Станислав Ливинский

Станислав Ливинский

Золотое сечение № 3 (63) от 21 января 2008 года

Пусть заплывает память за буйки...

 
* * *
 

Осень. На ветке каштана листик на кончиках пальцев

держится из последних и пожелтевших сил.

Солнце садится на отмель и растекается смальцем

над горизонтом, точнее, вверх поднимается ил

вечера. И на стоянке дремлет автобус школьный.

И, как наёмный убийца, в здешних краях Купидон

вас поджидает у лифта: выстрел в упор плюс контрольный.

И где-то ходики делают динь и контрольное дон.
 

* * *
 

Обычный рай – опушка, листопад,

немного дров, ботинки в рыжей глине.

Ты говорила: – Город – сущий ад, –

головку лука резав на машине.
 

По вечерам готовили шашлык

и пили водку, стоя у мангала.

В глазах двоилось, только твой двойник

не рифмовался здесь с оригиналом.
 

Из леса выходили грибники

в сапожках из игрушечной резины

и направлялись в сторону реки,

неся свой крест – порожние корзины.
 

Дрожал огонь. Дым – чистое х/б.

Гитара с потемневшими ладами.

На деке надпись: Жорик. ДМБ…

Заел замок на старом чемодане.
 

Он просто не хотел, что б мы с утра

уехали, не повидав зарницы…

Ты прикурить хотела от костра,

но опалила длинные ресницы.
 
* * *
 

Лица тех, кто был дорог, любимых,

принесённых в жертву благополучию,

значат не больше монеты,

приобретённой по случаю

услуги

превратностям тела.

В разлуке,

которую не хотелось

усугублять тебе и мне

отсутствием всякой причины,

чем расстоянье длинней,

тем память острее.

Наивным

выглядит берег,

низведённый морем

до состояния мемуара.

И черты былого мгновенно

высыхают на орошённых

волною коленях,

называемых тобою – «камни».
 
* * *
 

Провинция отхаживает вас

по отпускам – Кундерой на комоде,

морским прибоем в предвечерний час,

хозяйкою, одетой не по моде.
 

Из подворотен запах чеснока

вдруг оживляет тягу окунуться.

И продавщица пиццы, шашлыка

украсила фарфоровое блюдце
 

лица на общепитовский манер.

И на аллее в телефонной будке

там диск не выговаривает «р».

«Я так скучаю» – слышится из трубки.
 

* * *

 

Шла зима, и, поскольку среди культурных

народов в это время года воевать было не принято,

греки проводили время, укрепляя лагерь и

практикуясь в стрельбе из лука...

Диктис Критский. III. 1 – 3.
 
Наступила зима. Время заклеивать окна;
налегать на лук в отсутствии витаминов;

в деревне сучить сизой пряжи волокна;

в городе отогреваться у электрокаминов.
 

Разбирать свой архив: письма и «валентинки».

И вспоминать, как осенний дождик капал.

И думать, глядя сквозь окна, что падающие снежинки

неимоверно похожи на души тех самых капель.

 
* * *
 
Дворик на улице детства,

здравствуй, а может, прощай.

Лучше не выдумать средства,

чем напроситься на чай.
 

Я на минуточку. Просто

мимо тебя проходил.

Ты возмужал в девяностых,

но ничего не забыл.
 

Маму, что в жизни учила

всё доводить до конца.

И земляничное мыло

в ванной с сединкой отца.
 

Клюшки из старой фанеры,

не по размеру коньки.

В цокольном – Дом Пионеров:

секции, курсы, кружки.
 

Скрипнут качели устало.

Лист упадёт на плечо.

Это ни много, ни мало.

Это внутри горячо.
 
* * *
 

Нас из одной лепили глины,

но обжигали в разных горнах.

Судьба темна, как погреб винный,

сырой, просторный.
 

И мы с тобой: нам по семнадцать,

а, может быть, давно за тридцать.

И память – ветреная цаца –

та, что на лица.
 

И мы с тобой. Приходит осень.

И облетают листья с клёнов.

И седина виски заносит.

Гадай на зёрнах.
 

Гадай на зёрнышках созвездий.

Мети палас. Вари мне каши.

Я так люблю, когда мы вместе

во всём домашнем.
 

Я так люблю, когда в халате

рукой ты машешь мне в окошко;

когда ты одеваешь платье,

и трётся кошка;
 

когда в хоккей играют лихо

по телеку и, оторвавши

взгляд от шитья, ты спросишь тихо –

а где здесь наши?
 
* * *
 

В пересуды листвы, в желтизну ноября

с осторожностью первого снега

ты уйдёшь. Оглянись и запомни меня

молодого ещё человека.
 

Мы в грибные леса уезжали с тобой

за дождями, за запахом хвои.

Но под вечер нас дачный автобус домой

возвращал, возвращал нас с тобою.
 

Город полон людьми, словно был сам не свой.

С электрическим привкусом вечер.

Мы кому-то казались семейной четой.

Первый снег прорисовывал плечи.
 

Козырёк остановки. И рядом взамен

тополей столб с листвой объявлений.

И я думал, что смерть, как квартирный обмен.

Только толку в подобном обмене?
 

Мы ещё поживём. Я тебя обнимал

и засовывал руки за хлястик.

Но последний троллейбус уже грохотал

и позвякивал мелочью в кассе.
 

И троллейбус гудел и тебя увозил,

освещая дорожные знаки.

Напишу в этом месте, что я закурил,

но на самом-то деле – заплакал.
 
* * *
 

Невыездной. Был только в Гаграх и Сочи,

проездом – в Москве, и во снах – в Турине.

Дом, как отец, поезд, скорее, отчим:

жёсткие полки и стойкий запах урины

доносится со стороны тамбура. В окнах мелькают

поле и кладбище. Души людей однополы

и, покидая землю, вверх улетают,

как пузырьки в бутылочке «кока-колы».
 

Невыездной. Был только наездом когда-то

в прошлом: ходил по улицам, был в пивнушках,

в рощах его собирал рыжики и опята,

спал на его прокрустовых раскладушках.

Кого-то любил, переписывал письма счастья

и отсылал их голубиной почтой.

И распадался с годами на части.

И вымывался водой проточной.
 
* * *
 

Дед Мороз с бородой на резинке.

Школьный Утренник. Старый спортзал.

Ты, конечно, в костюме снежинки.

Я в чём Бог… и пиджак слишком мал.

И звучит что-то вроде лезгинки.

Детство – это как четвертьфинал.
 

Но, остыв, покрывается пенкой

наша память. Я вспомнил сейчас,

как фотограф на той переменке

наводил долго резкость на нас.

Фон щербатой на вид шведской стенки.

Подпись справа – 4 «А» класс.
 

Это фото. Улыбки. Фигуры.

И оборван слегка уголок.

Это время писало с натуры.

Кто ещё написать это мог?!

Жёлтый глянец и сплошь кракелюры.

Я его заучил назубок.
 

Заучил. Постарел. Позолота

облупилась – никак на беду.

И в окне, ставши вполоборота,

я увижу вдруг нашу звезду.

И она, словно ты на том фото,

третья слева в последнем ряду.
 
* * *
 

Дождливое время – в ходу раскладные зонты

и небо осеннее на привозном синтепоне.

Ты едешь в трамвае… Вот дом, вот ограда, цветы.

Те самые лыжи, как раньше, стоят на балконе.
 

Вот старая дверь, где под коврик мы клали ключи.

Чего же? Такая уж память – почище завхоза.

И, лёжа в кровати, о смерти… Тьфу, тьфу, постучи.

Ну кто мог подумать тогда, что всё это серьёзно.
 

Обычное детство. Раскоканный градусник. Ртуть.

Гербарий, пополненный листьями клёна и липы.

Серёга у велика. «Дай прокатиться чуть-чуть».

Но Серый с насосом слюнявит сомнительный ниппель.
 

И вот уже вечер, и мать зазывает домой

портфель собирать и готовить на завтра уроки…

От звона трамвая очнёшься. Ах, Боже ты мой.

Обычная осень и дождь, размывающий строки.
 
* * *
 

Научиться в шесть лет перед школой считать,

пропуская десятки и сотни, до тыщи.

Во втором – не в затяжку, в четвёртом – бросать.

Целый год не расти, а за лето стать выше.

И в мужском туалете под дых получать,

будто в детской считалке про шишел и мышел.
 

Отмечать новоселье с семьёю в седьмом.

А в девятом влюбиться в соседку по парте.

Первый раз нализаться с последним звонком

и химичку с подругою спутать в азарте.

Через год в кирзачах подминать чернозём

где-то в поле, а где – не найти и по карте.
 

Отслужить. Пить неделю. Устроить дебош

в доме той, что ждала, но, увы, не дождалась.

Через десять жениться, нахваливать борщ,

как-то жить-поживать, нааукивать старость.

Постареть. Умереть в паре старых калош.

Посмотри, та, что правая, больше стопталась.
 
* * *
 

Я помню все букеты и венки,

каштаны во дворе, у дома ивы.

Я помню все касанья и толчки,

особенно – приливы и отливы.

Так заплывает память за буйки.
 

Я помню всё до первого глотка:

под самый Новый год навалит снега.

Из кухни запах кур и чеснока

и гости – тётя Люда, дядя Жека.

Вид из окна высотки МЖК.
 

Меня отправят спать и голоса

уютно забасят за дверью зала.

И мать заглянет через полчаса

поцеловать, поправить одеяло.

Я притворюсь что сплю, закрыв глаза.
 

Но через миг усну, сжав кулачки.

А утром встану разбирать подарки.

На улицах закрыты все ларьки.

Пруд с лебедями льдом покрылся в парке.

Достану двухполозные коньки.
 

Надену шапку, шубу, и штаны,

которые достались по наследству

от брата. За окошком – пацаны,

я выйду к ним, и мы покинем детство

и с молотка уйдём за полцены.
 

Уйдём, но будем помнить те деньки,

где варежки на марлевой верёвке.

– Вам сколько?

– Мне две ложечки тоски.

Чуть-чуть покрепче и без сервировки.

Пусть заплывает память за буйки.
 
* * *
 

Из глубины веков, из паха –

доисторическое солнце.

И под землёю черепаха

вдруг повернётся.
 

Держись, мой друг. Такие страсти.

Пусть по тебе подруга сохнет.

Чуть обновить, слегка подкрасив,

закат и ждать пока подсохнет.
 

А там – зима: навалит снега.

Потом – весна: за всё расплата.

И плот мазаева ковчега

выносит зайцев к Арарату.
 

Чирик-чик-чик. Грачи. Саврасов.

Ты помнишь это сочиненье.

Учащиеся старших классов

и перекур на перемене.
 

Усни. Пускай тебе приснится

восток с обритыми висками.

И кукурузник копошится

за кучевыми облаками.
 

Звезда зажжется над тобою,

как старый стол, в чешуйках лака.

За ней луна сама с собою

в девятом круге зодиака.
 

Прощайся наскоро. Присядем.

Прости и поминай как звали.

Твой дядя самых честных правил

сносил с ботинками педали.
 

Земля то тронется, то станет

в межгалактическом заторе,

кого-то, видно, пропуская

на светофоре.
 
* * *
 

Приготовь мне из мяты отвар. Посмотри во двор.

Я с мороза зайду, запотеет моя душа.

Мы не виделись вечность. Не клеится наш разговор:

так с разлуки бывает – западает клавиша.
 

Так с разлуки бывает. Забудь. Прости.

На столе самовар, в руке вишнёвые косточки.

Говорим, а точнее, молчим друг другу глупости.

А когда-то у нас под крышей гнездились ласточки.
 

И кукушка гнездилась в часах много лет,

Ты – в смысле времени – её называла сплетницей.

И глядел сквозь дверную цепочку сосед,

как мы с тобой целовались на лестнице.
 
* * *
 

Мой добрый старый друг, давно уж хризантемы

в романсе отцвели. В те школьные года

и ты был увлечён учительницей Леной

Сергеевной. Она была так молода,

но замужем. Она, преподавав вприкуску

с литературой, нас учила языку.

Судьба из шёлка, как её простая блузка,

расстёгнута на две... две пуговки вверху.
 

Мой добрый старый друг, она собралась в отпуск

декретный и ушла – ты долго тосковал –

в тот самый год, когда Андропов умер: оттиск

петита, некролог, но это не финал.

Потом был целый сонм каких-то одноклассниц:

Марин, Людмил, Гульнар и Неточек Бельштейн.

Вина, винила и впервые снятых платьиц.

В динамике хрипел, по-моему, Кобейн.
 

Мой добрый старый друг, но это было позже

тех школьных лет, когда всё было наизусть.

Ты помнишь – во дворе каштан гусиной кожей

покрылся и зима пришла. Ты слово «грусть»

склонял по падежам, смотрел в окно из класса,

подглядывая, как в шпаргалку, в эту в даль.

И солнце забивал, воспользовавшись пасом,

под перекладину ворот зимы – февраль.
 

А проще говоря, дни становились дольше.

Твой день рожденья: торт, конфеты, крепкий чай.

И ручеёк шумел, и становилось тоньше

как будто на душе. Четвёртый класс, прощай.

Прощай. И здравствуй, дождь, июньский дождь и лужи.

И бабушка зовёт на лето в город Львов.

Соседка в гастроном идёт в ботинках мужа,

и это вот, скорей всего, и есть – любовь.
 

Мой добрый старый друг, ты помнишь эти годы.

Как косолапый жук в коробочке шуршал,

как умер он, спустя два дня, от несвободы.

О, Господи, он так ужасно умирал,

как до сих пор никто из наших самых близких.

Как подвесным мостом улыбка стала вдруг.

Как подступал комок, и ветер липу тискал.

Ты помнишь это всё, мой добрый старый друг…
 
© Станислав Ливинский, 2006-2008.
© 45-я параллель, 2008.