не знавшая ни тверди, ни покоя.
И всё, чем я жила «тогда» и «там» –
всё снято с плеч невидимой рукою.
И всё, что было – из обрывков снов,
из угольков, улыбок полустёртых,
из виражей, укрытий, залпов, рвов,
порогов рек холодных, тёмных, гордых –
потёрлось, полиняло, посеклось,
желая выжить под любым предлогом,
утратив власть, а вместе с ней и лоск,
предстало затянувшимся прологом
перед тобой. А мир – бесшумно, весь
как будто аккуратно в стопку сложен, –
умолк. И нет его... Теперь и здесь
лишь этот взгляд, лишь этот блик на коже...
Кольцо Соломона
Солнце движется. И грядёт
Соломоново: «Всё пройдёт».
Чуть морщины спешат к лицу –
обращает свой взор к кольцу.
Передвинет и там найдёт:
«Да, и это, поверь, пройдёт».
Только каждой утехе – срок.
Сам себе Соломон пророк.
Высшей мудрости нет конца:
знать подобное без кольца.
Перепутье
на перепутье.
Куда бежать ему и как
дорогу ту, где стерегут
орлы и лисы,
с дорогой той, где будет он
от счастья писать.
* * *
Я Ваши небо, вода и суша.
Я Ваши невод, весло и лодка.
Вы говорите. Я очень кротко
надену звуки на безымянный,
но не на правой, а что с изъяном.
Я знаю, как Вам со мной смелее,
и по-другому я не умею...
Зарисовка
Только как-то шутя, не всерьёз, невзначай.
Но всё чаще течёт по щекам до предплечия
горько-чёрный, солёный, счифиренный чай.
Я могла бы летать хоть с коровками божьими
и в лиловом апреле садиться на лёд.
Только кажется, вдруг вместе с хлебными крошками,
отправляюсь, смеясь, в свой последний полёт.
Небеса над Кашмиром как прежде глядят с укоризною?
Помоги воскресить этот путь золотой, с барбарисами.
Развяжи мою память, мне больно не помнить хорошее.
Расскажи, ждут ли горы? Всё верят, что мною не брошены?
Как живет Сринагар, для плебеев названьем затейливый?
Мне приснился миндаль за его серпантинными стенами.
Почему ты молчишь и в глаза мне так смотришь встревожено?
Да, миндаль... И как кто-то целует мой локон и
у ключицы, и ниже... а плечи закатом окрашены…
Дальше?.. Нет, я не помню! Не помню, не спрашивай!
Память еле жива, шелкопрядом замотана в коконе.
Как охота на выдр?? Всё такая же алчно-беспечная?!
Преступление! А закон там ничуть не встревожен им!
Кто-то снился – не помню... и волосы были взъерошены...
Он ещё говорил, будто я остановка – конечная.
Глупость! Крышу над площадью, всю в абрикосовых косточках,
помнишь? Сверху видней, как повсюду шатры, да палаточки!
А под третьим окном вить гнездо неразлучные ласточки
прилетели. Кричали… И солнце качалось на форточках.
А ещё, помнишь, дети? Носились с облезлыми кошками!
И дразнили за нрав меня Кали – богиней суровою…
Что-то ласточек жалко. Тоскую тоскою сурьмовою.
Может, всё ещё любят друг друга и так же живут под окошками?..
Расстели у постели все карты, все ткани, все платья мои.
Назови это описью (впрочем, я называла бы очерком).
Помнишь, как застывали на память размашистым росчерком
облака над Тибетом – то белым, то сизым, то платиновым…
Ты так смотришь, чтоб я не забыла нечаянно
мой Кашмир, твоё небо и горы под сахарной шапкою;
на базаре орехи, и домик наш с лестницей шаткою?
Я всё помню. И тот поцелуй твой отчаянный...
Я смотрю в нашу бездну глазами седыми и нежными.
Пролетает та жизнь между нами лихими упряжками.
Ты не злись, но с хорошим всплывает и тяжкое.
А его не умею я помнить без новых морщин, безмятежною...
Моё тело живёт ещё теми порочными ритмами.
Лучше дай мне забыть, – чтоб не думать, не верить, не каяться, –
небеса над Кашмиром, и как тяжело опускается
на меня моя память. И горько заходится хрипами...
2006
роняя жизнь опустошённой торбой –
нелепо вывернута и обнажена,
и стёртый край, как крылышко, надорван.
Хитросплетенья капель и секунд,
так ненавистных зрению и слуху,
дробят, раскалывают, крошат и секут
сухой остаток, вынесенный духу.
Так умирает радиоволна
немого счастья, детства и покоя.
Последним колебанием полна,
теперь я знаю, что это такое.
* * *
Из детства: купались в реке, играли в мяч, орали, мечтали, бегали...
Из жизни: возвращались в дома, где были когда-то преданы...
Преданы страсти, огню, забвению, холоду.
Преданы тому, чего ожидали смолоду.
Там – хорошо. Иллюзия счастья. Сказка.
А здесь – стук колёс и постоянная тряска.
Жизнь – центрифуга, а мы как бельё в барабане.
Чистый мечтает о вшах, вшивый – о бане.
Жандарм обмана
Мой странный сон... Жандарм его обмана
не спал, не спал, а выражал навзрыд
свою любовь, из моего стакана
лакал, подлец, прихлёбывая, стыд...
...а стыд был яд – упал жандарм, забылся,
не спал, не спал – пристыжен и убит;
рукой лжеца-жандарма не обвит,
мой странный сон обманом возвратился.
мимо старых афиш и заклеенных окон,
мимо душных миров и дурных пантомим,
завернувшись в печали твои, словно в кокон.
Мимо сотен дверей с наважденьем перил,
мимо голоса альта над лестницей стылой,
мимо тех, кто кого-то когда-то любил,
а меня называл лишь сиреневокрылой...
Я люблю этот странный и вычурный стиль
монотонных бесед с постоянством ударных.
В веретенную нить превращение миль,
с тяготением душ так высокопопарных.
Успокой меня, город, узнай меня, брат,
так отчётливо-зыбко мелькнувшую в мире.
Уводя в новый путь по ступеням оград,
всё к своим берегам в неизвестном эфире.
* * *
Там, в далёкой Синедалии,
плачет девочка больная,
и бредёт в одной сандалии
по коричневым пескам.
Там, в далёкой Синедалии,
так легко мечта растает,
и метнутся вдруг усталые
пальцы к раненым вискам.
Где-то в солнечной Италии,
на балкончике, что в зелени,
ремешок её сандалии
словно лучик поманил...
В реках жизни оказались мы
словно камешки растеряны.
Там, в далёкой Синедалии,
ты одну её любил...
Не грусть
Это просто такой тихий вечер.
В мыслях моих – не гость.
В горле моем – не кость.
Это не грусть, не грусть.
Если чего и боюсь,
то собственной путаной речи.
Прежде всего – уйти.
Не от тебя, с пути,
вытоптанного до небес,
что даже месяц слёз,
ибо устал до слёз.
В землю рогами врос,
и, превратившись в мост,
А что-то внутри спеклось,
скомкалось – вот и врозь.
Вот и сошло на «нет»
время лихих карет.
А время ста сигарет
сдвинет ли эту ось?
Это не грусть, не грусть.
Это терновый куст.
Это какой-то спор
глупый, о «ер» и «ять».
Так до каких же пор
мне себя не узнать?..
хоть пройти по лезвию на бис!
Сколько лет бежала вверх по лестнице!
(Невдомёк, что шествовала вниз…)
Время будет привязанным
ровно час. Не пора ли трогаться,
хрипнуть пока и дёргаться
будет оно, как дворняга? Сказано,
что потом и его отпустят.
В грусти нет ничего диванного,
только уток и основа.
И, направляясь в ванную,
произнесу: «Однажды
час повторится дважды.
Не пропустите снова...»
Стрелки вперёд
И тишина
горло дерёт.
Обожжена болью комната.
Скомкано пол-жизни и снова расправлено.
После выброшено за порог, в снег, в землю,
и ею сдавлено.
Неумелая,
думала, смелая,
а всё такая же робкая.
Сроками мерить жизнь
не научилась.
И, уползая прочь,
ночь тихо берёт
меня за плечи и кладёт на живот.
Наверное, лечит...
Стрелки вперёд.
Но на одну
любимую жизнь
меньше...
Март 2006