Светлана Чернышова

Светлана Чернышова

Четвёртое измерение № 18 (258) от 21 июня 2013 года

Чтоб страх мой, язык прикусив, замолчал...

 

До Коротково от Долгушина

 

До Коротково от Долгушина

Дорога длинная завьюжена

Людской словесною пургой –

Сопляк бухой по фене ботает,

Хохочет девка красноротая,

Вздыхают бабы: «божежмой»!

 

Состав, влачась сквозь ночь морозную,

Скрипит суставами артрозными.

Гудков – то сиплый лай, то крик…

Пройди под взглядами тягучими

В гремящий тамбур покурить.

 

Молчи, смотри в пятак оттепленный 

Окна, там дым ложится петлями

На кедрачей немой  конвой,

И, чтоб отстроить мир по-новому,

Первостроители колоннами

Встают из-под земли глухой.

 

Что им безвременье, беспамятство,

Когда дорога продолжается –

Пластуют мерзлоту кирки.

Жизнь бесконечна, небо ясное,

И волоком не стащат с насыпи,

И не повесят номерки.

 

Что им беспамятство, безвременье,

Людская глушь узкоколейная,

Ползущая со скрипом вниз?

Вперёд! Вперёд! Ложатся шпалы и

Свет, вдохновенье – мандельштамово

(Не траченных чахоткой) лиц…

………………………………………………

Тряхнёшь башкой, вглядишься пристально

В окно – на расстоянье выстрела

Ни зги… хоть выколи глаза.

Лишь в небе муторном, застуженном

Одна на всех, почти потухшая

(От Короткова до Долгушина)

Чадит латунная звезда.

 

Рождество

 

С матерками затопили старенькую печку –

Чадное тепло валилось из печного горла.

Утку тощую Марина начиняла гречкой,

Приговаривала: «От же ж… тощая оторва,

Будто кто заразе этой кормеца не ложил,

Чай, не голод, не потрава, шо покушать нече».

Рассмеялась я… Марина рассмеялась тоже,

Сыпалась на стол дощатый (из-под пальцев) гречка.

Гречка  с луком и грибами – жирная, густая.

Утка пухла, округлялась, крылья растопырив…

 Я кричала: 

– Ой, Мариша,  утка улетает!

 – Ничаво, мы ей горчичкой пообмажем крылья!   

………………………………………………………

А потом жевали утку и до полшестого

Пили-ели, ели-пили, говорили вдоволь.

И царапалось за дверью, по сеням бродило,

Может, кот…, а, может, вправду – Рождество Христово.

 

Крещение

 

1.

Сидела, как баба-морозко – румяна,

В собачьих унтах, завернувшись в овчину,

Смотрела:  старухи, дитяти, мужчины

Раздетые к чёрной воде семенят.

 

Под шкурой овечьей – языческий страх

То бился в ознобе, то плакал, то пьяно,

Ворочая косным, со мной говорил

на всех неизвестных ещё языках.

 

 

2.

Теснились слова у закрытого рта,

Как если бы града чумного – врата

Закрыли на сорок железных засовов,

И все, кто не умер от смерча чумного,

Колотятся сбитыми в кровь кулаками

(В нелепой надежде спастись),

Врата содрогают, кто – плачем, кто – камнем,

И давят друг друга в толпе, устремляя

Мольбы сумасшедшие ввысь.

Но каждому будет по вере, по воле…

Врата распахнутся под звон колокольный.

 

Ты видишь, дрожащий мой страх,

Что некому выйти из врат… 

 

3.

Мой дикий, мой вечно кочующий страх,

Увидел ли в  проруби-прорези рваной

Душевную сытость –  небесную манну?

Нет, видел рычащее пламя  костра,

Что в плоть мою синие когти вонзало

Под грохот неистовых бубнов шамана.

Покуда бурлящим  свинцом

Вода заполняла безвольное тело –

Пред взглядом белело, луной индевело,

Качалось шамана лицо.

 

 

4.

Щетинился наст, индевела луна,

Вода подо льдами ворочалась глухо.

Шли к проруби дети, мужчины, старухи,

Тела в темноте освещались до дна –  

Как если бы в каждом мерцала лампада,

Как если бы в храме горела свеча…

 

 

5.

По вере, по воле…  Другого не надо,

Чтоб страх мой, язык прикусив,  замолчал.

 

Шиповник

 

П. С.

 

Я бы хотела жить с Вами

В маленьком городе,

Где…

Марина Цветаева

 

1.

В суете, безделье, лености сердечной

Я не заметила, как море от меня

Чванливый супермаркет заслонил.

 

Пока суглинка кислую опару

Бульдозеры вычерпывали смачно,

До ночи грохотали самосвалы,

И безнадёжно гас два раза в день

В домах и школе измождённый свет, –

Мне думалось, печали не случится:

 

Во сне уйдёт из жизни архитектор.

Любовница, почувствовав спиной

(акульей, влажной) странную угрозу,

Вильнёт хвостом, расплёскивая шёлк 

постели,

К выключателю метнётся…

 

О, как поспешно молодости бегство!

Как гулко эхо лестничных пролетов,

Красноречивы в мусоропроводной

Последней пляски милые улики: 

Бокал с багровым пересохшим горлом,

Окурки с перламутром цикламена,

Завёрнутые наскоро в чертёж…

 

Но проза жизни всё-таки честней 

Любой поэтизированной лажи.

Все сносно живы. Я не вижу моря,

Да нужно ли? Оно всегда одно

И то же: волн накат, круженье чаек,

Морской травы осклизлые наносы

На берегу…

Прогуливает таксу (пока не жарко) 

Архитектор, и

В истоме солнце лоб его целует,

На мраморных морщинах оставляя

Расплывшиеся пятна цикламена.

 

Все сносно живы. 

 

2.

Свадебки играют, гнёзда вьют,

Утрами отпрысков румяных в детсады ведут, 

Бегут по офисам, больницам, магазинам,

Толкают речи на поминках, именинах,

Не любят проездных лощёных москвичей,

Торжественно несут пасхальных куличей

Златые горы – в церковку на сопке.

И я иду. Без кулича, яиц,

Чтоб созерцать, как  расцветёт земли святая сотка 

Платками яркими и набожностью лиц.

Звонарь рябой (наверно, сызмальства  «под мухой»)

Ужом проскальзывает меж детей, старух и

Подходит к лавке,  где сижу особнячком.

Он безошибочно определяет души,

Готовые всё безразмерно слушать,

Внимая слову каждому – молчком.

Молчу, молчу, считаю облака,

Он, ковыряя пальцем  крест нательный,

Речёт, что город  наш  – творение зека,

И столько тут не упокоенных костей их

Где ни копни – всё кости да вина,

И жутко ладить новые дома –

Вот потому не ладим, не копаем.

 

(О русской сей особенности странной

Говаривал ещё Варлам Шаламов).

 

Но звонарю ни слова не скажу.

Пусть будет боль речитативно долгой

И именной, как на руке – наколка. 

 

Осунулся, отцвёл церковный двор.

 

И мне пора. Меж косоруких клёнов,

Вниз по тропинке. Город просветлённый

Всё ближе, ближе, ближе. Фонарей

Рассеянные взгляды – ярки, влажны.

Где видела подобное однажды?

Ах, да. Вот точно так же

Глаза горят

Всегда нетрезвого к вечерням звонаря…

 

И жизнь течёт 

 

3.

Не меньше и не больше.

Несёт меня по улицам на почту,

Чтоб выпростать из равнодушных рук

Почтмейстеров – медлительных, дебелых –

Посылку, что полгода вожделела:

Столичных книг, журналов толстокожих

Монументальный груз.

Им окрылённая, я пролетаю мимо

Цирюльни, ювелирной, магазина,

Куда, бывает, тоже захожу,

Чтоб посмотреть, как жмётся к  «Домоводству»

Растерянный и погрустневший Бродский,

А совершенно истощенный Фет,

Бледнеет пред напыщенной брошюрой 

«Как без труда красиво похудеть

За пару дней» 

 

4.

Весь город обойти.

Вдоль, поперёк – в раздумчивости тихой, –

Не торопясь, не поминая лихом

Щербатого асфальтного пути.

 

В заросшем парке поглядеть на пруд,

От сосняка наслушаться историй,

Дороги перепутать, выйти к морю

(Здесь все дороги к морю приведут).

 

У скал,  пройдя сквозь чаячьи посты,

Увидеть то, что ни забыть, ни вспомнить:

В багровой дымке ягод прошлогодних –

Приморского шиповника кусты,

 

Их ветер озверевший не берёт,

Волны накат не стачивает мощи,

Лишь ягоды красней, сочнее, горче,

Вернее, солоней, – из года в год.

 

«...Я бы хотела жить с Вами

В маленьком городе…»

 

Мне – с Вами ли, одной – остаться здесь?

Посылки ждать, на Пасху ставить тесто,

И под стозвон, под Благовест нетрезвый

Бессмертье ягод пригоршнями есть…