Осень. На ветке каштана листик на кончиках пальцев
держится из последних и пожелтевших сил.
Солнце садится на отмель и растекается смальцем
над горизонтом, точнее, вверх поднимается ил
вечера. И на стоянке дремлет автобус школьный.
И, как наёмный убийца, в здешних краях Купидон
вас поджидает у лифта: выстрел в упор плюс контрольный.
Обычный рай – опушка, листопад,
немного дров, ботинки в рыжей глине.
Ты говорила: – Город – сущий ад, –
По вечерам готовили шашлык
и пили водку, стоя у мангала.
В глазах двоилось, только твой двойник
Из леса выходили грибники
в сапожках из игрушечной резины
и направлялись в сторону реки,
Дрожал огонь. Дым – чистое х/б.
Гитара с потемневшими ладами.
На деке надпись: Жорик. ДМБ…
Он просто не хотел, что б мы с утра
уехали, не повидав зарницы…
Ты прикурить хотела от костра,
Лица тех, кто был дорог, любимых,
принесённых в жертву благополучию,
значат не больше монеты,
приобретённой по случаю
услуги
превратностям тела.
В разлуке,
которую не хотелось
усугублять тебе и мне
отсутствием всякой причины,
чем расстоянье длинней,
тем память острее.
Наивным
выглядит берег,
низведённый морем
до состояния мемуара.
И черты былого мгновенно
высыхают на орошённых
волною коленях,
Провинция отхаживает вас
по отпускам – Кундерой на комоде,
морским прибоем в предвечерний час,
Из подворотен запах чеснока
вдруг оживляет тягу окунуться.
И продавщица пиццы, шашлыка
лица на общепитовский манер.
И на аллее в телефонной будке
там диск не выговаривает «р».
* * *
Шла зима, и, поскольку среди культурных
народов в это время года воевать было не принято,
греки проводили время, укрепляя лагерь и
практикуясь в стрельбе из лука...
Диктис Критский. III. 1 – 3.
в деревне сучить сизой пряжи волокна;
Разбирать свой архив: письма и «валентинки».
И вспоминать, как осенний дождик капал.
И думать, глядя сквозь окна, что падающие снежинки
неимоверно похожи на души тех самых капель.
здравствуй, а может, прощай.
Лучше не выдумать средства,
Я на минуточку. Просто
мимо тебя проходил.
Ты возмужал в девяностых,
Маму, что в жизни учила
всё доводить до конца.
И земляничное мыло
Клюшки из старой фанеры,
не по размеру коньки.
В цокольном – Дом Пионеров:
Скрипнут качели устало.
Лист упадёт на плечо.
Это ни много, ни мало.
Нас из одной лепили глины,
но обжигали в разных горнах.
Судьба темна, как погреб винный,
И мы с тобой: нам по семнадцать,
а, может быть, давно за тридцать.
И память – ветреная цаца –
И мы с тобой. Приходит осень.
И облетают листья с клёнов.
И седина виски заносит.
Гадай на зёрнышках созвездий.
Мети палас. Вари мне каши.
Я так люблю, когда мы вместе
Я так люблю, когда в халате
рукой ты машешь мне в окошко;
когда ты одеваешь платье,
когда в хоккей играют лихо
по телеку и, оторвавши
взгляд от шитья, ты спросишь тихо –
В пересуды листвы, в желтизну ноября
с осторожностью первого снега
ты уйдёшь. Оглянись и запомни меня
Мы в грибные леса уезжали с тобой
за дождями, за запахом хвои.
Но под вечер нас дачный автобус домой
Город полон людьми, словно был сам не свой.
С электрическим привкусом вечер.
Мы кому-то казались семейной четой.
Козырёк остановки. И рядом взамен
тополей столб с листвой объявлений.
И я думал, что смерть, как квартирный обмен.
Мы ещё поживём. Я тебя обнимал
и засовывал руки за хлястик.
Но последний троллейбус уже грохотал
И троллейбус гудел и тебя увозил,
освещая дорожные знаки.
Напишу в этом месте, что я закурил,
Невыездной. Был только в Гаграх и Сочи,
проездом – в Москве, и во снах – в Турине.
Дом, как отец, поезд, скорее, отчим:
жёсткие полки и стойкий запах урины
доносится со стороны тамбура. В окнах мелькают
поле и кладбище. Души людей однополы
и, покидая землю, вверх улетают,
Невыездной. Был только наездом когда-то
в прошлом: ходил по улицам, был в пивнушках,
в рощах его собирал рыжики и опята,
спал на его прокрустовых раскладушках.
Кого-то любил, переписывал письма счастья
и отсылал их голубиной почтой.
И распадался с годами на части.
Дед Мороз с бородой на резинке.
Школьный Утренник. Старый спортзал.
Ты, конечно, в костюме снежинки.
Я в чём Бог… и пиджак слишком мал.
И звучит что-то вроде лезгинки.
Но, остыв, покрывается пенкой
наша память. Я вспомнил сейчас,
как фотограф на той переменке
наводил долго резкость на нас.
Фон щербатой на вид шведской стенки.
Это фото. Улыбки. Фигуры.
И оборван слегка уголок.
Это время писало с натуры.
Кто ещё написать это мог?!
Жёлтый глянец и сплошь кракелюры.
Заучил. Постарел. Позолота
облупилась – никак на беду.
И в окне, ставши вполоборота,
я увижу вдруг нашу звезду.
И она, словно ты на том фото,
Дождливое время – в ходу раскладные зонты
и небо осеннее на привозном синтепоне.
Ты едешь в трамвае… Вот дом, вот ограда, цветы.
Вот старая дверь, где под коврик мы клали ключи.
Чего же? Такая уж память – почище завхоза.
И, лёжа в кровати, о смерти… Тьфу, тьфу, постучи.
Обычное детство. Раскоканный градусник. Ртуть.
Гербарий, пополненный листьями клёна и липы.
Серёга у велика. «Дай прокатиться чуть-чуть».
И вот уже вечер, и мать зазывает домой
портфель собирать и готовить на завтра уроки…
От звона трамвая очнёшься. Ах, Боже ты мой.
Научиться в шесть лет перед школой считать,
пропуская десятки и сотни, до тыщи.
Во втором – не в затяжку, в четвёртом – бросать.
Целый год не расти, а за лето стать выше.
И в мужском туалете под дых получать,
Отмечать новоселье с семьёю в седьмом.
А в девятом влюбиться в соседку по парте.
Первый раз нализаться с последним звонком
и химичку с подругою спутать в азарте.
Через год в кирзачах подминать чернозём
Отслужить. Пить неделю. Устроить дебош
в доме той, что ждала, но, увы, не дождалась.
Через десять жениться, нахваливать борщ,
как-то жить-поживать, нааукивать старость.
Постареть. Умереть в паре старых калош.
Я помню все букеты и венки,
каштаны во дворе, у дома ивы.
Я помню все касанья и толчки,
особенно – приливы и отливы.
Я помню всё до первого глотка:
под самый Новый год навалит снега.
Из кухни запах кур и чеснока
и гости – тётя Люда, дядя Жека.
Меня отправят спать и голоса
уютно забасят за дверью зала.
И мать заглянет через полчаса
поцеловать, поправить одеяло.
Но через миг усну, сжав кулачки.
А утром встану разбирать подарки.
На улицах закрыты все ларьки.
Пруд с лебедями льдом покрылся в парке.
Надену шапку, шубу, и штаны,
которые достались по наследству
от брата. За окошком – пацаны,
я выйду к ним, и мы покинем детство
Уйдём, но будем помнить те деньки,
где варежки на марлевой верёвке.
– Вам сколько?
– Мне две ложечки тоски.
Чуть-чуть покрепче и без сервировки.
Из глубины веков, из паха –
доисторическое солнце.
И под землёю черепаха
Держись, мой друг. Такие страсти.
Пусть по тебе подруга сохнет.
Чуть обновить, слегка подкрасив,
А там – зима: навалит снега.
Потом – весна: за всё расплата.
И плот мазаева ковчега
Чирик-чик-чик. Грачи. Саврасов.
Ты помнишь это сочиненье.
Учащиеся старших классов
Усни. Пускай тебе приснится
восток с обритыми висками.
И кукурузник копошится
Звезда зажжется над тобою,
как старый стол, в чешуйках лака.
За ней луна сама с собою
Прощайся наскоро. Присядем.
Прости и поминай как звали.
Твой дядя самых честных правил
Земля то тронется, то станет
в межгалактическом заторе,
кого-то, видно, пропуская
Приготовь мне из мяты отвар. Посмотри во двор.
Я с мороза зайду, запотеет моя душа.
Мы не виделись вечность. Не клеится наш разговор:
Так с разлуки бывает. Забудь. Прости.
На столе самовар, в руке вишнёвые косточки.
Говорим, а точнее, молчим друг другу глупости.
И кукушка гнездилась в часах много лет,
Ты – в смысле времени – её называла сплетницей.
И глядел сквозь дверную цепочку сосед,
Мой добрый старый друг, давно уж хризантемы
в романсе отцвели. В те школьные года
и ты был увлечён учительницей Леной
Сергеевной. Она была так молода,
но замужем. Она, преподавав вприкуску
с литературой, нас учила языку.
Судьба из шёлка, как её простая блузка,
Мой добрый старый друг, она собралась в отпуск
декретный и ушла – ты долго тосковал –
в тот самый год, когда Андропов умер: оттиск
петита, некролог, но это не финал.
Потом был целый сонм каких-то одноклассниц:
Марин, Людмил, Гульнар и Неточек Бельштейн.
Вина, винила и впервые снятых платьиц.
Мой добрый старый друг, но это было позже
тех школьных лет, когда всё было наизусть.
Ты помнишь – во дворе каштан гусиной кожей
покрылся и зима пришла. Ты слово «грусть»
склонял по падежам, смотрел в окно из класса,
подглядывая, как в шпаргалку, в эту в даль.
И солнце забивал, воспользовавшись пасом,
А проще говоря, дни становились дольше.
Твой день рожденья: торт, конфеты, крепкий чай.
И ручеёк шумел, и становилось тоньше
как будто на душе. Четвёртый класс, прощай.
Прощай. И здравствуй, дождь, июньский дождь и лужи.
И бабушка зовёт на лето в город Львов.
Соседка в гастроном идёт в ботинках мужа,
Мой добрый старый друг, ты помнишь эти годы.
Как косолапый жук в коробочке шуршал,
как умер он, спустя два дня, от несвободы.
О, Господи, он так ужасно умирал,
как до сих пор никто из наших самых близких.
Как подвесным мостом улыбка стала вдруг.
Как подступал комок, и ветер липу тискал.