Длящейся вечности взглядов совиных,
граждане, к вам обращается голос,
слышите, к вам обращается голос:
будьте учтивы во время движенья,
не забывайте вещей провозимых,
не забывайте друзей и знакомых,
митенька, маме рукой помаши
нам сэкономь не дыши не дыши
бейтесь локтями подземные дети
будьте внимательны и осторожны
скушно и страшно
и страшно и страшно
жить в этом гуле безбрежном метрошном
жить в этом голосе строгом и душном:
граждане вы извините конечно
мы всё равно обращаемся к вам
нас беспризорных богов машинистов
так раскидало по вашим москвам
будем с оглядкою стенка на стенку
будем низки как последние гунны
будем близки выходя из вагона
встречным потоком ручьем бытия
мамочка мамочка это не я
что ли тебя не учили? учили?
будьте презрительны и аккуратны
будьте почтительны и бессердечны
будьте всегда обязательно будьте
если не будет, не будет иных
будьте со мной обо мне не забудьте
будьте прекрасны, прекрасны и вечны
у родившихся в нулевые будет другой язык.
одинаково безопасны зек, прозак и рюкзак.
а страшны реальный хоррор, террор, антитеррор.
здравствуйте, дети гор,
здесь о вас говорят:
у родившихся в девяностые пубертат.
у родившихся в перестройку уже пульпит
охлаждающих лишний пыл,
несколько чётких фаз, дипломатических поз.
и в остальном по-прежнему всё для вас,
это уж как повелись, так прижилось:
будь готов, индивид:
в любом мало-мальски городе ждёт тебя айриш паб
и гавана клаб.
Не до конца, и светится диван
Полоской в треть длины.
И в сумерках начинается со льда
Твоя сиреневатая ладонь.
Сиди и затаись.
Мой бронебойный, с трещиной, халат;
Мой поясок, виясь,
Как телефонный шнур, уводит ввысь,
Рука пока теплее, чем земля,
Но холодней соска.
Снаружи ангел смотрит в амбразуру,
Солдатик нежный, увидавший бой,
Пожалуется на нас в комендатуру.
Патронов для ответа не имеет.
И ни движенья, и ни слова с нею.
Избавь меня; избавь меня; избавь
От метафорики и ахинеи,
От ангельских разгоряченных лбов,
В стекло вжимающихся всё сильнее.
привет вечерний мудозвон
твой бог немецкий вышел вон
от шишел мышел нас тошнило
театр распахивал врата
гнилых так мало схоронила
что дайте дайте мне чернила
чернить заснеженных ворон
скользит намеренная смерть
свербит начищенная медь
привратный станешь бомбардир
надменный пасынок стрельцовый –
на прусский лад на лёд свинцовый
перелицовывай мундир
одним беспомощным «горим!»
вези столичные припасы
и прибамбасы и колбасы
обозом господом хранимым
и сам уматывай за ним
созвать зевающую стражу –
и немота со всех сторон
французское нижегородье
с одра и ложи шлёт поклон
упомянуть простые вещи
ты в завещании забыл
кто платит после карнавала
зачем царевича убил
чернил мне мало мало мало
они красны а нужен чёрный
но ты мундир и звон вечерний
последней каплей искупил.
страна для молока и мёда
где зуб немеет и неймет
в тот год осенняя погода
напоминала водомёт
и стала недоступна зренью
страна сраженная мигренью
и скукой за пустым столом
родимся вселимся озлимся
но завсегда увеселимся
мазутно-сточным киселём
рогатый стул розетка вилка
наивен сыт и обогрет
истаивает за затылком
москвы бугристый винегрет
по распальцованным овражкам
бурлит кровавая отрыжка
молчит медовая коврижка
кисельно на большой никитской
вскипает пена в водостоках
и видит око за версту
рекою огненной течёт
что осень выделит пугливым
посмертно славу и почёт
что принесет зима здоровым
немыслимую благодать
что завтра ливень льет как новый
а дальше нечего видать
Я ехал на перекладных из Тифлиса.
Да что там, в неведомом этом Тифлисе?..
Ныряет повозка с походкою лисьей
Меж гор разномастных, зубасто-скалистых:
Грузинка в начале, в конце осетинка,
Кокетка, красотка, крестьянка, кретинка,
И контрабандистка, и полу-блядинка –
Где вонь изо рта, как в солдатском сортире,
И винные пятна на сальном мундире,
И дрожь хохотка: поделом же задире! –
И зову обучен, и мягко пришпорен!..
Пусть взгляд осетина прищурен и чёрен,
Пусть Фридрих рисует, пусть пишет Печорин –
И жалкие люди ютятся по саклям,
Живут и не ведают слова «не так ли»,
Зигзагов позёрства, фатальных пантаклей –
Казбек и Дарьял, и усталые кони,
Я ехал в кибитке, я ехал на Коби –
В обнимку с метелью, в ухабной икоте –
Ублюдок режима, осколок имперский,
Рассказчик, узнавший из авторских версий,
Что кто-то умрёт, возвращаясь из Персий
зябнут плечи, ладони дрожат, холодеют виски,
а в раскрытые окна летят и летят лепестки –
застываешь под шалью, по скатерти шаришь пенсне –
то ли злится на псарне убитый под Тушином муж,
но не вырубит то, что написано этим пером,
и Любовь сернокислую воду добавит в вино,
и закатится сердце за гору, за вал, за патруль,
и не то чтоб сие предвещало вселенский покой,
будет крепость стоять, но внутри не найдут никого;
Делитесь подарками всуе,
Делите с гостями приют…
Она безвозмездно танцует,
Они безмятежно поют
С норманно-арабской гнильцой…
Ты взял из шарманки билетик,
Ты вызвал к себе на крыльцо
Усталые стопы Харит…
Дели обязательно на три
Всё то, что она говорит,
Весёлые взгляды гостей.
Она не приносит известий,
Они не суют новостей
В ладошки твоих малышей…
Скорее плати попрошайке
Втройне от своих барышей,
Пляши на гончарном кругу.
Она – Розалия, Сикстина,
Но дьявольски гнётся в дугу!
Соседям – и тем невдомёк…
Не весть, но примета дурная:
Приснится, что пляшешь, и взмок,
А утром в холодном поту
Проснёшься задушен, повешен,
* * * (мятлик)
приходит солнце и остаётся.
и что там в этой росе таится,
не знает лист и не знает зреющий плод.
и яблоня запахивает халат,
и сорный мятлик поёживается в холод.
не скрипнет ни ветхая половица,
ни ветка немым качаньем не отзовётся.
а только стоят лучи и стоят стволы.
склоняет голову мятлик, о невелик,
глаза умывает яблоня, о светла.
мой вечный дом, бугорок суглинка.
мне будет дочери челочка и коленка,
мне будет сыну яблочная щека.
роса мне будет, но сам я пребуду весел.
и мятлик лежит без сил.
был красный дом, и впереди река.
глубокая, почти до потолка.
глубокая. купались.
там руки в воду падали насквозь
но чувствовали синий потолок,
побелку в тонких трещинах для зренья,
и скорлупу, и облачный белок.
как настоящий. мы гнездились там.
и чешуя, и перья, и ещё –
вкопанное вынимали.
даша на даче и юся на даче.
юся – дашина доча.
а во дворе железяку терзали,
грузили и увозили.
даша на даче. сломали качелю.
то-то будет печали.
осенью-осень. грачи улетели
и больше не прилетали.
вот многое мое, чего не надо.
во всем одна непрошеная нота.
и не отнимешь, боже, ничего.
на грани: ни минуты от мигрени,
ни сколько мне Тебя ещё просить,
нисколько, ну совсем не помогает.
в кармашках дырки, мятые бумажки
по сумочкам валяются с зимы.
как стыдно, боже, за бардак кромешный.
вот многое моё, чего не нужно:
всё вынесут, всё приберут за мной,
постель в который раз заправит мама.
и цитрамон, и запах доктор-мома.
и чем ещё Ты не карал меня –
за гранью мя утеши, амен, амен.
не помогаю и не помогу
ни маме, ни себе, ни добрым людям.
за бабушкин диклофенак заплатим,
на радуницу новые венки,
на вербное поломанные ветки,
на пасху воскресение навеки,
и не забыть в химчистку позвонить,
и головы расставят как на плахе,
сомнут квиточек, перережут нить.
и пуговицы, мама, перешиты,
и пятна, Боже, стерты, пережиты,
я приберусь, ну что она звенит,
гудит, болит, и не отнять ладони
от глаз, и Мама Дева на иконе