Не хватает хороших швей.
Где-то подлатать надобно
Над куполком
Или пристрочить радугу
Высоко,
Или тесьму пустить, или
Ленту по небу птицелётному.
Ленту не пулемётную –
Атлас, шёлк.
Ну, чего тебе ещё? Спрашивай.
А у меня слов нет, не осталось совсем.
Тут она мне
– Не знаешь, как там в Одессе?
Скучаю по Одессе.
– Сложно там, – буркнула я. –
Хотя, нет, не знаю. Ничего не знаю про Одессу.
Море там знаю, есть.
Узкие улочки кривые, зелёные.
И в каждой квартире по машинке «Зингер»
Строчат, строчат машинки ровно, хорошо,
Тонкое берут батист, шёлк,
Сукно не берут: о грубые края
Ломается времени игла,
Замолкают колокола,
Ржавеют купола.
Голову подняла – глядь –
нету никакой Нины Ониловой.
Там, где она проходила,
лежат коты с золотыми спинами.
Ветер длинный, застиранный
шелестя, картавит:
– До свидания.
До свиданьица,
Дорогая Нина Онилова.
Пианинка
покупая по случаю «сталинку»,
торжественно клянусь:
не выбрасывать пианино старенькое,
пыль с него стирать тихохонько, чтоб не скулили клавиши расстроено,
чтоб не клацала чёрная крышка, аки Цербера пасть.
до смерти теперь мне с этим приданым маяться,
вкруг него на цыпочках, чтобы не тревожить Лидочку
в консерваториях, где тишайший лёд и беспамятство.
ах, как Лидочка черешню кушала,
брызгал сок на концертную кофточку,
ей Авдотья: «Божечки, девка бедовая!»
ай, смеётся Лидочка, пальцы нервные вытрет о платок батистовый,
да на пианинке играть – светлеет в «сталинке»,
всех гостей – и бухгалтеров, и особистов – на слезу пробивало.
как там, Лидочка, в консерваториях
о колымской земле поётся под вальсы Шуберта?
Цербер рвётся с цепи, кровью харкает,
твой платок батистовый особисту в аду
ночь и ночь мерещится.
давеча заполночь вижу – Лидочка.
крышку подняла и нервными пальчиками
клавиши перебирает.
– что тебе? – спрашиваю.
– здесь, – говорит, – между ре и до
упала косточка черешневая.
боюсь, вдруг провалится, прорастёт в аду.
– в инобытие не майся, Лидочка.
я найду
Ундины
пока все сказки не повыплакали былью,
на землю – на зиму ундины выходили:
мол, море в зиму – неприютное, барашковое –
среди людей теплей – Маринками, Наташками.
ах, эти нежные в метаморфозе ножки –
до мозолей кровавых – новые сапожки.
о брусчатку каблуки стучат
ча-ча-ча.
белорыбиц-девчат
движенья скованы
угловаты их тела подростковые.
предупреждали их и вечные, и смертные:
земля ужасная – твердь неприветная…
любить и каяться, молить и маяться,
зачем вам слёз полынь и соль, красавицы.
волны качают причал
ча-ча-ча,
ангелов зубы стучат
на ветру,
клятвы
снега обращают в дождь.
– ты не умрёшь?
– я не умру.
…
и рыбьей чешуёй позёмка стелется,
минуты в адовой ломает мельнице.
ах, белорыбицы,
ох, кудри пенные
вразмёт – на пальтецах.
на довоенных.
Татар-чай
завари мне, Фатма, татар-чай,
будем зиму долгим чаем встречать,
под картавые мурлыки кота
севастопольскую хмарь коротать.
кухни тесен, но приятен мирок:
пахнет чай туманом горных дорог –
будто под гору идём и о жизни поём,
что поём? – всё о бабьем своём:
а что русский мужик,
что татарский мужик –
на диване лежит,
на жёнку брюзжит,
взгляды косит на баб, на чужих,
или в полымя лезет, дурак, из огня.
так вот радость от них – сыновья, сыновья.
чтобы в муках рожать и ночами шептать,
глядя в небо пустое до смерти шептать:
сыновей сохрани, сыновей сбереги,
огради их от бед, от кровавых годин.
помоги…
буду рыбой молчать…
завари мне, Фатма, татар-чай.
Не по уставу
Когда она в катерок входила,
лампы вспыхивали и гасли два раза.
Я назвала её Психеей,
Психея в чёрной ушанке, в чёрной шинели.
Во вспыхивающем и гаснувшем свете
звёзды посверкивали на погонах,
как два недремлющих ока
на крылах махаона.
Я думала о том, что заставляет
женщину надеть военную форму:
детские комплексы, жалость к мужчинам?
Нет, высокая заработная плата.
Деньги заставляют делать разные вещи:
странные вещи,
страшные вещи,
просто вещи –
с пуговицами-якорями по левому борту.
Деньги ждут, пока мы ладим распятья
из бумаги, дерева, железа, гипса,
чтобы потом на них распять нас
посредине лобного места
индустрии военной моды,
военной индустрии моды,
моды на военную индустрию –
какая разница, неважно.
Мы – гибриды Сапфо с Минотавром,
и, особенно, это заметно по женщинам
в военной форме.
Катерок, качнувшись, причалил.
Психея, встала, расстреляв меня
взглядом, полным ненависти,
как будто это я.
Как будто это я на неё надела
кокетливые сапожки из кожзама.
Пять сантиметров каблук –
Не по уставу.
Дорогая Анна Васильевна
Очень хочется Анне Васильевне,
чтоб работали мы красивыми,
банки, колбы, бутылки синие
вдоль стен стоят.
– Это прачечная?
– х у я ч е ч н а я!
И хохочет в трубку, как плачет:
– Что умолкли?? На проводе – прачечная!
То бишь, мой персональный ад!
А, вообще-то, она хорошая.
Порошок стиральный порошами
выедает глаза, перевёртываются в котлах
не министры здравоохранения,
не чиновники из управления –
колпаки, халаты и штаники.
Будут белые, просто ах!
Помолитесь за нас Всесильному,
и ещё – за Анну Васильевну.
Вон она: командорит в курильной,
чертыхается, крестит рот,
утешает интерна Ниночку:
– Ты не плачь, все там будем… милочка.
Ей, с манжеты торчащую ниточку
оборвёт.
Все там бу...
но покуда – не умерли,
девять кошек в домашних сумерках
ждут из прачечной Анну Васильевну,
разношерстно поют.
Всё. Обласканы, кормлены вроде бы.
Ой… а родина? Как там родина??
Телевизор включит. Родина,
тут как тут:
заседания, обыски, митинги,
войны, санкции, морды политиков.
– Да идите вы… – скажет в сердцах,
заползёт на кровать.
Ляжет,
руки крест-накрест сложит,
и во сне к ней приходит Боженька.
То ли грелку поправить в ноженьках.
То ли ниточку оборвать.
Одежды
…моя формула одежды: то, что не красиво на ветру, есть уродливо.
1
Эльза Раиловна Шнитке знатной была портнихой –
взглядом намётанным, острым сходу определяла
будет глубокий вырез или глухая стойка,
складки-плиссе насколько скроют отвислый зад.
К месту ли бутоньерка, не крупноваты ль стразы.
Я принесла на платье розового поплина.
Цаплей она ходила, плечи мне расправляла,
больно, ребром ладони, хлопала по животу
(чтобы в себя втянула)
Ах, как она творила, ах, как она ваяла
талию, грудь и бёдра будто из розовой глины!
Кем ни была я только… неженкой, Афродитой,
клячей, принцессой, Евой – вкупе с пропащей девкой.
Эльза мне говорила: «Всё бы вам греховодить,
стыдно с мужчиной спати без божьего благословенья,
пусть освятит союз ваш. К свадьбе такое платье
будет тебе, какого нет ни в одном салоне»
Я износить не успела сшитое Эльзой платье:
быстро сдала портниха, меньше чем за полгода.
Высохла, грудь её стала месивом сине-красным,
плыл по квартире смрадный запах гниющей плоти.
Эльза пошить успела платье для встречи с Богом,
правда, оно оказалось больше на три размера.
Раньше со знатной портнихой казусов не случалось:
тютелька в тютельку шила… Эльза в гробу лежала,
я на неё смотрела, странные были мысли:
«Нет, не идёт ей бархат грубый чернее ночи»,
мысленно примеряла к смерти цвета и ткани:
Сочную терракоту, жёлтую цикламену,
Белый? Жемчужно-серый? Ржавая сталь? Индиго?
Лён?
Поплин?
Атлас?
Ситец?
Вискоза?
Нет, не подходят смерти
ткани любого цвета.
2
…ещё… я опять влюблена.
Не стыдно признаться: в того же.
Камней загрубевшую кожу
врачует волна.
Как ветрено здесь без пальто,
в лиловом штормующем платье...
Ты можешь, конечно, сказать мне
о том,
что дикое время грядёт,
наш мир накануне безумства,
нелепы подобные чувства –
полёт
в потёмках слепых мотыльков.
Гляжу на весеннее море.
Не странно, не страшно, не больно
легко.
Безвременье опередив,
летят мотыльки ошалело
над мёртвым, над чёрным, над белым.
Над алым –
моим.
3
…когда в бутиках на любые размеры и вкусы –
одежды. Льнёт к пальцам – шерсть, хлопок, гипюр, трикотаж,
шить платье (в хибаре по улице Щорса) у Русы,
наверное, глупость и блажь.
Блажу… замерла истуканом – примерка.
Портнихи остроты, щипки, но опять
по городу день электрический меркнет.
На сколько?
На час ли? На пять?
В наш век двадцать первый – и свечи, и тени,
«буржуйки» скупое тепло,
И платье у Русы лежит на коленях
безвольно, как птица с подбитым крылом.
Я всё сберегу долгой памятью: кофе
остывшую чернь, громкий треск сигарет,
скрип ходиков. Русы насмешливый профиль
и фразу: «Нет, милая. Выхода нет»
….
Готово!
– ох... божежмой… плачешь?? Вот дело…
не нравится здесь?? Уберём, подошьём!
– нет, Руса! Всё славно! Всё так, как хотела!
Я плачу совсем не о том,
не о том!
И ветер в окно залетает некстати,
атлас закипает, как льдистый прибой..
мне Руса пошила чудесное платье.
Для вечной невстречи с тобой.
© Светлана Чернышова, 2014 – 2016.
© 45-я параллель, 2016.