Стефания Данилова

Стефания Данилова

Сим-Сим № 21 (261) от 21 июля 2013 года

Да будет несудящий несудим

 

 
В списках значилась: R129
«45-й калибр» конкурсная подборка
 
История о
 
Двух сложных душ простое рандеву,
седых атлантов древнегрецкий профиль...
Никто мне не варил такого кофе,
как там, где окна
прямо на Неву. 

Такого кофе, что
обнять и плакать,
а может, лучше
плакать и обнять?
Я съела семь ногтей с облезлым лаком,
оставив три для будущей меня.

Мою водонапорную плотину
под чувственным наплывом прорвало.
Снесло к чертям начатый поединок,
где проигравший выпьет корвалол.

Я умолчу о том, как это было,
и почему мой счёт 1:1

оставлю при себе. Судью
на мыло!
Да будет несудящий несудим.

Непобедимы, будто люди в чёрном,
при этом самых светлых сил спецназ,
который посылает прямо к чёрту
всех, кто недооценивает нас.

Мной заново написанный сценарий
содержит меньше «против», больше «за».
Свари мне кофе
самый-самый карий,
как и твои любимые глаза.

И я кричу: пожалуйста, решись!
Достаточно нам быть черновиками!
Сотрётся в пыль творимое веками
 
У нас одна, единственная, жизнь!
 
Блаженны ждущие…
 
Блаженны ждущие в далёких городах
и не осточертевшие друг другу.
Им не носить печатей в паспортах,
но каждый сон
да будет ждущим в руку.
 
Весна выкатывает изо рта
последний снежный ком, идёт по кругу
и ставит двойки в дневники
и в угол,
не достигая Площади Труда.
 
Блаженны прячущие имя между строк
акростихов,
эпиграфов
и протча.
Когда у чувства истекает срок
стих безъязыкий
их не опорочит.
 
Весна идёт. По улицам коты
бегут вперегонки с волнами музык,
из-под сугробов выплывает мусор,
а дождь лекарством капает во рты.
 
Блаженны сжёгшие дотла мосты,
своей рукою сбросившие узы.
Я снятой кожей чувствую, как ты
читаешь этот стих,
никем не узнан.
 
Твоя на рее вздёрнутая Муза,
вспоровшая стихами животы.
 
улица поэтому
 
Когда бросаешься в чью-то улицу, идешь, кроссовками пыль клубя твои глаза невзначай целуются со всем, что видят вокруг себя. 

Вот на заборе слова забористо тебе поведают суть бомжа, бухлодыря с алкогольным пористым лицом, лежащего чуть дыша. С афиши выспренно бдит публичико: «приди, приди ко мне ночью в клуб», ужасно хочется имя вычеркнуть
висит на каждом прямом углу. В метро нимфетки листают книзменность, Донцова, Шилова, все дела. Пожалуй, неандертальцев письменность куда заманчивее была...

Глядят сакрали с обложек глянцевых, зовут сиренами за собой, и все какой-то мудреной нации, мозги
опилки, система сбой, по блату рейтингово разложены, поют и ноют свою музоль, и перепонки в ушах похожи на ботинком сплющенную мозоль. Сдербанк, красотка зеленоглазая, все просит, молит «в меня войди, а я надую тебя, мой ласковый, сегодня номер пятьсот один». Полёт листовок эпикурейсовых уж лучше в парке разжечь мангал, а ветер ветреный прёт под рельсами, чтоб не сказали, что помогал. Где Галерея и Стокманн злодчество стеклом оскалилось, как сармат. Узнать фамилию-имя-отчество того ломастера без ума!... 

Глаза целуются с окружающим
беги, куда не глядят они. Подать бы им на десерт ежа ещё вон те неоновые огни. Что делать, господи, что же делать нам, куда бросаться, куда бежать? Но нам приказано жить как велено и привыкать к острию ножа, что режет слухами слух, и сглазами глазные яблоки пополам. Себя почувствовав одноразовым, устало прячешься по углам... ты словопийца, поэт, поэтому я понимаю, как ты устал. Когда-нибудь на крови поэтовой тебе воздвигнут и пьедестал, и лекси-кола артезианскою забьёт, почти что живой водой. В когда-нибудущем ты затасканный, зато прочитанный от и до.

И литературовед ссутулится, кидая зёрнышки голубям, случайно брошенный в лоно улицы
конечно, названной в честь тебя.
 
18
 
А мне двенадцать, слышишь, всего двенадцать. Меня стригут под мальчика, но зато не под одну гребёнку, и вам смеяться, а мне ходить под Богом и под зонтом. Меня мальчишки, в общем, интересуют чисто для телефонных воздушных битв. Все девочки ищут пару, а я рисую и, значит, никто не вправе меня любить.

Нет, мне под сорок, внушительных алых сорок, когда помада, климакс и бигуди. Ты не Джеймс Бонд какой-нибудь и не Зорро, это твоя остановка и выходи. Мы
я и кот панически растолстели, демьяновой обожравшиеся ухи; нет, мы с тобой не будем в одной постели, какие стихи, ведь я не пишу стихи.

А мне
неважно, сколько, и продавщица не спросит паспорт, я бросила, не трави. Мне на метро опять в универ тащиться по красной ветке термометром при ОРВИ. Приснись мне, слышишь, чего-то кошмары снятся, как будто бы я Титаник с пробитым дном. Каких бы ни случалось со мной сумятиц ни менее, ни более не дано.

Ведь мне... ведь мне по прежнему восемнадцать, и кофе
по-студенчески, «три в одном».
 
ностальгия
 
покажи мне то время, где я сильней, чем сейчас.
это сто сигаретных пачек тому назад,
это два институтских курса и школы часть,
это те, ещё неподкрашенные, глаза.

покажи мне то время, где я ещё не люблю
никого, кроме мамы и палевого кота,
где часов по двенадцать дома стабильно сплю,
это детское время без «если» и без «когда».

покажи мне то время, когда мне тринадцать лет,
и четверки мои
наивысшая из проблем,
я не думаю о парнях, о добре и зле,
и не еду грехи замаливать в вифлеем.

покажи мне то время, где я не авторитет,
где не нужно рубить младенцев и жечь костры,
где ещё не даю в долг, не беру в кредит,
где слова мои ещё не совсем остры.

покажи мне то время, где я выхожу гулять
и на старых качелях лечу до любых планет.
где ещё после каждого слова не ставлю «..ять».
где вопросов жизни и смерти ни капли нет.

покажи мне то время, когда я живу игрой,
не дежурной улыбкой, ненависть затаив,
и друзья ещё умеют стоять горой,
и когда это всё, что у них на меня стоит.

покажи мне то время, где под ноги не смотрю,
где только родители вправе прижать к груди,
где крысы тащат сырные крошки в трюм,
и я не знаю, что ждёт меня впереди.
 
окно
 
Я знал, что нет любви без приключений,
но есть любовь без памяти и сна.
И я скажу без преувеличений:
грудная клетка стала мне тесна,

когда за дверью голос Ваш услышав,
я сам хотел бы превратиться в звук.
Мы стали чуть знакомей. Но
не ближе,
чем ровно до пунктира Ваших рук.

Я видел, как подростки вены режут,
как взрослые несут в руках цветы,
чтоб мир для их любимых был безбрежен,
но горем или счастием святым?

Вот в чём вопрос, который мной не задан
Вам, кто в моей любви не виноват.
Ко мне Фортуна повернулась задом,
но, может статься, тем она права,

что Вам так лучше: без моих истерик,
букетов роз, подброшенных под дверь,
экспромтов, сказок, бытовых мистерий,
и чашечек, пропущенных по две.

Я стану одуванчиковой пылью,
осенней нежелтеющей листвой
всем тем, чем люди не были
и были,
слезинками дождя на мостовой,

больничным скрипом опустелых коек,
сияньем теплым вечного огня...
Я стану нетревожащим покоя,
который Вы создали без меня.

Пускай бинтом наложены запреты
 
переживу; не Ваша в том вина...
Влюблённый в луч безудержного света,
струящегося
с Вашего окна.
 
останьтесь
 
И будет среда; наш сумрачный дворик
станет вокзалом, троллейбус – поездом.
Любовь, а не горе
мне с Вами делить почему-то так боязно.
Стихами крошусь,
как хлебом – перед единственным голубем.

Я просто прошусь –
хотя бы сегодня не надо глаголами
и прочей бурдой!
Давайте хоть раз поцелуями в губы… Но
наше бордо
в чаше хрустальной ещё не пригублено.

Игристая грусть
в стеклянной тюрьме безразличия пенится.
Молчу наизусть
о главном, болтая о второстепенностях.
Кто первый зайдёт
за грань преступления и наказания?
Нет; я – идиот,
хотя тот же автор создал описание.

Докурим – и прочь
опять разойдёмся по разные стороны.
В белую ночь –
уходите Вы. Я, как водится, в самую чёрную.

Встаю поутру
и в зеркале вижу бегущую надпись
в глазах, что могли просверлить бы дыру
в черте горизонта:

«Останьтесь!
Останьтесь.
Останьтесь...»
 
Джентльмен удачи
 
Ты очень юн и ещё безус, и поступаешь в элитный вуз,
и мир тебе с голубой арбуз, а мной он обглодан весь. 
Под красным цветом моих знамён, без бюрократии, без имён
в одном из нужных тебе времён мы встретимся; хочешь – здесь. 

Сегодня буду играть с тобой, ты будешь скрипка, а я – гобой,
и посвящающий первый бой ты выиграешь, трубя.
Сегодня – вместе, а завтра – врозь, сейчас – возьмись, а потом – забрось,
сейчас ты крутишь земную ось, а после – она тебя.

Ещё вчера ты ходил холоп, я наколдую всё так, что – хлоп! – 
мигом возложат тебе на лоб лавра златой венец.
Мы, как супружеская чета, будем единым себя считать,
вот только чеки на все счета отдам, как придёт конец. 

Я – твой последний и первый шанс, не обращайся ко мне, божась,
в мой расскрипевшийся дилижанс ты входишь, как званый гость,
а выйти можешь в раю, в аду, на галопирующем ходу,
выпасть, разбив и свою звезду, и лицевую кость.

Ты – джентльмен, в общем-то, хоть куда, и, не давая себе труда,
на предложенье ответишь «да», только потом – не плачь.
Со мной не скушаешь соли пуд, сегодня – там я, а завтра – тут,
я просто Леди, меня зовут Одна Из Шальных Удач…
 
Работа над ошибками
 
Так мы младенцами на руках у бабушек возлежим,
а потом орём: «Ваш постельный режим
надоел мне до озверелых колик!» и
идём в тусу приятелей-алкоголиков
на заброшенные этажи.

Так мы руку в руке у матери держим, выводим «А»,
узнаём, что ученье
свет, неученье тьма,
а потом на неё орём: «Ты испортила мне всё детство!
От учёбы этой дурацкой куда мне деться?»
Сходим с рельс
и с ума.

Так мы ходим в церковь, слушаем о Христе
и о Деве Марии, нарисованных на холсте,
а потом теряем девственность с кем-то на спор,
и её не восстановишь, как загранпаспорт,
плюс ребёночек 
на хвосте.

Так мы в курилке прогуливаем ОБЖ, 
а потом, когда оказываемся в жэ,
например, в горящем чаду квартиры,
мы теряем напрочь ориентиры
и прячемся в гараже.

Так мы клянемся в вечной по гроб любви,
а когда она подхватывает ОРВИ,
мы идём целоваться в ночные клубы,
перемазав помадой губы,
веря
это у нас 
в крови.

Так мы спим, обнимая нежно своих зазноб,
и целуем их в чистый высокий лоб,
а потом демонстративно пишем в статус – 
мол, я сегодня ночью с другой останусь,
да, мудак я 
и остолоп.

Так мы в отрочестве просим купить котят,
даже если родители этого не хотят,
и котята утром нас в школу будят,
мы отрезаем им хвост
посмотреть, что будет,
домашний кинотеатр.

Так мы пробуем лёгкие котики в первый раз
у соседа на хате, и искры летят из глаз,
а потом в наши глаза-бойницы
смотрит мама, папа, врач из больницы,
и это десятый класс.

Так мы проходим мимо того, которого бьют,
потому что нас ждёт вконтакте, диван, уют,
после видим фото лучшего друга по прессе жёлтой,
того, кто ни разу тебе не сказал «Пошёл ты»
или «Мать твою».

Так мы уходим гордо, как Тамерлан,
потому что она залетела и более не мила,
мы идём кого посвежее трахать,
а потом наполняемся жидким страхом,
узнав, что она умерла. 

Так мы маму целуем в детстве каждую ночь,
а потом вырастаем без желания ей помочь,
или бьём ногами в старости за болезни,
до крови, чей вкус становится всё железней,
и уходим прочь.

Так мы про Бога гадости говорим,
а потом орём: «Пожалуйста, отвори!»
разбивая костяшки о двери Рая,
если мы в агонии умираем,
ни на грош не ведая, 
что творим.