Профиль
Л.К.
Узка река: не мост над ней, дымок,
горчащий воздух кажется нездешним.
Как долог путь идущего домой
оранжевым прореженным подлеском!
Взгляд вычленяет мелочи ‒ листок,
напомнивший бумажный самолётик;
уходит то, что смысла лишено,
устав быть по природе разношёрстным...
Но нитку истончая с каждым днём,
прозрачный ангел всё слабее держит ‒
опустошённой осени гнездо
и перья птичьи, видимые реже.
Усталый голос, дальний перегон,
луны светильник в бронзовой оправе.
Жалеющий ‒ крылами наделён
и ангельским терпением.
Исправен
бег времени по жадному кольцу,
но, дай-то Бог, ему ‒
не состраданья!
А женщины, сдувающей пыльцу,
увидеть профиль через расстоянье.
В пастозной дымке ‒ золочёный круг
луны одной для тысячи Америк,
и падающих яблок тихий стук
о стёртый за штакетником поребрик.
Каменный бог
Грубые плиты холодных надгробий,
белая роскошь, затишное место.
Птичьему голосу в клетке из рёбер
по умолчанью становится тесно.
Старое кладбище. Ксёндз Радзиевич.
Пальцы сжимают свечу восковую.
Год високосный и дней ровно девять,
Кажется, ветер унывный тоскует.
По уходящей душе в поднебесье
воет собака, задравшая морду,
перекрывает звучащую мессу,
как загустевшая осень аорту.
Что нам останется, ушлый садовник,
плач кафолический, смешанный с глиной?
Замерли стрелки высокой часовни,
не осознав ни утрат, ни причины.
Дождь наполняет собою пустоты,
в лужице каждой ‒ море мерещится.
Ляжет по левую сторону сотый
каменный бог в прожилках и трещинах.
Язык вещей
Несведущим и право не дано,
горит светильный выжег, зов фонарный.
Наполненной сжимается ладонь
со стороны Фонтанки, где парадный
подъезд
скорей не первый, а седьмой,
пустяшный штрих, запомнивший рапсода ...
Царапается лунное стекло
и оставляет борозды на чёрном.
Конкретика – явление, где мы
цепляемся за кованные вещи.
Кривы изгибы их, неисправим
язык вещей, а времени оценщик
устаревает вместе.
Большинство
подвержено скучающему ветру,
но слышимые истины и вздох
не более, чем выдох перед смертью.
Промедлишь, и не хватит слабых рук
удерживать и сад, и шорох птичий.
Где воздух тесен, тёмную звезду
половник тащит бережно.
Урывчат
ход месяца по кругу.
Горизонт
над сонным царством спину выгибает,
но вызревает свет по возрастной,
сокрытый до поры в цветке багрящем.
Диптих
1.
В саду осталась тишина
на пару с изморосью.
Голос
закутан в шарф.
На ощупь связь с цыплячьей шеей.
В эту осень
плодам лежать здесь и лежать,
скатившись с яблочной ладони.
Но разве стылая земля
поймёт, что с ними происходит?
Как-будто бы дано узнать
благоразумия причину...
Из уст холодных ноября ‒
от кожуры до сердцевины.
2.
Дома в малиновом желе закатных зёрен.
Жадный воздух:
ему бы горло не обжечь кирпичной кладке.
Свет-агностик, рассыпав бисерную соль
среди листвы немой, как рыба,
уподобляется святой Агнессе в поисках добычи.
Скорей бы ночь и тишина, спустившись с мутула карниза,
свой предложили вариант ‒
исчезнуть мыслям.
Радетель дум, четвёртый фараон
Радетель дум, четвёртый фараон,
чья тень важнее царственной осанки,
ты так бездарно мной распространён,
хотя бы потому, что нет огранки
камням твоим бесценным и уму.
Вытряхивая пепел из коробки,
вдыхаю дым вчерашний.
Не пойму,
откуда льётся свет холодный, робкий ‒
Из окон или прямо с потолка,
минуя полумрак телесных высей?
Как ласкова рука и как легка,
не тронувшая лик иконописный...
В прогорклой, с винным вкусом, тишине
предательство – и грубо, и банально.
Прощение – предательство вдвойне.
Тосклив и одиозен запах спальни.
Упрямо выдыхая – «кем ты стал?»,
подрагивает медный колокольчик.
Возлюбленный Иона,
рот кита,
что тьму глотает – узок и стекольчат!
Сорви в саду бессмертник и ревень,
купи двух птиц, две чаши тонкой жести,
и дверь захлопни,
кованную дверь,
чтоб смерть вошла скорей
к твоей невесте.
Cold song
Печальник, плакальщик, сердец
скорбящий голос, голубятник.
Ловец снежинок, сорванец,
чем ближе, тем невероятней
по ощущениям любовь,
та, что сродни блаженству, веруй!
Шатай основы, прекословь
и Богу, и миссионерам.
Гони тоску, любую чушь
взашей, что мочи есть, подальше,
в себе смурное обнаружь,
и то, что искренен без фальши.
А золотую песню пой!
Бери, пока даётся даром,
благословляемый зимой
и голубым кудлатым паром,
что вырывается из всех
открытых ртов от изумленья…
Пока из-под небесных стрех
струится ангельское пенье.
Иди туда, где сонный грач
Иди туда, где сонный грач
клюёт не ведающих в темя;
где словом плоским «обозначь»
текущее сквозь пальцы, время
крошится на слоистый лёд...
Слепец,
иди туда, где в сотах
пчелиной матки слабый рот
сочится мёдом.
Чист и кроток
латунный месяц (рог козы),
цепляя горнее за спину ‒
новорождён и безъязык,
спелёнут в мягкую овчину.
Где свет, качаясь на ветвях,
не истолкован близкой болью,
а только звон стоит в ушах
от неумолчной колокольни.
Пусть слог обычен
Пусть слог обычен, простоват,
слова знакомые и всё же,
есть звуковой полураспад
материй. То, что нас тревожит
и не даёт забыть стихи.
Скорей всего, мы с кем-то схожи.
Как будто узнанных стихий
всё больше, меньше…Растаможить,
со дна взмывающую взвесь,
нам удаётся ‒ ил ли, пыль там.
Сквозь пальцы ускользает весь
сонливый смысл, присыпан тальком
(а мне опять казалось ‒ снег).
Небесный грум рассыпал пудру
на не оформившийся текст
новорождённых слов. Не грудью
его выкармливать, ходить
вокруг да около, по стрелке.
И что-то там предположить,
добавив штрих один и мелкий…
На дачу
Замедлен ход белёсых облаков
над вереницей древних кочегарок,
похожие на стаю поплавков
сливаются с рядами тусклых арок.
Покажется, что некого винить
от умысла небесного провидца,
суровую наматывая нить,
им движимы физически границы.
И вот уже прощается с тобой
обычное желание – не ведать,
плывёт электропоезд за Тобольск
с когортой лиц, исследующих веды.
Где временно лишённый прав, Сварог
по памяти мурлычет песни Цоя,
а в стенах иудейских синагог
по-прежнему котируются трое.
Чьи лики так прозрачны, словно ты
не веруешь, надеясь на удачу...
Но в небесах сиреневых коты
летят, как будто ласточки на дачу.
Пресс
Кликушество иных возводит в ранг
парящего над городом подтекста,
где вытянуты падуб и платан,
подчёркивая рубища проспектов.
Где пальцы, привыкающие жечь,
распихивают спички по карманам,
а ветер, обдувая пепел с плеч,
заглядывает в лица горожанам.
Всё это вызывает интерес
редакторов воинствующей прессы,
назначенный консилиум доест
придавленных, но выживших под прессом.
И может быть ‒ от скуки или так,
оставит пару строчек на разживу...
‒ Голубчик наш, вы, стало быть, дурак,
коль пишете... а нам здесь не до жиру.
© София Максимычева, 2018.
© 45-я параллель, 2018.