Станислав Подольский

Станислав Подольский

Все стихи Станислава Подольского

Автопортрет с городом

 

Разве это осень, а не сон?

Разве не расплещется, как с блюдца?

Разве горечью сентябрьских солнц,

Разве сердцем можно захлебнуться?

Разве этих крыш полукольцо,

этот Город – как рисунок сажей,

разве это не твоё лицо,

обожённое осенним счастьем?..

 

1965

 

Акация

 

Обняться с деревом, с акацией летучей,

с колючей нежностью, с пучком зеленолучий!

Лицом в её соцветия зарыться,

и задохнуться, и обновиться!

Расслышать весть её душистой фразы.

Осмыслить лесть её зеленоглазий.

Расцеловать всю до листка – как ветер!

И расспросить, и ласково ответить,

и нашептать такое между делом

ей на ушко – чтоб враз порозовела,

как кружевная стройная невеста,

с которой встречи не было небесной,

которая средь жизни ураганной

увяла, стала бабой деревянной,

сломалась, обезлюдела, поблекла,

зарылась в быт, как в землю – по колено,

ушла в себя, застыла – неизменной

колючей, пыльной, жилистой и строгой

акацией железной у дороги…

 

1979

 

 

В античном духе

 

Девочка в пене юности, как в пенопласте,

как мальчишка, бесполая, с любящим,

                                                      как с сестрой,

дрянь, босячка, наездница в саже волос,

                                                          здравствуй!

Ведьма милая, не улетай, стой!

 

Стан – сквозь неон – поросский,

                                              груди стройно проносишь,

тайный, сладкий, парнасский, бесовский

                                                         любовный крик.

Девочка, слышишь: осень свадьбы проносит?

Я – твой Сентябрь, ясноглазый светлый жених!

 

Девочка, слушай осень, в машинном лае

по ладоням моим каблучком простучав

                                                      сквозь чад:

всеми лесами своими я по тебе сгораю,

всем листопадом губ в асфальте

                                             твой след иссуча!

 

Девочка в чёрном – ласточка в черни, счастья

тень золотая – в темь коммунальных стойл

так уходя, так улетая, здравствуй

в пене юности, в пепле моих лесов…

 

1969

 

В лесу

 

Памяти Глеба Семёнова

 

Мой старый учитель, блуждая в лесу осторожно,

в смятеньи кустарников чуял людские тревоги.

Там гады клубились, втираясь – под сердце – в доверье

к высоким и сильным, прямым и несытым деревьям.

В болотных бочагах кишели пиявки телесно

и тонущих ждали, животные чтя интересы.

Сплетались, душили зубами, телами, корнями,

хлестали ветвями, сосали и чавкали, пнями

и теми толкались лесные сограждане в ходе

отбора жесткого на выживанье в природе…

 

Мой хмурый учитель лесами бродил осторожно:

он чаянья ведал простого лесного народа,

тропу уступал поспешавшей по делу букашке

и кланялся низко грибу, и ромашке, и кашке.

Он славил озёра в кувшинках и стаях утиных

и сладить не мог со слезами пред жаром рябины…

 

Мой светлый учитель по тропам ступал осторожно:

он был диалектик и верил в леса непреложно.

Иду по следам его тропкой незримой суровой

и вижу, и слышу, и радуюсь духу лесному…

 

Редеют леса. Высыхают болота. Озёра

становятся резервуарами грязи и мёртвого сора.

Скитаюсь с людьми коридорами города, гари и хлама.

но, верю, стезёй Его, бором, лесами, лесами…

 

1982

 


Поэтическая викторина

* * *

 

В мае будет сильный ветер

И пойдут дожди.

 

Верба руки протянула

в небо, как костёр.

 

Люди ходят, как колодцы

с пересохшим ртом.

 

Так когда же это будет,

чтобы май пришёл?!

 

1962

 

Высота

 

Здесь всё – равно и молчаливо.

Здесь нету права восклицать.

Здесь ветки красные и дымы

над крышей, розово-тугие,

равны и соосуществимы,

как дым и дом, как «быть» и «мать».

Эльбрус один здесь восклицает

от неизбежной высоты.

Здесь я – лишь я, и ты – лишь ты.

Здесь быт морозной красоты.

А если скудно теплоты –

ищи припёк, не ожидая знака,

приткнись и грезь, и грейся, и грусти,

как розовая пыльная собака…

И отойди от пустоты.

 

1969

Зелёная гора

 

Город Сердца

 

Здесь будет город…

А.С. Пушкин

 

Тетрадь на гранитный упор положил –

вмиг тень замелькала ворвавшихся крыл,

процокали скачущей бронзы пуды,

надвинулись орды угрюмой воды,

когда же отхлынули – на спор в упор

сошлись на странице завод и Собор,

воздвиглись кварталы, порталы, мосты,

скворцы затрещали в кустах молодых…

Жил Город и светлую ночь обретал,

блистал, коренился, крепчал, вырастал,

трудился, молился, гневился, пылал,

рождал, и дышал, и от бури дрожал,

и сердце мне песней за то целовал,

что я на граните тетрадь основал.

 

1982

 

* * * 

 

Помню последнюю ночь

в доме покойного детства.

К. Вагинов

 

Детство не помню. Нет.

Помню просторный воздух,

острый серьёзный свет,

ливень в чёрной листве.

Камни у входа в мир

тешут пленные немцы.

Очереди змея

хлеб стережёт у ларька.

 

Детство не помню. Корь

помню. Клопов. Реформу:

в пальцах чужих, как кровь,

стайка червонцев снуёт.

Помню в огне облака. Но не флот

вижу в небесном море,

вижу: качаясь слегка,

старая скрипка плывёт.

 

Детство не помню. Парад

помню. Кумачный ветер.

Чёрный утерян пугач.

Школу-трёхсменку. Ремонт.

Умер отец. Душе

трудно на рыжем свете.

Вождь умирает, и страх

грузной толпою ползёт.

 

Детство не помню, нет.

Помню прощальное небо

в вихрях дождя. Ни зги.

Мёртвый перрон. Отход.

Дикий тревожный мир

рвётся, как степь, навстречу.

Словно прощальный гудок,

юность мне сердце рвёт…

 

1985

 

Зимующий скворец

 

Желторотое чудо, скворец,

сколько лет мы с тобою не виделись?

Сколько грусти нам годы повыдали!

Сколько слёз нам ветрища повыдули!

Сколько перьев и песен повыдрали!

Сколько видано-перевидано

меж удачами и обидами,

меж весною и зимними видами,

между детством и зрелостью видимой –

пока встретились мы наконец!

 

1970

 

 

* * *

 

Из подвала я видел – звезда расцвела в вышине.

Из-за крыш почернелых – гора в синеву прорастала.

Из теплушки – простор, простота без предела играла –

всей земли, в зеленце, в раскалённом закатном венце.

Среди фальши – глаза на серебряном детском лице.

Бред бездушья, гляди, неподдельная страсть отменяет.

Вон в толпе носорожьей таинственный лик проплывает

Доброты в одиночества хмуром железном кольце.

Где б я ни был – в гостинице, в бездне угрюмства, в бреду –

из-за краешка – рамы оконной, бетонной печали –

проступает Природа, бездонна, чиста, как в начале,

я на радость её, как на песню любимой спешу,

среди чада и тленья, добитый, я в Ней воскресаю,

словно солнце и впрямь, там где сердце, в себе я ношу.

 

1980

 

Кто мы, откуда мы и куда мы уходим

 

П.Г.

 

Я – капля в мире, часть воды поющей.

Я из тумана вышел поутру

и побежал, и, в их ручей обрушась,

стеку в их море, глыбы бить и рушить

и умирать на медленном ветру,

и истончаться, таять без предела,

как те, испит, разжёван, не зарыт…

и, после скверно сделанного дела,

блуждать впотьмах, в ничьих продрогших скверах,

в киношках, в горжилфондовских пещерах,

в дюралевом тумане до зари…

 

1967

 

Наедине

 

и наконец

остаёшься

наедине:

ни матери,

ни дочери,

ни брата,

ни сына,

ни жены –

ты один

и Бог

с тобой

 

2004

 

Ночь в ноябре

 

Проклятая холодная страна,

где любят без огня, а бьют без злобы,

где в сердце человеческом сугробы,

а в улицах отчаянья стена,

где, как зелёный леденец, луна

наклеена на жёлтые афиши,

где, словно маски клоунские лица,

где холод в улицы из глаз стучится,

и только ветра свежий непокой

взъерошит мысли нервною рукой

и снова улицей пустынной мчится…

 

1962

 

 Облака

 

Какие облака! Обвал и свалка света!

Шиповник, и сирень, и сизости волна

угрюмая, без дна, и нежная при этом.

И брюхо жёлтое, и Дух полуодетый.

 

И воплощённый вихрь, и тишина…

Клубятся и кружат – и всё на прежнем месте,

как жизнь – моя и всех, но чище и мощней.

Везде одна Душа, но, неподвластна лести,

 

тем радостнее – там, чем здесь больней, больней…

Заплакать? Заплясать от высоты и рани?!

В душевной глубине небесная строка –

отражена – молчит… И ты бубнишь в тумане:

 

«Какие облака! Какие облака!..»

 

* * *

 

Облезла фальши позолота.

Открылась страшная страна:

попсы безудержная рвота,

и степь безмолвная видна,

да гомерические горы;

дожди, обвалы и снега, –

вот мир наш нынешний, в котором

одна дорога дорога

да человеческое братство:

душа с душой, рука в руке…

Но если честно разобраться –

Свистит пустыня в кулаке.

 

Окно

 

Но отвори окно в угрюмый сад,

взломай фрамуги, распечатай рамы!

Как здесь умно! Как шумно меж оград!

Как дождь шуршит любовно и упрямо!

Как ветви с ветром говорят!

И луч – указкою небесного огня –

средь тени, облачной и плоской,

взрывает краски, блики, блески дня,

и сад, и дом, и женщину обняв, –

простор в изломах перекрёстных…

 

Вот так любовь, слепя и серебря,

лицо измученно-немое

наполнит лаской, светом, зноем,

где весть присутствует, щемя…

 

Но гаснет свет – и вновь, глухое,

квадратом хищным смотрит на меня

окно постылое, окно пустое –

стекло в разрывах неба и дождя.

 

1980

 

 

Осенняя песенка

  

...А осень так прозрачна, в самом деле,

как будто все заборы облетели,

и по дворам, сбивая каблуки,

задумчивые бродят сквозняки.

 

А осень так прошита синим светом,

как будто праздник надо всей планетой

и тоненькие чёрные курсанты

проносят голубые транспаранты.

(А это – в чёрных скверах каждый сук

                                    поддерживает небо на весу!)

 

А осень так похожа на весну­ –

как бы сирень прохожие несут,

как будто бы от осени на свете –

­один просторный леденящий ветер…

 

Пересадка

 

Меж двумя аэропортами «Икарус» – экспресс

мчится, хватая скорость в дизель-кулак,

под огромным сводом проливных небес

напролёт – сквозь годы, напролом – сквозь мрак.

 

Ах, движенье жёсткое едва ль пойму,

меж двумя небытиями глотая вдох,

сквозь берёзки редкие, сквозь войну,

надрывая сердце, худой ездок.

 

Но одно угадано в ясный миг:

промежуток важен-де и нужно б в срок.

Спят мои сограждане. Грозен мир.

Меж двумя просторами рву мотор.

 

1983

 

Подземная река

 

Обломки скал и больше ничего,

и прыгает вода, дробясь о камни.

 

В долине рано расцвела сирень.

А здесь стеклянно расцветает снег

на склонах скал. И больше ничего.

И прыгает вода, дробясь о камни.

 

Просохли крыши. Родились дожди.

А здесь не ждут от неба ничего.

А здесь молчат – и больше ничего.

И прыгает вода, дробясь о камни.

 

Серебряный комарик-самолёт

звенит себе о чём-то голубом.

А здесь клокочет чёрная вода,

здесь прыгает вода, дробясь о камни.

 

Сквозь мрак и жуть – всей лавой ледяной

вершит свой путь подземная река.

 

1962

 

 Полнолуние

 

Живые иероглифы теней

набросаны ветвями на асфальте –

пленительно свободные загадки

на лунной невесомой простыне.

 

Как веток голых графика проста!

Как тополя безмолвно фонтанируют

в стожарую ночную кутерьму!

Как остро прорисованы берёзовые

угрюмые сквозные кружева!..

 

Живых деревья живописи учат.

Так что же ты, глазастая душа,

своих учителей не замечаешь,

в ночах блуждая неучем печальным?

 

Примите хоть теперь меня, Молчанья

деревья, в тёмные ученики

лесополос и опустелых скверов!

Возьмите ж – голос, руку и мечтанья,

Вы, ветром истолкованные дали,

Вы, веком истолчённые пути,

Под лунным изваянием печали,

Под серебристым пением тоски…

 

О чём деревья письма мне писали?...

 

 Пороша

 

 Душа уходит понемногу.

Живу – а чудится, слыву.

Душа, я потерял дорогу,

топчу предзимнюю траву.

 

Куда нам с ней на зиму глядя?

И спелый белый лист тетради,

завьюжен немотой полей,

становится ещё белей…

 

Душа уходит понемногу

к другому имени ли, к Богу –

лугами, стылою водой,

порошей первою – страницы,

случайной строчкой – вереницей

в тумане тающих следов…

 

Предыстория

 

Воды шагают размеренно,

как будто знают дорогу.

А мимо – замерло Дерево

с лицом индусского бога.

А поле вертится медленно,

загадочно и очень просто.

И мне в Великое верится –

маленькому с напёрсток.

 

1960

 

 Признание

 

Прекрасная великая страна,

распятая от края и до края,

твоих снегов я поцелуи знаю

и городов двуликих смрад и страх.

Я видел ярость, вероломство, крах

твоих властителей. И нищету сограждан.

Твоих торжеств угрюмую неправду

и ласковость еловую в глазах.

Твои красавицы сдавались алкашам,

мне в сердце упираясь каблучками.

Но я не сетую: и эту тайну знаю –

отчаянья. Я сам почти кончал

от чёрной и чернобыльской печали.

От азиатско-европейских сих –

до анашистской Азии в халате

всю жизнь бы оголтело колесил,

да жизни нет, и сил едва ли хватит.

С того твоей обочиной рулю,

с того колымским снегом негодую,

за то и ненавижу, и люблю

ненастную, несчастную, родную…

 

 

 Припоминания

 

Тошный привкус дизелей

в воздухе целинном.

Узнаваний горловых

запашок змеиный:

как давила – до крови,

до кровавой рвоты

златоносной Колымы

медная работа…

 

Пробуждение

 

Сквозь шелест тополиной декорации

писк воробьиной рации рассвета…

 

Скорей проснись – в страну древесной рации –

подслушивать вопросы и ответы,

и как несёт лесное население

по теленепредвиденным каналам,

что шелеста и предрассветных песен

в чащобах остаётся очень мало:

грядёт, мол, светоносная работа,

мол, хор иной готовится украдкой!..

 

А сумерки стоят сквозною ротой

в трагических зелёных плащ-палатках.

 

1967

 

Рассвет

 

солнце на вершинах горных

и на стенах домов

медное

тишина вся в иглах сосновых

морозная

синий воздух насквозь

просиничен

речка звонко-стеклянная

бьётся в каменном русле

 

мир приготовлен

нежно-живой

для народов

воюющих

 

2004

 

Свиданье

 

Нина, звёзды!

Нина, смертный воздух,

запах искалеченной травы…

На пороге сентября, над вздором,

в сорняках и звёздах, под забором…

В нерасцветших звёздах, говорю,

у плетня, где заросли сомкнулись

(неужели мы не разминулись

среди бедствий, странствий и веков?!)

всей душой, всем сердцем – без предела.

Рёв автомашин – на грани тела,

топот мимохожих сапогов

по земле, сухой и огрубелой…

 

Нина, нежность!

Счастья захотелось

или просто чистых облаков

над тяжёлой головой, над стрижкой?..

(Всё ещё казалась ты мальчишкой.

Только губы запеклися слишком

жаждой поцелуев и стихов…)

 

Нина, небо! Ветер без предела!

Спинами земное чуем тело.

Вечность переполнила глаза.

Нина, поздно! Или слишком рано:

свет ещё сочится сквозь бурьяна

звёздами цветущие края…

 

Нина, сложно, ложно, невозможно –

у плетня, у бездны на краю –

всё равно… Но рано или поздно

рухают любимые и звёзды

в чёрную и дикую траву...

 

Нина, снежность! Гулкая безбрежность.

Свежей неразгаданности взгляд.

Веры нет. Надежды нет. Предела

нет тоске и жажде. Но для хмеля

есть сырая верная земля…

 

Нина, млечность! Веки, плечи – в звёздах.

В раненой траве, боготворя…

Нина, вечность! Я твой вешний воздух.

Ты земля моя в дождях и звёздах.

Нина, Нина, невозможно розно, не дыша…

Но вот – бессмертный роздых

между смертным завтра и вчера.

 

1977

 

* * *

 

Свои беды пройду с собой наедине.

Меж средних уровней и среднего достатка –

всю ненависть растрачу без остатка,

всю нежность раздарую нищете.

Не стану унывать по чистоте.

Дохлятиной не вздёрнусь над тетрадкой,

как добрые и нежные, как те,

которых драли, у которых крали,

которых жгли безмозглые канальи,

и «милые», которых оставляли,

подвыжав, в седине, как в декабре…

Их обижали – а они бежали

в себя, в Сибирь, в петлю, под пулю,

                                                    в бред…

 

Я беды выдержу. Ушедшим вслед

я выживу: со мной любимой нет.

 

1969

 

Серый, матёрый

 

Пора, мой друг, пора…

А.С. Пушкин

 

 

Классическая точность чертежа.

С мальчишества оставшаяся чёлка…

 

Пора не ждать. Пора рычмя рычать.

Пора, голубчик, становиться волком.

Пора шутить, прорвав облавы круг,

протиснувшись сквозь ржавые запреты.

Пора остатками вчерашних мук

подписывать призвание поэта.

Пора, пора, срываясь со двора,

ослепнув на нахальные юбчонки,

спешить к делам, оставленным вчера…

Или – струёй срываться с топора…

Гляди – вконец заиндевела чёлка.

 

1972

 

Синева

 

Если синь соскоблить

со всех небосклонов

прошлой ночи

и вешнего этого дня,

её не хватило бы даже

для одной моей терпкой

обугленной строчки,

чтобы грусть затворить в ней

этой жизни, угрюмой не очень,

но безлюбой, безлюдной, бездомной,

мгновенья короче,

этой смертной любви,

синевой одарившей меня.

 

 

* * *

 

Синичка, крохотка, комочек

сине-зелёного тепла,

в большой зиме

                 озябших строчек

слагательница –

                   задарма.

 

Попискиваешь, поспеваешь –

иглою звонкою – в стеклень…

Ах, мне бы так,

                не обживаясь,

песнь добывать

             на чёрный день.

 

И мне б на огненном морозе

свистать, не замыкая век,

как эта –

              запятая в прозе –

певичка –

               Божий человек!

 

Скачка

 

Памяти Б.И.

 

Чёрный конь – золотая стать.

Что соперник ему, что ездок!

Рвётся тень свою обогнать –

бурный, бешеный, озорной.

 

Глаз разумный в слезах. Рябит

близь, напруженна и тесна.

Тщится сердце опередить

конь, бушующий, как весна!

 

Нервно-женственный нрав коня –

растоптать, но не уступить!

О, какой непреклонный нрав –

связь с землёю не оборвав,

одиноко просторы крыть…

 

Силясь вечность опередить,

оголтелою синевой

над обугленною землёй

мчится Конь – грозовая прыть,

дикий, словно полночный вой…

 

1980

 

Спокойные стихи

 

Хочу писать спокойные стихи

о душу исцеляющем покое.

И небо чтоб – не слишком голубое

над берегом достаточно сухим.

И чтобы – непроезжая дорога

средь чабреца, далёко от конца:

идёшь, идёшь – ни боли и ни Бога

в задумчивости неба и лица…

 

И только где-то с краю промелькнёт

распятием летучим самолёт...

 

1960

 

Степь

  

…слышно, как в лесу растет трава…

Анна Ахматова, «Творчество»

 

 

Слышу, как прорастают сорные первотравы.

Чую движенье вещее сока корней тугих.

Степь, перепахана гневно, высит свои отавы,

дарит свои отравы вешним и золотым.

Смуглые лица светят сказочней, непокорней,

яростней и правдивей дикие зрят глаза,

конницею монгольской кровь напирает в жилах,

княжеским алым войском щеки палит азарт…

Ржут по полям машины. Сиро и бесприютно

к высоковольтным тучам тянется вой турбин.

Буйное разнотравье вышек и лес дремучий

тысячесильных кранов по городам седым…

Тихо бреду по лугу. Бодро щебечет речка.

Тысячелетье длится, кончиться не спеша.

Тускло стрекочет время. Бухает глухо сердце.

Слышу, вздохнув, шагнула с грубым крестом Душа.

 

Сумеречный проспект

 

Здесь вечер, словно деревце,

в чумной листве, в лучах.

Здесь фонари, как девочки

со свечками в руках.

 

В ночных рубашках девочки

в стальных лугах бредут,

где фонари, как ландыши,

на стеблях зацветут.

 

Где стебельки… Где девочки…

Где деревце чумное…

 

Ах, город весь – как ищут днём с огнём

потерянное что-то дорогое.

 

1967

Воронеж

 

 * * *

  

Та же улица, те же заборы,

то же солнце на скалах вдали –

уголок моей жизни, в котором

провожу предпоследние дни.

 

Книжный шкаф. Говорок пишмашинки,

образ матушки в комнате той…

Я уйду – распадётся старинный

задушевной печали настой…

 

Но останется улица, город,

розоватые в небе снега

да – над всем – молчаливые горы –

всё, чем древняя жизнь дорога.

 

Терновый лес

 

Встаёшь не стой, с которой ляжешь.

Сквозь мирный храп, сквозь мелкий пот

тоска терновниками свяжет,

терновник губы отплетёт…

Сквозь ночь густую прорастает

терновых ягод синий блеск.

Зверёнком – сквозь терновый лес –

ты рвёшься от собачьей стаи

несбыточного. От иной,

распятой в лунном – как святая –

на гальке чёрной. Бьёт прибой

над ней, над той… А над тобой

чёрно-зелёною стеной,

от игл и крови золотой,

всю ночь терновник прорастает…

 

1969

 

 

Тополь

  

Вы знаете, как пахнет тополь

средь ночи, стылой и пустой?

А неба сумрачные топи

хранят свечения настой...

 

Вас крылья птиц не задевали,

сорвавшихся над головой?

Вы вслед их свисту не взмывали

над провалившейся землёй?

 

Не рухали во мглу, в безлунность,

глотая смертной песни ком?

Вы знаете, как пахнет юность

в железном мраке городском?

 

* * *

 

Трамваи пролетают мимо.

А на трамвайной остановке

теснится смутно и неловко

куда-то едущий народ.

И сумрак ослепляет хмуро

большие тёмные фигуры,

перемешавши с нечет чёт.

И хрипло дышат за плечом.

И вечер с грохотом течёт…

 

Здесь мало места, мало неба.

Гостиниц много – нет ночлега.

Нет друга, радости… Не тщусь

кричать: нет голоса для крика.

Всю жизнь, мой город полудикий,

всю жизнь – в толпе, густой, великой,

всю – в спешке и трамвайных кликах

фигурой тёмной и безликой

на остановках протопчусь…

 

1962-1975

 

Троллейбус

 

I.

 

Троллейбус мчащийся пою! –

Кочующий приют молчаний,

причуд, припрут – с чужим свиданий,

кочан качаний и касаний,

предатель, и каток, и друг –

твоё отчаянье пою,

пальтишка полу, взор случайный…

О, душе-губка! Сшибка счастий

и зол, и душ, с зачатья пьяных,

где узнаём наторопке:

хоть душит, а тепло – в руке…

 

II.

 

Что нынче случится, не знаю,

чего уж про завтра… Скорей

спешите шататься, и шаркать,

и мчаться – потёртым гознаком –

в троллейбусе шатком

меж белых цветов-фонарей!

 

Ботанику переиначим,

Штампуя железные стебли!..

Но снова – по моде – бумажными

                              стали цветы.

А розы… не то, чтоб в загоне,

Но редки и слишком роскошны,

и дорого стоят, и слишком недолги,

как сон, как влюблённость, как ссора,

как радость – с тобой разделить…

 

III.

 

Измучен, песни ли пою,

подлею ли, судьбой научен,

я вижу, помню, узнаю –

они умеют это лучше.

 

Ножом и нежностью убить,

любовью выклянчить и плачем

я б тоже смог, но не забыл –

они умеют это кратче.

 

Любить, как те, жить, быть, забыть,

как те, иные… Странность, ребус!

Мы так зависим от других,

как странен без троллей троллейбус,

рванувшийся к истокам, в мглы,

повозкой – в травяные дали,

где все умели, все могли,

все пели, жгли и кочевали!

 

1967

Воронеж

 

Урок письма

 

Учиться у куста письму –

во все края вселенной сразу!

Или, как тополь, строить фразу

за облака, минуя муть?..

Каштаном вдруг метафор град

Вздымать громадно-прихотливо,

или обрушивать, как ива,

живые строки в водопад

бунтующий?.. Не то, как сад,

избитый осенью до крови,

весь в красняках и струпьях, – словом

дышать душистым из оград…

А лес рокочущий и тёмный

стоит романом тайнословным.

 

 Чеченский декабрь

 

Стихи? Какие там стихи?!...

Палёной синевы круженье

над зарослями бузины,

студёной синевы скольженье

над чистым полем, над горой

прозрачною, над мрачным садом,

заворожённым белизной…

Ни петь, ни говорить не надо,

ни пачкать строчками поля,

нетронутые и сорочьи, -

достаточно грачиных клякс

и воробьиных многоточий…

 

Мир белизною обуян

и тишиной до глаз завьюжен.

Так что молчок! Я светом пьян!

Ни звать, ни убивать не нужно!

Пусть правит миром белизна,

бездонной синевы круженье

и солнечная глубина…

Война? Какая там война?!

Молчи! Пусть жжётся тишина,

а не войны самосожженье…

 

Эстрадник

 

Я тот певец, немодный, безголосый,

танцующий удачу напролёт…

Вот спрыгну в зал – и враз поймёт народ,

что нет певца – осталась только осыпь

танцующих колючих каблуков.

Ну, пара искренних случайных слов…

Ну, головы соломенная осень…

Ну, жест правдивый, точный взмах руки…

и каблуки – как сердце – каблуки

танцующие в зал меня выносят…

 

О, музыка, пускай на бис не просят!

О, музыка, прости мои грехи!

О, музыка, прости, не отпусти

за чистый звон, рассыпанный с горсти,

за то что в немоте пришлось расти,

за то что научился не грустить,

за то что груб, за то что тёмен стиль,

что вышел петь, хоть пенья не постиг,

за то, что вытанцовываю стих

средь голосистых евнухов твоих.

 

1967-1970

 

Юность

 

Холодной музыки полна,

нечёсана и неодета,

лишь потому зовись Весна,

что за весной приходит лето.

 

Лишь потому зовись мне Жизнь,

что, чую, ток по жилам гонит,

когда Ты – мальчиком зелёным

с намокшим прутиком в ладони –

по звонким лужам пробежишь.

 

Лишь потому моей зовись,

что сердцу не хватает света,

а Ты – светла и неодета –

всё брезжишь, как весна и жизнь…

 

1975

 

 

Явление поэзии

 

Поэзия – это когда невозможно и некогда жить,

а мир навалился дыханьем сырым и весенним,

и нынче среда, а не праздник и не воскресенье,

и хочется жить, а приходится драться и выть,

И мчаться куда-то, хрен знает, зачем и куда

(а сердце щемит, и коленка прибитая ноет),

и гибнешь уже, но внезапно увидишь – звезда

в дождливых размывах ныряет, сверкает и тонет…

Внезапно поймёшь – над землёй разражается март,

и вязы глухие ожившими машут руками,

и жизнь воскресает, как древо, Спаситель и пламя,

живое, зелёное – стань и расти наугад!..

 

* * *

 

в домике угловом карачаевском

где жила юность каштановая

где тайны кроются по углам

как поцелуи тенистые –

открылась лавашная

 

комнатку где детство

томилось в слезах проглоченных

как ёлка в дождичке –

переделали в сортир

 

веранда воздушно-сосново-солнечная

обложена кирпичом белёсым –

замурованы припоминания

 

мир мой душистый пристальный

перелицован под новые надобы

чужаками нахрапистыми –

 

только в сердце присутствует

только в памяти

только в строчках обугленных